как бы  нечаянно задевая  друг друга то боком, то
горячей рукой, теснясь на узкой, пружинящей под ногами луговой тропке. Я нес
на плече, на рогатульке, Тоськины тапочки. Из  горьковатой  тени раскидистых
прибрежных  ив мы выскочили  на прямую  открытую  дорогу  к  мосту,  залитую
безжалостным отвесным солнцем, - и невольно зажмурились. Когда же мы открыли
глаза  и  проморгали  радужные круги перед  глазами,  оба сразу увидели, что
впереди нас  ждало  самое страшное: на перилах  и настиле  по обеим сторонам
моста расселись, как  сороки на заборе, мальчишки из компании Семки Душного.
Их  главарь  тоже  был  здесь  -  высокий,  худосочный  подросток  с  такими
запавшими,  почти  провалившимися глазницами,  что  его  глаза, должно быть,
сильно  давили ему на затылок... Вероятно, он  маялся желудком, потому что у
него постоянно шел тяжелый, непереносимый  запах изо  рта. И характер  Семки
вполне соответствовал прозвищу! "Душной" в местном значении ничего общего не
имел со словом "душный". Это слово означало именно - вонючий.
     Семка безупречно подражал голосам птиц и животных,  за что  пользовался
известностью  и  ребячьим  авторитетом.  Таковы  извилистые  дороги славы! С
несомненным   актерским   мастерством   он   передразнивал   также    любого
встречного-поперечного, мстительно подмечая и высмеивая свойственные каждому
недостатки.  Он был зол  и нестерпимо  завистлив  ко  всему здоровому, а его
дразнилки были ядовиты, смешны и прилипчивы, как репей.
     Я  понимал,  что  бить  меня  они не  будут. Сработает  неписаный закон
мальчишеских  отношений:  семеро одного  не  бьют.  Но  они  всей  компанией
потащатся за  нами  до самого  дома, погромыхивая смешком, словно консервная
банка на собачьем хвосте, ни за что не отвяжутся и после не дадут прохода ни
мне, ни Тоське и задразнят до смерти.
     Мне так  и  представилось  -  до  слез,  до тугой помидорной  красноты,
налившей  лицо,  - как они,  кривляясь  и  приплясывая,  топают за  нами  по
скрипучим  деревянным тротуарам  нашего Ельнинска и  орут дурными  голосами:
"Жених и невеста, настряпали теста! Печь провалилась, невеста подавилась!"
     И вся наша улица, вся школа,  а скоро  и весь наш невеликий  городок до
последнего  человека  будут  знать, что  мы с Тоськой  Ступиной  -  жених  и
невеста.  Они  будут знать нашу светлую тайну,  и  тыкать в нас пальцами,  и
подмигивать, и высовывать языки!
     Нет, лучше уж погибнуть в  честном бою лицом к лицу  с противником, чем
подобное унижение! И  я вытащил заветный перочинный нож  с  двумя лезвиями и
треснувшей  костяной  ручкой,  со  вздохом  раскрыл  его  и  зажал  в  сразу
вспотевшей руке.
     Вдруг  Тоська  взглянула  на   меня   потемневшими  до  густой  черноты
глазищами, и...  случилось  невероятное, словно гром  грянул с  безоблачного
июльского  неба! Она  взяла меня  двумя ладонями за уши, притянула к себе  и
звонко чмокнула в щеку плотно сжатыми губами! Я даже покачнулся.  В глазах у
меня  потемнело  от  неожиданности  и гордости. Может  быть, поэтому  Тоське
удалось так легко разжать мой побелевший от напряжения кулак с зажатым в нем
ножом.
     Она  спокойно взяла ножик, щелкнула лезвием, закрывая его, сунула мне в
карман, но  чудеса продолжались! После  этого Тоська  оперлась на мое плечо,
вытряхнула песок из тапочек  и,  обтерев каждую  ногу ладошкой, не  торопясь
надела. Компания огольцов с безразличным видом терпеливо ожидала потехи.
     Тоська  оглядела  их сузившимися,  как  у  кошки, глазами,  ласково, но
твердо  взяла  меня  за  руку  своей  крепкой  шершавой   ладошкой  и  сразу
изменившимся, каким-то влажным повзрослевшим голосом тихо сказала:
     - Идем... Только руку не вырывай. Увидишь - ничего не случится.

     Я перелез через  изгородь первым. Тоська, перелетавшая  раньше  перелаз
одним прыжком  так, что сарафанчик вздувался пузырем,  сейчас перешагивала с
жердины  на жердину  и задержалась наверху.  Я не слыхал о правилах хорошего
тона, но каким-то новым, обостренным  чутьем понял, что надо подать ей руку.
И  я,  преодолевая внутреннее сопротивление, сделал  это!  Она  приняла  мой
отчаянный жест как должное, оперлась на мою рыцарскую руку и не спрыгнула, а
величественно сошла на землю.
     Держа  Тоську  за руку,  я  ступил на  раскаленные доски моста,  как на
эшафот. Лицо Семки Душного медленно, но неотвратимо приближалось к нам.
     Вот  он  открыл рот, выдохнув  струю смрадного  воздуха,  , спрыгнул  с
перил, сделал шутовской поклон, язвительно присвистнул и загоготал:
     - Ну что, голубчики, гули-гуленьки? Наворковались?
     Но  Тоська  спокойно и,  как мне тогда показалось, даже  чуточку лениво
скользнула по  нему  презрительным взглядом  и  бросила через  плечо, крепко
стискивая мою руку:
     -  А тебе что,  Семочка? Завидки берут?  Да на тебя ни одна девчонка  в
городе  не  взглянет  даже  за рабочую карточку! Лучше  бы ты зубы  по утрам
чистил! Эх ты, козел вонючий! Одно слово - "душной"!
     Но  всего этого Тоське показалось еще мало! Пользуясь тем,  что я был в
каком-то  сладком  полусне  и целиком  подчинился ее  сокрушительной женской
воле,  она  совершенно  бесстрашно  согнула  мою  правую  руку  кренделем  и
просунула  в нее свою.  Тоська Ступина медленно и важно  проплыла мимо всех,
держа меня под руку!
     Моя  рука, как  мне показалось,  одеревенела, словно  перила  моста, по
которому мы шли.  Сзади слышался только вкрадчивый  шорох шагов, но компания
шла за нами молча, словно завороженная  Тоськой, по-прежнему затаив дыхание,
и постепенно превращалась в нечто вроде почетного эскорта.
     Он  проследовал  за  нами  до  Тоськиной  калитки  и так  же  молчаливо
выстроился полукругом в некотором от нас отдалении.
     - Ну до свидания, Леня! - Тоська высвободила свою руку и снова ткнулась
губами  мне в щеку. -  Спасибо, что проводил!  Пойдем  завтра за земляникой?
Зайдешь за мной?
     Я не сразу разлепил губы и, кажется, сказал чрезмерно громким голосом:
     - Конечно,  зайду! Я  теперь всегда здесь  ждать  буду!  И для верности
топнул ногой в землю возле калитки.
     Тоська  Ступина коротко  тряхнула  своей  черной  челочкой  и  звякнула
щеколдой калитки.
     Я медленно  повернулся  к разбойничьей ватаге,  с похолодевшим  сердцем
сделал два-три  шага  ей  навстречу  и  ждал,  что  случится.  Но ничего  не
случилось! Ребята как-то машинально раздвинулись и пропустили меня. Головы у
некоторых были еще повернуты вслед уходящей Тоське,  а в их глазах - я видел
это совершенно ясно! - светилось отчетливое мальчишеское восхищение!



        НЕУДАЧНАЯ РЫБАЛКА

     Старый губастый  мерин Ветерок стоял, в общем, смирно: он только  слабо
вздрагивал костлявым  крупом  всякий раз, когда  Колька  Ржаницын осторожно,
сбоку дергал у него волоски из хвоста...  Свое имя мерин получил, видимо, за
быстроту бега или за какую иную  стать  в давней молодости.  Когда-то он был
великолепной, гордой масти - серый  в яблоках, но сейчас побелел, осторожно,
сбоку дергал у  него волоски из хвоста... Свое имя мерин получил, видимо, за
быстроту  бега или за  какую иную стать в давней  молодости. Когда-то он был
великолепной, гордой  масти - серый в яблоках,  но  сейчас побелел, получил,
видимо,  за  быстроту  бега или  за  какую  иную  стать в давней  молодости.
Когда-то он был  великолепной, гордой  масти -  серый в  яблоках,  но сейчас
побелел, молодости.  Когда-то  он был великолепной, гордой  масти -  серый в
яблоках, но сейчас побелел, яблоках, но сейчас побелел,  вроде бы - поседел,
а хвост и грива у него были и  без того красивого белого цвета.  Вот за этот
белый длинный хвост мерина теперь и дергал Колька.
     Правда,  сначала льстивый  и хитрющий  мальчишка  на  ладошке  протянул
Ветерку тайком от  бабки утащенную из дому горбушку ржаного подового каравая
(хлеб бабка пекла сама  на капустных листах в русской печи), почти весь свой
дневной паек! Колька щедро посыпал  краюшку крупными гранеными кристалликами
серой соли.  За пазухой соль намокла, но все  равно мерин, легонько щекотнув
руку  серой губой,  деликатно  взял  своими страшными желтыми  зубами хлеб с
Колькиной ладони.
     Предусмотрительно зайдя сбоку, чтобы мерин не со зла - он не лягался, -
но хоть бы  и нечаянно не задел его тяжелым щербатым  копытом (бойся  коровы
спереди, а  лошади  сзади), Колька и стал выщипывать у него из хвоста, и без
того уже  изрядно  поредевшего, волосок за волоском... Ибо хвост  у Ветерка,
как  я  уже  упоминал, был  самого  подходящего  цвета  - белого,  а  Колька
собирался на рыбную ловл
     В ту пору, о  которой идет речь, Колька не мог пойти в ближайший к дому
спортивный   магазин   и   купить,   скажем,   набор  под   названием  "Юный
рыболов-спортсмен"   с   крючками   и   блеснами,    роскошным   двухцветным
пластмассовым поплавком и  целой бухточкой великолепнейшей нейлоновой лески.
Во-первых,  потому,  что  ни  в  поселке,  ни  в  его  ближайших  и  дальних
окрестностях,  да  и  в  самом  что  ни  на  есть райцентре не  было  такого
спортивного магазина, а во-вторых, если бы даже  он  и был, в нем не нашлось
бы  подобной,  обычной  для   теперешних  мальчишек,  снасти:   сам   нейлон
просто-напросто не был еще тогда изобретен...
     Так вот, о времени.  Только что кончилась война, и оно, это время, было
тяжелым и голодным.
     Шестилетний  Колька  мечтал,  как  он  сам,  совершенно  самостоятельно
наловит-надергает  окуньков  и плотвичек в недальней речке с красивым лесным
именем Ельня. Наловит так  много, что нанижет их на кукан -  гибкий прутик с
косым  отвилочком  на конце  -  и  этот  тяжеловесный  кукан  будет  здорово
оттягивать  ему руку. И он, кренясь на один бок, словно  бы таща  ведерко  с
водой,  пройдет, степенно и не  торопясь,  мягко ступая  босыми  задубевшими
ногами  по  пыльной,  поросшей по обочинам  прохладными листьями подорожника
деревенской улице.
     И  взрослые -  не говоря уж  о  ровесниках! -  будут  спрашивать:  "Где
наловил?  Неужто  в  Черном омуте?"  А  он  будет  солидно,  как  и положено
заправскому  рыбаку, отвечать: "Где  наловил, там больше нет" или  "Сколь ни
взял, еще осталось!" - смотря по слушателю.
     А бабка сложит почищенную рыбу в чугунок, и поставит этот самый чугунок
в жарко гудящую печь, и  сварит такую густую, наваристую уху,  что только от
одного ее представимого в  Колькином воображении  запаха  прямо-таки сводило
скулы. И Колька,  отхлебав уху из деревянной плошки деревянной же золотистой
ложкой, расписанной красными и черными цветами, огладит  обеими  руками свой
туго  набитый,  словно   бы  мешок   с   зерном,  живот  и  весомо  обронит:
"Благодарствуйте..."

     Он  вздохнул  и  потуже  перепоясал свой  тощий  животишко, над которым
торчали остренькие,  почти что  рыбьи  ребрышки. Штаны кое-как  держались на
некоем подобии  веревки,  скрученной  из  мочального  лыка.  Не-е-ет,  такая
веревка для  настоящей  рыбной  ловли не годилась!  Колька  давно уже, еще в
прошлом году, убедился в этом...
     Конечно,  можно  было  половить  рыбку  и  с  помощью  кастрюли. Способ
нехитрый:  большая  старая кастрюля,  выброшенная  из  хозяйства  за  полной
ненадобностью, с  обсыпавшейся  эмалью и проржавевшим дном, очень и очень на
это  дело годилась.  Надо было только  такую кастрюлю как следует снарядить:
обтянуть верх старой холстиной или иной какой материей из подручных средств,
проделать  в  ней  небольшую  круглую  дыру и  насыпать  внутрь  чего-нибудь
привлекательного: отрубей, или размоченного  жмыха, или личинок  ручейников,
освобожденных от их  жилищ, или,  наконец, хлебных крошек - и опустить такую
снасть  на  мелководье,  где   над  собранным   в  мелкие  складочки  песком
стремительно проносились верткие рыбешки.
     Привлеченные  запахом  пищи,  а  может  быть, и просто  от любопытства,
непременно одна-две уклейки из каждой стайки нет-нет да и заглянут в круглое
отверстие, похожее на мышиную норку или  дырку в скворечнике. Тут-то и  надо
быстро  вытягивать кастрюлю  на  отмель, просовывать  в дыру кулак  и ловить
ускользающую живность. Но это была ловля, в общем, несерьезная, для малышни.
И попадалась, разумеется, при таком способе добычи всђ рыбья мелочь пузатая,
от которой никакого навару ждать не приходилось...
     Вот почему сегодня Колька Ржаницын встал рано, с петухами, чтобы успеть
зайти  на конюшню, пока  Ветерка еще  не  угнали на  работу по  общественной
надобности.  Он  сполз  с  сеновала,  где чего-чего,  а сена было  навалом -
свежего,  пахучего, сеголетнего сена, в  котором узнавались недавние луговые
цветы: кашка, колокольчики, львиный зев, мышиный горошек.
     Попадались и  сухие стебли  конского щавеля,  но  они  кололись,  ежели
попадали  под бок. Правда, дед запрещал спать на свежем,  а  велел брать  на
подстилку немного уже сопревшее прошлогоднее.
     На сене, поверх которого был брошен старый овчинный тулуп, не зная  все
лето  ни  простыней,  ни  подушек,  и спал-почивал  Колька. А  под ним,  под
сеновалом, в маленьком хлеву с окошком  в две ладони, хрюкал боровок Борька,
гомонили  на  насесте  куры-пеструшки,  горланил  петух  и  хрустела  сенцом
вилорогая коза Мейка  - белоснежная коза-кормилица, точь-в-точь из сказки...
Сенцо-то и  предназначалось  ей.  А молоко -  Кольке. Так  что тут  все было
справедливо.  И хоть шерсть у Мейки была белой и бабка пряла шерсть и вязала
носки и варежки, но короткой и рвучей и на серьезное дело не годилась.
     Иной разговор - мерин Ветерок. Суть  в  том,  дорогие товарищи, что  на
добрую леску шли настоящие конские  волосы  из  хорошего  лошадиного  хвоста
(годилась и грива, но хвосты, как правило, были подлиннее).
     Можно было,  конечно,  надергать  необходимое  количество  и  у  кобылы
Марьки,  но у  нее  хвост был черный,  а, по святым мальчишеским верованиям,
белая  леска куда как лучше, ибо ее  рыба в воде  не видит. А  черную, вишь,
видит. И на нее, хоть ты тут разорвись, не идет...
     Вот почему, а  не  по  какой иной причине, кобыла Марька  и  обмахивала
своего сосунка Мишку и отгоняла от него оводов нормальным лошадиным хвостом,
а не каким-то обдергишем...
     Не годились и нитки...
     Во-первых,  нитки быстро  гниют в воде и рвутся, а во-вторых, с нитками
особенно  туго. Единственную катушку с  более или менее  подходящим  десятым
номером бабка  заховала, куда - не  найдешь. И  потом  - надо же соображение
иметь, штаны тоже вещь не вечная. Порвутся - чем заплату поставить? Тут ведь
именно нитка в дело пойдет, тут уж леска никак не годится...
     Остальная-то приспособа  у Кольки имелась. Гибкое  удилище  из  ивового
хлыста давно уже срезано, обкорено, высушено, распялено на трех  гвоздиках в
пазу  между двух  бревен под  самым застрехом.  Поплавок из кусочка  крепкой
пробки с капельками въевшегося сургуча и грузило - круглая свинцовая дробина
с дырочкой,  проковыренной  шильцем, -  тоже  ждали своего часа  в  жестяной
коробке. В  пробку был воткнут косо срезанный конец гусиного пера, казалось,
еще теплый, ибо  только  вчера  был выхвачен из гусиного  хвоста  на дальнем
выгоне... Там же, в  заветной коробке из-под загадочной  карамели "ландрин",
обернутый в вощеную бумажку, лежал и драгоценный вороненый крючок, с острым,
как  пчелиное жальце,  кончиком:  тронешь -  так и  впивается в палец!  Этот
крючок   достался  Кольке  в  наследство  от   старшего  брата,  когда  того
мобилизовали на лесозаготовки. Да не было бы  этого крючка  -  разве шла  бы
речь о настоящей, всамделишной взрослой рыбалке?!
     ...Наконец-то  в  левом кулачке у  Кольки  оказался пучок длинных белых
волосков. Он лишний  раз  сторожко огляделся,  чтобы  его  не  заприметил за
подобным  предосудительным занятием  конюх Иван Селиверстович, и, минуя, так
сказать, парадный вход, проскользнул под конским брюхом и махнул через забор
на огороды. Там он, сев  на межу, ловко снуя пальцами, быстро и споро связал
конские волосы  в длинную, прочную  на  разрыв лесу. Правда, на ней виднелся
ряд мельчайших узелков с торчащими из них волосяными хвостиками, но это делу
не  вредило. Колька  намотал волосяную  лесу  на худенькое  запястье  в виде
своеобразного браслета и  со всех ног кинулся бежать, пристукивая пятками по
деревянным  гулким тротуарам, еще  мокроватыми от  утренней росы.  Следовало
прихватить остальные свои рыболовецкие причиндалы,  чтобы успеть к утреннему
клеву...

     Колька угнездился на невысоком бережку, свесил ноги  в воду и, поболтав
ими, принялся наживлять братнин  крючок. Затем с душевным  трепетом, который
почему-то передавался чуткой леске, забросил удочку...
     Сначала он ловил на хлебный мякиш, потом - на моченый горох.
     Честно сказать, клевало плохо. Точнее, никак...
     Колька  уже устал  сидеть.  Колька  и  посвистел, и  поковырял  большим
пальцем правой ноги с заскорузлым ногтем в  земле, и надолго  отворачивался,
специально не глядя на поплавок, - удача все не шла.
     Потом  он  насадил  на  крючок  свежеизловленного  худенького  лугового
кузнечика.  Не  помогало. Дернув  рукой  за ухом,  он нечаянно поймал самую,
должно быть,  маленькую  представительницу  надоедливой  мушиной породы  и с
особым  удовольствием  (а  не  жужжи,  мол,  не  жужжи,  не  мешай  занятому
человеку!) превратил ее в наживку.
     И  вдруг  -  Колька так и  взвился в воздух! -  вдруг  обрезок пера  на
поплавке встал торчком, дернулся разок, другой, третий... и медленно, как-то
неохотно,  потянулся  в   сторону,  наискось  относительно  течения.  Колька
Ржаницын сделал мастерскую подсечку, сильно и  резко взмахнул удочкой словно
бы вскользь над водой в  противоположную сторону - и... На конце удочки,  на
крючке-крючочке летучей серебристой искоркой блеснула  долгожданная добыча -
рыбка  толщиной  с  Колькин  указательный  палец,  только,  пожалуй, все  же
подлиннее. Это была уклейка - малом Но разве в размерах дело?!
     Колька  запел-завопил во всю мочь, на  всю  округу, от чего с ближайшей
дуплистой   березы   с   хриплым   карканьем  взметнулись  грачи,  и   начал
приплясывать, взметывая грязными пятками фонтанчики песка:
     -  Э-ге-гей!  Ого-го!  Угу-гу-у!  Я  пой-ма-а-а-ал  рыбку-у!  Я  поймал
настоящу-у-у-ю-у-у рыбку-у-у-у!  На крю-у-у-чо-о-ок!  На крючок! На крю-чок!
На крючо-чек, чок-чок-чок!
     Теперь-то  пойдет! Теперь  пойдет-побежит! Как  говаривал  Колькин  дед
Алексей Васильевич - начин дороже денег.
     Следовало, стало быть, первым неотложным долгом смастерить кукан.
     Мальчишеский кукан -  приспособление практичное и остроумное.  Делается
он за минуту-полторы из подручного материала: отламывается ивовый, березовый
или иной прутик, но непременно  - с отросточком, отвилочком  на конце. Одним
движением  сверху - от  тонкого гибкого  кончика к комельку  - обдирается от
листьев, и  можете  сколько угодно  нанизывать  рыбу  для переноски.  Тонкий
верхний  кончик  продергивается  сквозь  жабры   -  и  рыбку  сгоняют  вниз.
Отросточек,  отвилочек  на  нижнем конце цепляет  первую  рыбку за  жаберную
крышку и не дает всем остальным соскальзывать.
     Быстро, удобно и - наглядно!

     ...Пока Колька совершал эти  необходимые действия, рыбка под  названием
уклейка  билась  на песке, подпрыгивала и словно бы  хватала воздух жалобным
круглым ртом.
     К  ее тонким серебристым чешуйкам прилип мелкий песок,  ее великолепный
блеск  погас, и  вся она вообще стала такая некрасивая, грязная, что Колька,
вернувшись от кустов с куканом, не сразу ее заметил.
     Ему  стало  так  жалко  эту невзрачную рыбку! И чтобы  добыча выглядела
покрасивее,  подостойнее,  когда  он  будет нести ее  на  кукане,  он  решил
всполоснуть рыбку в ее родной стихии, отмыть ее от серого скучного песка.
     Он накрыл трепыхающуюся рыбку ладонью, прихлопнул ее, словно бабочку, а
потом  крепко  зажал  в кулачке,  чувствуя  не привычную гладкость скользких
рыбьих  боков, а шершавость мелкого  речног