анного воображения!
     Источники  доходов  у  них были  разнообразны, и  по военной  поре  - с
воеобычны.
     Когда   простейшая  швейная  иголка  делалась  неразрешимой  проблемой,
близость к инструменту и  всякой прочей железной снасти уже становилась сама
собой целым неисчерпаемым рудником возможностей.
     Они промышляли,  к  примеру, изготовлением литых  ложек,  металлических
оградок на могилы, а  также кружек и бидонов  из  старых, вылизанных  досуха
консервных   банок.  Особым   шиком   считались   бидоны,  сварганенные   из
трех-четырех  лендлизных  банок,  где  строго  одна  над  другой  на тусклом
золотистом фоне читалась надпись: "Свиная тYшенка"...
     Да, их обогащала всеобщая военная бедность...
     К  тому же  -  что  никому в  городке не  было  секретом -  они  еще  и
поворовывали. То  на  базаре  с  лотка что-нибудь  стянут,  то  зазевавшуюся
приезжую  торговку  пощиплют,  а  чаще  шуровали  по  карманам  гражданского
населения. Так,  по мелочам. В  нашем городке, где в те скудные времена было
всего два продуктовых магазина, военторг, столовка да железнодорожный  ларек
и  каждого человека знали вдоль и поперек как  облупленного,  крупным  делам
было возникнуть неоткуда.
     Но и за  руку при всеобщей озабоченности  схватить  их было некому. Они
были сильны стадностью, тем,  что плотно были сбиты в  дерзкую и - по  нашим
тогдашним голодным понятиям - удачливую артель.
     Даже самый последний из них -  шкет  по  кличке Огрызок - поглядывал на
всех остальных смертных  с  обидным  высокомерием, и на  нем, казалось, тоже
лежал отблеск непонятного нам ухарства и геройства.

     В ту  пору мы с верным до гроба другом  Вовкой из пятого "б" составляли
романтический  полукомплект: двух  мушкетеров.  Недостающих  компаньонов  не
отыскивалось по весьма прозаической причине: среди наших  школьных товарищей
не находилось желающих прочесть шибко толстенную книгу  Дюма-отца. Серьезное
было время, не до того...
     А пробиться в те высшие сферы,  гогочущие  на своем литерном ряду, мы -
за хлюпкостью своей и  малорослостью - разумеется, не  могли. А хотелось нам
этого больше  всего  на свете. Что поделаешь: тогда наши с Вовкой мечты были
ближнего прицела...
     И  мы  с  неизменным  другом  Вовкой  пытались  хотя  бы  следовать  их
неотразимым манерам. Но у нас не было и не предвиделось кепочек-восьмиклинок
с недоразвитым козырьком и кирзовых сапог с умопомрачительными голенищами, а
укоротить свои  и без  того кургузые  пальтишки  мы не  решались. Это  могло
вызвать нежелательные семейные  конфликты.  О фиксах, понятное  дело,  можно
было  только  бредить. Оставалось,  так сказать,  нам  в удел только внешнее
проявление нашей внутренней  избранности: мы  ходили, засунув руки глубоко в
карманы, волоча ноги несколько носками внутрь, и учились по малейшему доводу
шикарно цыкать сквозь зубы.
     Не  знаю, может быть, именно фикса придавала такой лихой почерк плевку,
или -  по  каким-то особым  физическим  законам - влияла  на плевучесть,  но
только наши  слабые потуги не шли ни в какое сравнение с  их дальнобойными и
точными плевками. Мы не могли по желанию цыкнуть с такой силой, чтобы плевок
со свистом вырывался  в щель между зубами и шариком прокатывался по дорожной
пыли или тягуче и презрительно оседал на ботинке противника.
     Н-да...
     Приходилось выкручиваться и самим исподволь нащупывать собственные
     пути  наверх.  Сейчас, разумеется, и не  припомнить  в деталях, к каким
ухищрениям,  свойственным  изобретательному  мальчишеству,  прибегали  мы  с
верным  до гроба  другом  Вовкой  из  пятого  "б"! Сколько  тупиков,  ложных
тропинок  и  мнимых  удач  ждало нас  во  времена  наших  глубоких рейдов  и
отчаянных вылазок! Сколько марок из моего заветного альбома перешло в жадные
сорочьи  лапки младшего  поколения, которое  чем-либо нам полезным!  Сколько
махорки-самосада  из  драгоценного  валютного  фонда   Вовкиной  бабки  было
отсыпано  нами  по  крохам и пущено  в вонючий дым  из самокруток поколением
средним!
     И  наконец наш серый  обыденный  мир школьной зубрежки, нудных домашних
обязанностей и общего унылого существования  прорезала  ослепительная молния
долгожданной  победы.  Наше  многотерпение и  наши неисчислимые жертвы  были
вознаграждены:   нас  допустили  в  некий  мозговой  центр,   чья  секретная
информация, как мы  были  убеждены, даст нам  возможность прямого и быстрого
проникновения в ряды
     Мозговой  центр   сосредоточился  в  странном  бревенчатом  сооружении,
некогда  знакомом с пронзительно-желтой  краской,  но теперь  обшарпанном до
неузнаваемости. В городе это сооружение фигурировало как пожарная будка.
     Все  ее  пространство   размером  чуть  поболее  железнодорожного  купе
занимали  узкие нары и круглая железная печурка в углу, всегда накаленная до
ощутимого красного сияния.
     Оставшееся  свободным   пространство  заполняли  идеи.  Носителем   их,
хранителем  и  вообще  единственным  представителем  этого мозгового  центра
оказался невидный  сухорукий мужичонка неопределенных лет по прозванию Проня
Тихий.
     Полученные нами  конфиденциальные  сведения подтверждали небезызвестную
истину о тихом омуте...
     Правда, теперь, по здравом  размышлении, мне сомнительно, что он - п ри
всей своей трудной и долгой жизни на глазах у всего городка - делился с нами
личным  опытом. Впрочем,  кто  его знает:  может  быть,  и у него  была своя
мечта...

     - Главное в ентим деле - разведка, - снисходительно поучал он нас.  - В
глыбь кармана идешь, - ты пальцы на  себя подавай,  клиента-то не трђкни, не
толкни, значит...
     И он  легким,  почти  неуловимым  движением  погружал два своих длинных
чутких  пальца  здоровой  руки  в обтерханный  карман  одного из  нас -  для
наглядности.
     Он  сам  по-хозяйски  извлекал  оттуда  наши  небогатые  приношения,  с
ухмылкой  косясь  на  наши  пальцы,  перепачканные   въедливыми  фиолетовыми
чернилами.

     Наконец  наступил  он  - день  решающего испытания.  Как  подспудно  ни
оттягивали мы близившееся  событие, как ни  боялись мы его, не признаваясь в
этом самим себе, но надо было претворять полученные  теоретические знания  в
сомнительную уголовную практику.
     Инструктор безвылазно  сидел на нарах  своей  пожарной будки,  так что,
естественно, обеспечение надежных тылов пало на верного друга Вовку.
     Я подогревался его рассказами взахлеб о последней великосветской оргии,
где упоминалась загадочная колбаса салями. Для нас, честно говоря, это слово
читалось,  как  -  "связками",  "кругами", "кусками",  в конце концов. И это
нестерпимо усиливало завистливый горьковатожелезистый привкус на языке...
     Плацдармом, конечно,  был выбран наш кинотеатр, вернее  - закуток около
кассы перед началом вечернего сеанса.
     Хорошо  и  отчетливо  помню  запах  отсыревшей  штукатурки,  молчаливое
дыхание  толпы  и  затертый  до  черноты,  до  линолеумного  блеска  грязный
деревянный пол, который почему-то чаще всего бросался мне в глаза.
     А название картины, хоть мы и смотрели ее наверняка в пятый или десятый
раз, как это ни покажется странным, начисто выдуло из моей памяти.
     Я пристроился  за  девушкой  в наглухо повязанной  косынке  с  блеклыми
застиранными цветами  и в бесформенной кофте с отвислыми карманами, что меня
как раз  устраивало. В толчее возле кассы я прижался боком  к ее неглубокому
карману и, собрав всю свою волю, запустил в него изрядно дрожащие пальцы.
     Они сразу же  нащупали и ухватили прямоугольник тощего кошелька... Ага!
Есть!
     С  пересохшим языком,  с пальцами, липкими от  страха,  я тем  не менее
пытался строго  следовать выработанной стратегии. Я отвалил от жертвы и стал
искать глазами верного до гроба друга  Вовку  из  пятого "б",  чтобы  тут же
метнуть ему воровскую добычу на случай завала или шума.
     Но шума не  было. Вовки тоже  не было. Сначала мне  показалось, что пот
заливает  мне глаза и я  просто-напросто плохо вижу.  Нет,  видел  я хорошо:
Вовка испарился бесследно. Приходилось рассчитывать только на себя.
     Я  еще раз огляделся. Все тихо. Обворованная  мной девушка уже ушла, не
оглянувшись. не оглянувшись.
     Я  вздохнул и  потащился в ближайшую  подворотню изучить и  рассмотреть
добычу. Стояла белая северная  ночь,  и  никакого  добавочного  освещения не
требовалось.
     Добыча оказалась неожиданной.  Это был не кошелек.  Это  было  складное
зеркальце вроде книжечки в мягкой обложке, размером с мою ладонь.
     Я машинально раскрыл книжечку, и из девичьего зеркальца на меня глянуло
мое лицо. Впрочем, нет.  Это было  явно не мое лицо. Это было чье-то  новое,
совершенно  незнакомое мне лицо. И оно  было такое... Такое мерзкое! Да, да,
вот именно  -  чужое и омерзительное.  "Неужели  это  я? - каким-то краешком
сознания  отчужденно  успел  подумать я  и  попытался  судорожно  сглотнуть.
Сглотнуть стало нечем. - Неужели - я?!"
     Я не мог бы -  да и теперь  не  могу - словами  описать выражение лица,
смотревшего  на  меня. Но  ощущение  от этого выражения я до  сих пор  помню
совершенно отчетливо.
     И  чувство  омерзения к  самому себе  подымалось  откуда-то изнутри, из
желудка, оно было плотным, физически осязаемым и всепоглощающим. Наконец оно
застряло где-то в горле, и я почувствовал, что задыхаюсь.
     С криком я швырнул зеркальце в стену и бросился бежать.
     Я бежал  от той  самой  якобы  блестящей жизни,  которой  завидовал еще
несколько минут  назад,  и от белых гибких пальцев своего наставника,  и  от
верного  до  гроба друга Вовки  из пятого  "б", но  больше  всего я бежал от
собственного лица. От лица, которое стало для меня чужим и опасным.
     Бежал я долго, сколько хватило сил.

     А может быть, и до сих пор бегу...



        ТОРЖЕСТВО РЕАЛИЗМА

     Наш  маленький  городок,  затерянный  на  обширных  лесных  и   снежных
пространствах Архангельской области, всю  войну не знал затемнения. Впрочем,
электричества тоже...  Для слабосильной  районной  электростанции не хватало
топлива.  Выкручивались  кто  как  -  у  некоторых   запасливых  счастливцев
сохранились   еще  допотопные   керосиновые   семилинейки  без   стекол,  но
большинство обходилось самодельными коптилками  и  светильниками, а иногда и
лучинным поставцом.
     Но вот  пришла победная  весна  сорок пятого года. На дворе прибавилось
света,  и  на  душе посветлело.  В Москве гремели  артиллерийские  салюты  и
вспыхивали  фейерверки. К  тому же и  у нас  разрешили часть  электроэнергии
использовать  для бытовых  нужд. Это сразу  вызвало к действию многообразную
внешкольную  деятельность,  которая раньше  хирела  из-за  нехватки скудного
зимнего дня: мы занимались только при дневном освещении. И в честь всех этих
вышеупомянутых  выдающихся  событий в  нашей  неполной средней школе  решили
своими  собственными  силами поставить не что-нибудь,  а военно-историческую
пьесу!
     Сюжетную  канву этой пьесы  и  сейчас, да  и тогда  я представлял  себе
довольно  смутно.  Ее соорудила  наша  историчка  Анна Федоровна,  фанатично
преданная  своему  предмету.  По наивности,  видимо, это рукотворное изделие
восходило к средневековым мистериям.
     Действующими лицами - при желании  - могло  бы стать все наше  наличное
мальчишеское  поголовье.  Именно  мальчишеское, ибо  пьеса  отражала суровые
военные времена и нежных девичьих образов там не предусматривалось...
     Наша  нехитрая  доморощенная пьеса развивалась в железной  исторической
последовательности. Главными героями (резко отрицательными, к сожалению, что
несколько усложняло  ее сценическое  воплощение) были:  Магистр  Тевтонского
ордена,  он  же Пес-рыцарь,  Наполеон и Гитлер.  В каждом  из трех  актов их
закономерно ждало  скорое и неотвратимое  возмездие  народных масс,  которые
являлись, так сказать, олицетворением положительного коллективного  героя. В
финале каждого акта  -  согласно режиссерскому замыслу -  героические  массы
должны  были выстраиваться  на  авансцене и,  потрясая соответствующим эпохе
оружием, хором скандировать:
     - Не суйте свиного рыла в наш огород!
     Военным консультантом  постановки,  как  написали  бы  теперь  в  сухих
газетных отчетах, стал  военрук  - единственный на  тот момент мужчина нашей
школы,  сухорукий  белобилетник.  Не дожидаясь  утверждения  претендентов на
главные роли, вся школа превратилась в огромную оружейную мастерскую...
     На роль  Пса-рыцаря, против ожидания, довольно легко  согласился Витька
Рохин.  Рохля  был  самым сильным и крупнокалиберным учеником в нашей школе.
Правда,  его  физические  размеры  находились, мягко  выражаясь,  в  обратно
пропорциональной  зависимости   к  его  умственным   способностям.  Малейшее
мозговое усилие сразу же наносило ущерб рослому организму и надолго выводило
его из строя.
     Через  некоторое  время  всплыла наружу  и  причина  его  необъяснимого
согласия:   оказывается,   наша   добрая  историчка   пообещала   Витьке   -
неофициально, разумеется! - пятерку по истории в конце четверти. За то,  как
она  выразилась,  что  Витька  практически  углубится  в  некоторые  аспекты
славного прошлого нашей Родины...
     Но никто не завидовал Рохле: все понимали, что на эту роль он утвержден
из  чисто типажных  соображений,  и все  равно эта пятерка оказалась у  него
единственной за многие годы обучения...
     С оборудованием для Магистра Тевтонского ордена, то есть Пса-рыцаря, то
есть Витьки Рохина, никаких затруднений не наблюдалось. У всех перед глазами
еще стоял неоднократно  смотренный фильм "Александр Невский", и  доброхотные
костюмеры и реквизиторы точно знали, что делать.
     На плащ Магистру пошла казенная простыня, латы склепали из старой сетки
от кровати, а на шлем - конечно же! - не пожалели оцинкованного ведра. В нем
оперативно прорезали отверстия для глаз и рта,  а по бокам медной проволокой
прикрутили пару настоящих коровьих рогов.
     Костюм  получился впечатляющий.  Огромный меч  Витька выстругал сам  из
крепкой доски и обил белой жестью от консервных банок...
     К тому же и голос Рохли из-под ведра гудел неразборчиво и
     угрожающе, как и подобало  Псу-рыцарю.  Почти  единственной сценической
репликой Магистра была фраза на древнегерманском языке: "В порошок сотру!" И
под гулким ведром это конечное "у" раскатывалось долго и разнообразно:
     "У-у-у!" Остальной текст заменяли всякие жесты, свойственные
     захватчикам, и нечленораздельное рычание. Таким  образом, за первый акт
мы были относительно  спокойны. Но с ролями  Наполеона  и  Гитлера возникали
затруднения, я бы сказал, идеологического порядка.
     Как  играть  Гитлера  -  все  знали,  но  никто  не  хотел.  Мы  хорошо
представляли себе, как он  выглядит,  по бесчисленным  карикатурам в журнале
"Крокодил" и газете "Правда".
     -  Да что я  вам -  псих? Или  чокнутый? - резонно возражали мальчишки,
которым предлагалось попробовать себя в этой рискованной роли. - На фига мне
фашистом делаться?! Я их вот как ненавижу, гадов проклятых!
     Но  вот  Наполеон... Играть  его хотели все, но никто не знал как... Не
могли помочь нам и знаменитые лермонтовские строки из школьной  хрестоматии,
характеризующие некоторые элементы его внешнего  облика: "На нем треугольная
шляпа и серый походный сюртук...".
     Треугольная  шляпа  - ладно,  это почти  понятно.  Мы  довольно  быстро
установили, что сюртук - просто-напросто разновидность современного пиджака.
Сойдет!  Но  вот  что   дальше?  Наши  этнографические  сведения   оказались
недостаточными. Наше воображение было бессильно...
     Принципиальный  вопрос  покатился  по школьным  коридорам: какие  штаны
носил Наполеон?!
     -  Галифе! - убежденно втолковывал кто-то из старшеклассников. - Я сное
дело, - все генералы носили галифе. И лампасы красные. Во! С ладонь шириной!
     - Лосины...  - тихо  подсказала нам  приходящая в  школу раз  в  неделю
незаметная учительница пения из эвакуированных. - Наполеон носил лосины...
     - Лосины?! - зачарованные звучным словом, переспросили мы. - А  что это
такое - лосины?
     -  В общих чертах, - застенчиво объяснила учительница музыки, близоруко
щурясь и протирая очки, - это белые штаны в обтяжку.
     - Совсем-совсем в обтяжку? - недоверчиво выспрашивали мы.
     - Совсем-совсем. Модники того  времени даже натягивали лосины  мокрыми,
чтоб они плотнее облегали...
     - Значит, в облипочку! - ахнула одна из девочек. - Вот срамотища-то!

     Первоначально  роль Наполеона  поручили семикласснику Вовке  Ивневу, по
общему мнению - самому красивому мальчишке нашей школы. Высокий, подтянутый,
чернобровый, -  его  карманы вечно оттопыривались  от бесконечных  девчачьих
записочек с предложениями любви и дружбы. Девчонок не останавливало даже его
прозвище. Оно  прилипло  к  Ивневу в  шестом классе  на  уроке  зоологии. По
просьбе учителя  - престарелого Аристарха Аристарховича  - Вовка  перечислял
известные ему породы крупного рогатого скота.
     - Холмогорская... - тянул он. - Ярославская... Сентиментальная...
     Аристарх Аристархович поднял брови.
     - Вы, Ивнев, вероятно, имеете в виду  "симментальскую"? Сентиментализм,
извините, уже не мое ведомство. Это из области "Бедной Лизы"...
     Класс  бесстыдно  грохнул.  К  Вовке  так  и пристала  новенькая свежая
кличка: Сентиментал.

     Актером Вовка Ивнев оказался  никудышным. Он бледнел на сцене, заикался
и забывал слова. В довершение всего он никак не мог повторить  центральную в
роли хвастливую полководческую фразу:
     - Вперед, мои славные гренадеры! Я победоносно поведу вас на Москву!
     На слове "гренадеры" он каждый раз сбивался, путал  слова, нес какую-то
околесицу.  В  его   произношении  вместо  простого  и  четкого  "гренадеры"
слышались и  горлодеры,  и дромадеры, и даже  гамадрилы, хотя  что такое эти
самые  дромадеры-гамадрилы  значат,  думаю,  он  и  сам  не  мог  бы  толком
объяснить...
     Главная  режиссерша - наша литераторша Валентина Петровна в свое  время
побывала в Москве на  спектаклях МХАТа. Прикоснувшись там  непосредственно к
системе  Станиславского, она  теперь  заламывала  руки  в  немом  отчаянье и
стонала:
     - Не  так, Ивнев,  не так! Опять не верю!  Ну что, скажи,  мне с  тобой
делать?

     -  Наполеон  был маленького  роста!  -  победоносно заорал  я  однажды,
врываясь в зал, где репетировали злополучную пьесу, и потрясая  растрепанной
книгой, словно волшебной палочкойвыручалочкой. - Вот! Читайте все!!!
     Я разыскал свое  сокровище в рассохшемся  сундуке на чердаке дедовского
дома.  Это был сборник анекдотов  о всевозможных  исторических лицах,  среди
которых  видное  место по  праву занимал и Наполеон  Бонапарт.  За неимением
других  исторических  анналов,  мы погрузились  в изучение откопанного  мною
шедевра.  Из  него вытекало одно неоспоримое  обстоятельство: величайший  из
полководцев Франции был почти миниатюрного роста!
     Все с надеждой посмотрели на меня: я и тогда  не  отличался богатырским
ростом,  за  что  носил  прозвище  Шкалик.  Иногда это  и  без  того обидное
наименование в школе сокращали до совсем коротенького Шкала...
     Я одним  прыжком вскочил на сцену,  поставил ногу  на табуретку, как на
воображаемый барабан,  и,  выбросив  вперед правую руку  широким жестом, без
запинки и  с блеском выдал фразу,  на которой  бесславно кончилась актерская
карьера Сентиментала:
     - Вперед, мои славные гренадеры! Я победоносно поведу вас на Москву!
     Но эта блистательная актерская "проба" не убедила неумолимую режиссершу
Валентину  Петровну. У режиссеров всегда имеются свои необъяснимые  прихоти.
Она все еще "видела" в этой роли кого-то другого...
     Ах, так! Роль Гитлера покамест  оставалась вакантной. Будущий спектакль
находился под  угрозой  неминуемого  срыва.  Я  решил  сыграть  на  извечных
режиссерских  трудностях.  Я  нутром   чувствовал,  что  настоящему  мастеру