а меня круглыми преданными глазами.
- Папа... - повторил  он, и я сразу заподозрил неладное. А  когда я с трудом
сделал внимательное лицо, сын с застенчивой  наглостью попросил:  - Дай мне,
пожалуйста, десять рублей...
     Я подскочил в кресле и  едва  не  выронил из рук "Футбол" -  воскресное
приложение к газете "Советский спорт".
     - А  за... чем тебе? - несколько заикаясь от масштабов просьбы, спросил
я, втайне надеясь, что  - быть может! - дело ограничится коньками. Но - увы!
- как говорилось в добрых старых романах, - увы, этого не произошло...
     - Я бы хотел приобрести марки первого конгресса экс... эсперантистов, -
твердо выговаривая трудные слова, признался сын.
     - Как же! Держи карман шире! - облил я его презрением бывалого знатока.
- Где ты их достанешь? Это, братец ты мой, редковатые и дороговатые марочки!
     Но...  Видимо,  отцовское  сердце  сделано из  не слишком  огнеупорного
материала. Он удалился спать, все  же унося в клюве зелененькую трехрублевую
бумажку...

     С того самого дня у меня кончилась спокойная  и размеренная жизнь более
или  менее  -  скорее  менее,  чем  более,  -  уважаемого  рядового научного
сотрудника рядового научно-исследовательского института. Я стал вести полное
случайностей и треволнений существование дикого охотника за марками...
     Я выпрашивал,  выменивал, выклянчивал, покупал,  комбинировал. Я надоел
до  смерти всем своим друзьям и знакомым, имеющим хоть какой-нибудь намек на
почтовую корреспонденцию. Я выписывал ненужные мне каталоги иностранных фирм
и журналы по одиннадцати  разнообразным и исключающим друг друга отраслям. Я
скормил не одну плитку шоколада секретарше  зам.директора по  научной части,
чтобы она  позволила мне  обозревать и  первому прикасаться  к его  обширным
зарубежным адресатам...
     Наконец, я категорически бросил  курить! Эта  филателистическая  жертва
несказанно обрадовала жену.
     - Ну что ты волнуешься?-приводила она вечные резоны, благоразумная, как
всякая  мать  семейства,  пораженного  тяжким  недугом.  -  У  мальчика  это
возрастная болезнь вроде кори. Переломный этап в психике. Это пройдет...
     Три горьких ха-ха! Пройдет... Святое материнское заблуждение! У меня же
это не прошло... И еще:  если бы  жена  знала, как низко  я  пал перед  ней!
Разумеется,  морально. Если  бы она знала,  что  из заначек, которые  теперь
значительно превышали мои былые дофилателистические потребности, можно  было
бы  почти  выкроить  ей  давно  обещанную  шубку,  она не  говорила  бы  так
легкомысленно.
     Марки выгрызали все большие и большие  дыры в нашем семейном бюджете. А
ведь мы с сыном после долгих мучительных раздумий решили ограничиться весьма
узкой специализацией: спорт,  техника, флора  и фауна и еще - после долгих и
унизительных просьб  с моей  стороны - искусство... Я  с тревогой следил  за
появлением самой микроскопической дырочки на своих носках, ибо  знал: именно
на  сумму в две пары  новых безразмерных  носков  сыном твердо запланирована
покупка марок серии "Грибы Монголии"...
     - Потом... Рассматривай  эти траты, как временное помещение капитала...
- продолжала довольно трезво на первый взгляд рассуждать жена. - Ведь марки,
мне кажется, при нужде всегда можно продать?
     "Интересно... - подумал я. - На что она намекает? Откуда она могла
     узнать?" И я испытующе уставился на нее, но на бестрепетных веках
     не дрогнула ни одна ресничка. "Хотя... Вряд ли она догадывается о
     делах давно минувших дней! А первый студенческий букет - после сдачи ею
экзамена  по  сопромату - был  куплен  мною  именно  на  загнанные какому-то
спекулянту  последние бренные остатки  моей славной некогда коллекции... Эх,
хорошие были марочки!"

     - Босния и  Герцеговина? - в ярости переспрашивал я. Круг замкнулся. Те
же  марки,   которые   в  детстве  волновали  мое  воображение  и   казались
недоступными, манящими, щекочущими горло,  подобно слову "Мадагаскар", те же
марки растревожили и неокрепшую в испытаниях душу моего отпрыска... -  Зачем
тебе эти  исчезнувшие с лица земли государства? Почему ты не  интересуешься,
например, новыми свободными странами Африки?
     - Руанда-Уганда? - сразу же подхватил сын. -  Потрясный набор-чик!  Все
животные! Слоны, жирафы, носороги, зебры, обезьяны! Двенадцать пятьдесят...
     -  Во-первых,  Руанда-Буранда...  то  есть  Бурунди! -  сказал  я.  - А
во-вторых, почему  именно двенадцать с полтиной? Они что, настоящих животных
продают? За такие-то деньги!
     Сын молчал. В самом деле, ну почему мы не можем проникнуть в загадочные
подвалы подсознания наших ближайших потомков? Это несправедливо...
     Я  разослал умоляюще льстивые  письма всем своим бывшим однокурсникам и
сослуживцам, которые работали за  границей. Иногда их письма, приходившие из
Марокко, с Кубы или из Индии, как-то спасали наш обед...
     -  Всемогущий  боже! -  сетовал я,  вздымая очи  к  небу. Конечно,  как
исправный  студент  инженерного вуза,  сдавший в  свое  время диалектический
материализм на твердую четверку, я знал, что  бога  нет.  Я понимал, что это
скорее всего чисто  автоматический  и символический ритуал, чем  надежда  на
реальное  заступничество. Но на кого  еще  можно  было  рассчитывать?!  - Ну
почему  ты  не  мог одарить  меня  и моего  сына  каким-вибудь  другим тихим
интеллигентным  хобби?  И  не  таким  разорительным?  Например,   собиранием
карандашей  или   выпиливанием   лобзиком  по  дереву?  Занимается  же  этим
знаменитый киноактер Смоктуновский?
     Но бог - существующий хотя бы в качестве рабочей гипотезы - не
     желал внимать моим слезным мольбам... Филателистические бури
     продолжали расшатывать корпус нашего  семейного корабля и вызывали  все
усиливающуюся финансовую течь. И во всем были виноваты марки! Марки! Не  что
иное, как пошлое изобретение  английской  королевской  почты!  Прямоугольные
кусочки раскрашенной бумаги с  абсолютно никому не  нужными фестончиками  по
краям... Наконец в полном отчаянии я попытался преподать сыну наглядный урок
конкретной экономики...
     -  Слушай,  - сказал  я  ему. - Ты  уже  взрослый человек.  Тебе  скоро
одиннадцать  лет.  Четвертый  класс, насколько я  понимаю,  не  шутка. Давай
поговорим как мужчина с мужчиной.
     - Давай!  -  с готовностью согласился не подозревающий никаких подвохов
сын.
     - Тогда считай. Столбиком! Я зарабатываю сто шестьдесят пять рублей. Но
это без вычетов  - налогов  и прочего. Пиши: сто сорок. Мама получает двести
двадцать, округленно - двести...
     Карандаш сына споткнулся.
     -  А почему мама зарабатывает больше, чем ты? - недоверчиво спросил он.
- Ты же мужчина...
     - Гм...  -  поперхнулся  я.  - Ну видишь ли... Я  всего-навсего младший
научный сотрудник... А мама у нас  - командир производства, занимает  видную
должность...
     -  А ты не  очень видную?  - невинно  спросил сын,  вонзив  отравленную
стрелу в мою уязвимую самолюбивую плоть.
     -  Ты же знаешь,  - делая не очень  ловкий неспортивный финт, ушел я от
прямого ответа, - что у нас равноправие и женщина во всем равна мужчине...
     Я почувствовал, что безнадежно запутался, но сын великодушно сказал:
     - Давай дальше...
     -  Итак,  -  оживился  я. - Моя зарплата  плюс  мамина, подведи  черту,
суммируй. Это  - наши возможности. Побочных доходов у нас нет. Теперь другой
столбик. Это будут наши потребности.
     - Марки? - живо спросил мой домашний инквизитор.
     - Не  только... - дипломатично ответил я. - Сначала клади сорок рублей.
Это  ежемесячный  взнос за кооперативную квартиру. Затем  -  электроэнергия,
газ, телефон...  Где наши  расчетные  книжки? Сколько  ты берешь в школу  на
завтрак? Двадцать копеек. Так... Множим на двадцать пять учебных дней... И я
- полтинник... Расходы на транспорт. Вникаешь?
     Сын сосредоточенно сопел, упираясь языком в щеку.
     - Ежемесячная стирка, починка обуви,  ремонт телевизора... -  продолжал
высчитывать я. - Теперь рациональное питание. Сколько мы с тобой съедаем  на
завтрак? Мясо, масло, молоко... Уточни у мамы месячные расходы.
     Сын уточнил.
     -  Приплюсовывай...  Дни рождения у родственников.  Должны  мы, как  ты
считаешь, сделать бабушке подарок - на Новый год хотя бы?
     - И маме в день Восьмого марта, - напомнил сын.
     - Безусловно... Клади еще по пятьдесят рублей. Клади, клади!
     - Маме нужно новое пальто, - вдруг вздохнул сын.
     - Ага, начинаешь  соображать?! - мстительно  спросил я. - А тебе? Новая
форма,  из старой ты уже  немилосердно вырос. А  мне - новые  ботинки? - И я
показал  ему  подошву  с  наклейкой  ателье срочного ремонта.  - Еще не все.
Теперь  -  культурные  развлечения: кино,  театр, книги, газеты...  Мы же не
пещерные  люди! Цирк, наконец, мороженое, хотя бы через  день... Жевательная
резинка...
     - И марки... - насупленно добавил мой наследник.
     -  Погоди,  погоди,  успеешь. Присчитывай  отпуск  мой  и  мамин,  твой
пионерлагерь...
     - Байдарка и фотоаппарат... - почти прошептал  мой бедный, придавленный
цифрами счетовод.
     - И ты заметь, - торжествующим тоном праведника добавил я, -  твой отец
не  пьет  и  не курит!  Ну  ладно... Моральные  категории,  к  сожалению, не
поддаются точному вычислению. Итак, суммируй. Что там у тебя выходит?
     После несложных арифметических действий на тетрадном листке в  клеточку
сын преподнес мне ошеломивший нас обоих результат.
     - Эх ты! - сказал я. - Правильно сложить не можешь! Двоечник!
     Мы проверили результат вместе, дважды, но он не менялся: оказалось, что
для  довлетворения  наших  насущных  потребностей необходимы три мои  и  две
мамины зарплаты...
     - Как  же  мы  ухитряемся  жить?  -  допытывался  сын,  этот  поклонник
житейского реализма.
     - Не знаю, - честно признался я. - Как-то выкручиваемся...
     Этот урок помог, но ненадолго...

     В  конце  концов я смирился. Оказалось, что вечные страдания приносят и
некоторые душевные радости. Мне уже  мерещилась  мировая  известность  моего
выдающегося    собирателя,    международные    конгрессы     коллекционеров,
филателистические премии, выступления по Интервидению...
     - Ну-с, брат,  -  обратился  я  как-то к  сыну после  вечернего  чая, в
блаженном   предвкушении  потирая   руки.  -  Мне   удалось  выцарапать  две
прелюбопытнейшие  марочки Британской Гвианы.  Сейчас мы их, родимых,  вклеим
куда следует. Доставай-ка свой альбомчик...
     -  Понимаешь,  папа... -  сын посмотрел на  меня  распахнутыми  до  дна
глазами. - Я давно хотел тебе сказать... Но ты смотрел  телевизор. У меня...
У меня нет альбома...
     - Потерял?!  -  всхлипнул я и  в предынфарктном состоянии опустился  на
диван-кровать.
     -  Ну  что  ты,  папочка!  - снисходительно пожал плечами  сын,  видимо
несколько  шокированный такой вопиющей глупостью  родителя.  - Просто у меня
сейчас его нет.
     - Ага... - радостная догадка осенила меня. - Ты на время дал его своему
товарищу?   Посмотреть?    Так   сказать,    приобщить   к   великому   делу
коллекционирования? Понимаю... Хвалю! Молодец!  А далеко он живет, этот твой
товарищ?!

     - Папа... Это мальчик, над которым наша школа  держит шефство.  У  него
осложнение после  поли... - тут он запнулся. - Поли-ми-э-лита.  Парализованы
обе ноги. Он не может ходить, понимаешь - совсем  не может! Никуда не  может
ездить. Разве в его коляске далеко уедешь? Я... Я  подарил ему  свой альбом.
Ты не будешь очень на меня сердиться, а, пап? Я ведь могу пойти и в музей, и
на стадион, и  посмотреть  фильм  какой хочу, и  потом, попозже, съездить  в
другие страны...

     Да...  Другие страны... И мне снова представился тот окутанный туманной
дымкой тропического утра островок где-то к востоку от архипелага  Галапагос.
Помнится,  я  рассказывал  вам о  старичке,  собирающем марки?  Может  быть,
настоящий  собиратель  должен  отличаться  бесстрастием  и  жестким,  как  у
зеленохвостого попугая, сердцем.  Говорят,  что  попугаи  живут  до  трехсот
лет...
     - А ты  не жалеешь  о своем альбоме? - безжалостно спросил  я. - Только
честно?
     - Да,  папа, жалею... Сначала - очень, а  теперь  - чуть-чуть... Видишь
ли, он так обрадовался, что даже заплакал. Понимаешь, не кричал, не смеялся,
а заплакал. Неужели от  радости  тоже  можно плакать? А,  пап? И  мне теперь
очень-очень хорошо... Так ты не сердишься?
     Ну что  я мог сказать? У него в руках был целый мир, и он щедро подарил
его другому.  Это  был мой сын, и он стал взрослым. Поэтому я не обнял его и
не поцеловал, как раньше, в щеку, а только молча протянул ему руку.
     И мы обменялись крепким понимающим рукопожатием...



        СОСЕДИ ПОНЕВОЛЕ

     Подвели меня часы. Не то я их завести забыл, как обычно, не то где-то в
дороге  о камень стукнул, - они остановились, а  я сначала не заметил. Потом
глянул - и не  пойму: солнце вроде к закату клонится, а на  часах неизвестно
что: они цены на прошлогоднем базаре показывают...
     Послушал я, а часы стоят. Глянул я еще раз на солнце - и заторопился.
     Вообще-то дальневосточная тайга - щедрая, любой кустик ночевать пустит,
да  ягодами  с  ветки  угостит,  и  грибов предложит,  и  мху постелит -  не
пропадешь!  А  все ж таки хотелось  мне до ночи к себе домой добраться  -  в
рыбачий  поселок.  Вышел  я  по  течению  ручья на берег  моря. Ветер  вовсю
разошелся.  В  лесу-то  он  по  вершинам  гуляет,  шумит  в пихтаче,  трясет
лиственницы. А на море сильную волну  развел... И вижу я - прилив начался, а
давно ли - без часов определить затруднительно.
     Мне еще по пути  домой  нужно было бухту обогнуть. Склоны у нее крутые,
кустарником поросли, и мне с тяжелым рюкзаком моим за плечами на скалы лезть
не  очень-то охота.  Берегомто гораздо легче  пройти: под  скалами  песчаная
полоса, неширокая, зато  твердая, укатанная волнами не  хуже  асфальта. Я  в
резиновых сапогах, прилив, вроде бы,  недавно начался. "Ничего,  -  думаю, -
успею..."
     Да, видно, груз у меня за спиной оказался тяжелее  обычного,  и устал я
после трехдневного скитания по  тайге,  короче говоря,  не рассчитал я своих
сил, не успел.
     Только  я  из глубины бухты  обратно в сторону открытого моря повернул,
вижу: не пройти. Сильный накат идет, волны песчаную полосу уже  захлестывают
своими гребнями, запросто могут с ног сбить и утащить в море...
     Одна  дорога  остается:  вверх.  И  вода  подгоняет  -  уже  к  сапогам
подбирается, скоро голенища захлестнет.

     Начал  я  вверх  карабкаться.  А  с  рюкзаком,  набитым  геологическими
образцами,  да еще  с ружьем  по  скалам лазить не  больно-то удобно.  Да  и
смеркаться  стало  раньше  обычного. Тучи небо плотно обложили, чувствую я -
стемнеет скоро. Надо на ночлег устраиваться загодя, а то в темноте и  голову
сломать недолго.
     Еще немного  вверх  залез,  остановился отдышаться,  пот  со  лба утер.
Осмотрелся. И вижу  -  площадка на скале небольшая,  так - три матраса рядом
постелить. Да мне одному много ли надо? Только бы ноги вытянуть и рюкзак под
голову определить!
     Зато  площадка  удобная:  скала  над  ней  козырьком нависает, дождь не
страшен и от ветра более-менее укрытие.
     А  внизу  -  береговую  полосу  совсем  приливом   скрыло,   высокий  в
Охотском-то  море прилив, волны скалы лижут, белая  пена  по камням стекает,
пузырится. До меня волне явно не добраться!
     Ну, устроился я.  Ружье  к каменной стенке прислонил, лапничку наломал,
постель  себе приготовил... Сапоги  снял. А уж когда банку  мясных консервов
"Завтрак  туриста"  открыл да  перекусил за милую  душу, мне и вовсе  хорошо
стало...
     "Переночую тут, - размышляю про себя, -  спокойно, а завтра  по заре  и
двину дальше".

     Вдруг - в затишке  между двумя  накатами -  я слышу: кто-то  ко  мне на
площадку карабкается. Камни из-под него сыплются, стучат по скале, падая, да
звонко  так,  кусты шевелятся,  словно их  дергают. Дальше  -  больше: слышу
сопение... Кто же это такой от прилива спасается?!
     У  меня, должно быть, глаза  сделались по ложке, смотрю:  над площадкой
медвежья голова поднимается!  Глазки круглые, быстрые, а нос его любопытный,
мокрый  и  черный,  удивительно  на  заплатку  похож,  вырезанную из  нового
кирзового сапога...
     Уставились   мы  друг  на  друга   и  на   какое-то  мгновение  оба  от
неожиданности застыли. Не знаю, о  чем медведь успел подумать, а я-то думаю:
"Ну все...  Сейчас он меня лапой  как огребет, я и кувырк со скалы в воду...
Плохо дело..." И похолодел весь. И про ружье забыл...
     И надо  же - вспомнил,  как один мой  знакомый, полярный летчик,  очень
смелый  человек, довольно  точно  говорил:  страх похож  на  серую шерстяную
варежку, спрятанную где-то внутри живота, только варежка  эта там не  просто
место занимает, а ворочается и щекочет. И от этого немного подташнивает...
     А  снизу  вдруг  волна ка-а-ак ударит! Глухо  так, и такая в ней силища
многотонная - аж скала дрогнула. И брызги вверх  полетели. Нас обоих, словно
из пожарного шланга, обдало. Медведь пискнул и бросился прямо ко мне в руки!
     Вот  уж  и верно  -  у страха глаза  велики! Никакой  это и  не медведь
оказался.  То  есть  медведь,  конечно,  но  маленький,  годовалый  примерно
медвежонок. Должно быть, от матери отстал, заигрался на берегу - его водой и
прихватило, и напугало до смерти. Я не успел даже свой геологический молоток
схватить  на длинной ручке,  чтобы  его отогнать,  - он ко мне прижался, как
ребенок, голову  прячет и  только дрожит от страха - мелко-мелко, всей своей
шкуркой...
     Я  погладил  его  осторожно: вдруг  цапнет?  Нет, вижу, ничего, терпит.
Глаза закрывает и урчит вроде кошки, когда ту за ушами щекочут, только раз в
десять громче.
     А волна опять как даст!  Накрыл я медвежонка своей курткой брезентовой,
сам возле него угрелся, да так  мы  с ним -  не поверите! - и задремали, под
вой ветра  и грохот прибоя.  Только от каждого удара волны медвежонок во сне
вздрагивал. Дышал он ровно, вежливо и так доверчиво ко мне прижимался...
     Вот,  думаю,  какая  удивительная  история.  Это  же  не  в цирке,  где
дрессированные  медведи  за кусочек  сахара всякие  штуки вытворяют.  Это же
дикий зверь! А беда приперла - и к человеку сунулся. Доверяет...
     Всегда бы так! Мирно...

     Тут и  светать начало. Над морем бледная желтая полоска расползлась,  и
ветер стал тише. Я  осторожно, чтобы медвежонка  не испугать, руку  в рюкзак
запустил, достал  банку сгущенного молока,  свой  походный  неприкосновенный
запас, вскрыл ножом, к самому носу медвежонку поднес...
     Он дернул своей кирзовой заплаткой, глаза  сонно так приоткрыл,  чихнул
спросонья, язык  высунул... Попробовал -  и  пошел  вылизывать!  Мигом банку
опустошил, мне ни капельки не оставил. Да я на него и не в обиде, все ж таки
ребенок...
     Совсем  рассвело.  И  отлив кончился  -  песчаная  полоса  вдоль берега
засерела. Медвежонок  мой облизнулся последний раз, вздохнул и бочком-бочком
стал от меня  пятиться на  край площадки.  Потом куцым  хвостиком махнул - и
только кусты зашуршали да камни снова посыпались...
     Ушел...
     А  я некоторое время еще  сидел, в себя приходил.  Да  ружье на  всякий
случай зарядил жаканом - круглой  пулей на крупного зверя.  Мир-то  миром, а
ежели поблизости мамаша моего медвежонка ходит - всякое может случиться...



        БЕЛЫЙ АИСТ

     В августе 19.. года я жил под Калининградом, на бывшем немецком хуторе.
Сам город еще совсем  недавно назывался  Кенигсбергом, а  когда-то, в  седой
древности, именовался по-славянски Крулевец.
     Старый  каменный дом  прусского  помещика средней  руки  был  отдан под
какую-то  механизаторскую  контору.  Возле нее  все время,  сутки  напролет,
теснились различные самодвижущиеся  агрегаты  и шумела  чумазая водительская
толпа.  Дорога,  обсаженная   двухсотлетними  тополями,   липами  и  вязами,
кончалась  у  воро