мь. Никаких препятствий, никакой тебе романтики, о которой почему-то
так любят шуметь, особенно под гитару, молодые люди...
     Решили  как-то,  что  должны  встретиться в  пять  часов  утра.  Тогда,
наверное, действительно - любим. Я, чтобы не проспать, вообще не ложилась.
     А трамваи еще  не ходят, денег на такси  не было.  Пешком шла... Пришла
сонная-сонная, еле языком шевелю. Ну, пошли куда-то. Бродили-бродили.
     - Знаешь, Ирка,  у  тебя  носик маленький, а у  меня вон какой крупный!
Совсем замерз. Давайка сядем на какой-нибудь вид транспорта.
     Сели в  случайный трамвай. Доехали  до кольца,  наугад. Я никогда в том
районе  не была:  странная  местность, склады, заборы  и трубы торчат.  И не
фонари на улицах, а так - просто голые лампочки.
     Вылезли, прошли немного для испытания воли. Потом снова залезли, только
уже в троллейбус, на заднее сиденье. А есть так хочется - сил никаких нет.
     - Ты как насчет чего-нибудь пожевать? - спрашивает Саша.
     - Ой, Сашенька, умираю просто!
     Он  тогда лезет  в  карман  пальто и достает: соль  в  пакетике, горсть
гречневой крупы и несколько макаронин.
     - Я думал - пригодится...
     От  смеха  я  чуть  не  умерла,  -  кондукторша  думала,  что  со  мной
припадок...   Потом,  когда  я  отсмеялась,   он  уже  всерьез  достал  пару
бутербродов. Я развернула прямо на коленях и стала уписывать. Вдруг на одной
остановке входит Танька Гостеева - с нашего же курса, только из параллельной
группы. Увидела нас, плечами передернула и отвернулась. Словно не узнала. Но
я-то знаю, что раззвонит об  этом по всему потоку. Я Саше об этом сказала, а
он повернулся да ка окликнет ее:
     - Таня!
     Та на него посмотрела.
     - Хотите бутерброд?
     Представляете,  -   огромный  взрослый  мужчина,  а   ведет  себя,  как
мальчишка-пятиклассник.  Та,  конечно,  отказывается, презрительную  гримасу
пробует сделать, но глаза у нее при этом были какие-то испуганные...

     Однажды  назначил мне свидание в  Казанском лесу.  Так  у нас колоннада
Казанского собора называлась, - там ведь, и вправду, словно в сосновом бору,
даже, наверно, и заблудиться можно...
     Мы там встречались и  аукали друг другу. Я в  тот раз что-то  порядочно
запоздала, а мороз был, ветер сильный.  Подхожу я тихонько - Сашка стоит  ко
мне  спиной,  замерзший, нахохленный и  почему-то спички зажигает.  Но  я-то
знала, что он не  курит! Подкрадываюсь я и выглядываю изза его  спины. А он,
бедный,  оказывает, перчатки  снял,  в  руке коробок держит, зажигает спички
одну за другой и по очереди отогревает каждый палец на маленьком огоньке...
     А вообще-то  он  очень не любил, когда  я  куда-нибудь  опаздывала.  Он
считал, что чем меньше женщина себя уважает, тем больше задерживается.
     Условились мы с ним за  каждую минуту  опоздания платить штраф двадцать
копеек.  Утром  в  воскресенье  должны  были  за  город  поехать,  на  лыжах
покататься. Я проснулась рано-рано, чуть не  за час до срока прибежала, жду.
Саши  нет.  Вот  уже  пять  минут  прошло  сверх  назначенного,  пятнадцать,
двадцать... Я уже волноваться начинаю,  а его все нет. Полчаса, сорок  минут
нет,    представляете     мое     состояние?     Наконец    появляется     -
довольный-предовольный, восемь рублей достает  и с таким вздохом  облегчения
говорит:
     - В первый раз за все время со спокойной совестью выспался... Впервые к
нему домой в гости  я попала  как-то неудачно. Как раз  к обеду. А  у  них в
семье - это священный час. В пять, кажется, или в семь. Зовут меня.
     - Что ты, Саша, - испугалась я. - Я не хочу. Потом я стесняюсь страшно.
Пожалуйста, не надо...
     - Ну ладно, ладно...
     А  через  несколько минут его отец  заходит.  Лицо такое знакомое, ну -
родное просто. Столько раз его в кино и  на сцене видела. С таким же крупным
симпатичным  носом, как  у  Сашки,  в  ярко-голубой  вельветовой  куртке  со
шнурами. Я потом уже узнала, что они "бранденбурами" называются...
     -  Миледи,  - говорит  он шутливо, и  таким  красивым  голосом.  -  Мой
достопочтенный потомок сообщил мне по страшному  секрету, что  вы  пытаетесь
уединиться  от суетного света  и  лишить нас вашего  общества. Разве  вы  не
слышите манящий зов рога? Прошу вас к столу...
     - Спасибо, спасибо большое, только я совершенно не хочу есть!
     - Миледи, - повторяет он. - Клятвенно обещаю мороженое с клубникой!
     -  И руку  мне  предлагает:  -  Прошу! Ну, сели.  Ой, передо  мной  три
тарелки, три вилки разных размеров, ложки на каких-то подставках, салфетки в
кольцах, суп  в чашке, всякие  ситечки... Что-то нужно  брать, что-то  нужно
куда-то  добавлять,  домработница  хлеб разносит,  -  ужас! Я ведь  в  очень
простой  семье  росла  и  вижу:  Саша  за меня переживает,  чувствует, как я
волнуюсь и не знаю, куда руки-ноги деть.
     Первое кое-как осилила. На  второе, помню, заяц был с гарниром. Тушеный
в винном соусе... Я храбро беру вилку в левую руку, нож в правую,  режу. Нож
тупой, скользкий. И мама Сашкина... Отец  - тот лучше. Говорит о театре,  об
экзаменах, о  книжках  - какие  я  люблю  читать, в  общем  -  разговор  для
семилетних. А я ведь уже школу кончила, студентка как-никак!
     Да, так вот, мама:  Ирочка, мол,  тоже, как  я,  до сих пор не привыкла
кушать  дичь,  держа  вилку  в  левой  руке...  У  нас  в  семье только Илья
Дмитриевич ест (и ехидным  таким голосом) как в доброе старое  время или как
едят теперь только в Париже...
     Сашка-дружочек - тот нарочно при мне держится этак "по-простому", чтобы
мне легче было:  чавкает, руками в  тарелку  лезет. А  нож-то  действительно
тупой! Но попросить Сашку нарезать - сами понимаете...
     И как  чувствовала я, что самое страшное еще впереди! Так и  случилось.
Домработница   помидоры  принесла.  Говорило  мне  сердце,  что  можно  было
отказаться - не хочу, мол, и все тут. Но ведь маринованные!
     - Вам положить?
     - Да, пожалуйста...
     Положили  мне две или три  помидоринки. Стала я  одну резать.  А нож-то
тупой! Помидорина  вдруг как  пискнет  совершенно  неприлично  "пи-и-у!"  да
тоненькой струйкой всех и обрызгала.  Я провалиться была готова! Отец Сашкин
отвернулся, будто ничего не произошло, осторожно  ладонью  с отворота куртки
семечки смахнул, Сашка от хохота давится, а мать его так вроде понимающе, но
ядовито качая головой, прои
     - Да, вероятно, Ирочке очень тупой нож попался...
     После этого мне и мороженое не в мороженое и клубника не в  клубнику. А
тут еще и  яблоки!  Саша меня опять выручает,  яблоко чуть  не целиком в рот
запихивает, а мать ему:
     - Александр! Что с тобой сегодня? Ты никогда  так не вел себя за столо.
Сколько раз я тебе говорила, что яблоки надо есть очищенными... Ты разучился
пользоваться ножом?
     А  ее  Александр  вдруг  подозрительно  посмотрел  на  отца  и  шепотом
заговорщика спросил его:
     - Скажем?
     Тот  положил  серебряный  десертный  нож, взглянул  на жену,  на  Сашу,
подмигнул мне и, виновато вздохнув, сказал сыну:
     - Ладно, скажем...
     Мать  испуганно  выпрямилась, а Сашка  этак  осторожно,  словно больную
уговаривает лекарство принять, начал:
     - Видишь  ли, мамочка, мы  с папой... Ты не  расстраивайся, пожалуйста,
это оказалось не смертельным... Мы с  папой уже лет  пять на  базаре  тайком
яблоки  покупаем и морковку. О штаны вытрем и  так съедаем...  Неочищенными,
конечно!
     И тут они  с отцом ка-а-ак прыснут! Я думала, Илью  Дмитриевича инфаркт
хватит, -  минут  десять  они заливались, отец  даже слезы  платком утирает,
руками машет, а остановиться оба никак не могут. Мать наконец не вытерпела и
тоже улыбнулась. И сделалась молодой-молодой, а улыбка у нее - как у Саши, с
солнечным зайчиком. И сразу мне с ними легко-легко стало...

     Потом  у  него  дома  я  часто  бывала,  как  своя,  и  с  отцом  очень
подружилась.  Сашу  в  его комнате  я  танцевать учила. Он относился  к этим
занятиям очень серьезно и платил мне за  уроки. Урок с музыкой стоил дороже,
чем простой. И когда у него денег не было, он расплачивался векселями.
     - Предъявишь к взысканию, когда я Ленинскую премию получу...
     Или принесет мне конфету. На цыпочках подойдет:
     -  На! Из  буфета стащил...  Знаешь, как  трудно  было? Вкусно?  То-то!
Цени...
     Шутил, конечно.

     Иногда  в  Публичке  вместе  занимались. Я свои  языки  зубрю,  научные
переводы делаю,  он толстенные учебники с формулами листает. Сидим, однажды,
сидим... Скучно стало. Я его прошу:
     - Саша, расскажи что-нибудь!
     А он отвечает испуганным шепотом:
     - Нельзя! В этом храме науки должна соблюдаться священная тишина!
     - Ну, тогда напиши мне письмо...
     Головой кивнул, что-то на бумаге карандашом поцарапал  и мне через стол
подает.  А  там,  на  большом  листе, посредине  два слова  через  черточку:
"Гав-гав!"

     На каток  как-то  целой  компанией пошли и договорились после катка  не
расходиться, а всем вместе поехать к Саше танцевать.  Ну, катались мы с ним,
катались, ребят растеряли, конечно. Забрались в дальнюю аллею, смотрим-кафе.
     - Ох, матушка! Кафе, тепло... Зайдем съедим чего-нибудь, погреемся.
     Зашли, посидели.  Разморило нас, да так,  наверно,  часа два и  прошло.
Спохватились, выходим - торопиться надо: наши же ждут!
     -  Неудобно как  получилось, Ириша, а?  Давай  что-нибудь  придумаем...
Хромай!
     - Нет, я не буду. Хватит с меня! Сам хромай...
     Идет,  хромает, да так натурально! Я его  под  руку поддерживаю. Ребята
ждут,  сердитые,  ругаются   -  где  были,  что   случилось,   трам-тарарам,
двадцать-восемнадцать...
     - Не кричите, пожалуйста! Саша ногу вывихнул, в медпункт ходили...
     Сидит,  здоровый,  охает,  на  меня  косится, а  ему  девчонки  ботинок
зашнуровывают.  И до  трамвая чуть ли не на руках несли. А с друзьями своими
он меня так знакомил:
     -  Вот  это Юрий (или там -  Михаил). Прекрасный человек, вы друг другу
непременно понравитесь,  полюбите,  поженитесь,  а я,  на  вас  глядя,  буду
счастлив...

     В  кино с  ним  как-то пошли.  Холодина была  -  январь,  ветер.  И  он
почему-то все время правую руку за пазухой держал.
     - Саша, - спрашиваю, - у тебя что, варежки нет?
     - Ага... - отвечает.
     - Так возьми мою.
     - Нет... - И таким напускным суровым тоном, которого у него никогда
     не  бывало:  - Это,  знаешь, не по-мужски... Ну,  сели. Места в девятом
ряду, кажется. Фильм крутится, ужасно  скучный. Я  уж вздыхать начинаю и  на
Сашу поглядываю. А он  сидит, как статуя,  хоть бы ухом  повел. И знаю ведь,
что и ему скучно тоже.
     Вдруг,  только  я отвернулась, он что-то тяжелое и  круглое  ко мне  на
колени кладет. Я снимаю  перчатку, трогаю и не понимаю, что  это такое:  как
будто большая кедровая шишка. Только пахнет очень нежно.
     - Ешь, - говорит Саша страшным шепотом. - Это ананас.  Его буржуи едят.
Это  отцу какойто  аргентинский деятель  привез. Мне  маленький ножик дает и
повторяет:
     - Режь и ешь!
     Я и стала  есть. Режу и ем. Вся соком облилась. И на картину не смотрю.
А на  запах все  оборачиваются  и почему-то  возмущенно  шушукаются, хоть мы
сидим совершенно тихо...

     ...Ирина Васильевна  вздохнула  и посмотрела на  меня  долгим и усталым
взглядом. Потом с почти неуловимой иронией сказала:
     - И сколько бы я потом в своей жизни всяких заморских фруктов  ни ела -
я  ведь ботаник, селекционер, - ни один не  показался мне таким,  ну вот  до
боли в сердце, вкусным, как тот, январский ананас...
     О том, чтобы пожениться, у нас  с ним никогда и разговора не возникало.
Просто нам так хотелось все время -  ну, каждую минуточку,  вместе быть, что
это уж само собой разумелось. И как это называться будет - совершенно нас не
заботило.
     Она надолго замолчала.
     -  Что же было дальше?  Почему вы не вместе? - осторожно  спросил  я  и
добавил: - Где теперь Саша... Александр Ильич?
     - Знаете,  - сказала вдруг, словно  очнувшись, Ирина Васильевна, - я не
выношу ледоход на Неве. Странно,  да? Пожалуй, одно из радостней-ших событий
весны, торжественное обновление жизни, а я смотрю - и мне всякий раз плакать
хочется.
     Руки  ее, как затравленные  зверьки, судорожно заметались по маленькому
столику и наконец замерли, вцепившись в края столешницы.
     - Никогда  я  не думала, что голубой  весенний  день может таким черным
оказаться.  Такой  сияющий  день, такой  солнечный, когда тебя  ну до самого
донышка влажным апрельским ветром промоет. Ходишь  звонкая, как колокольчик,
чистая внутри и снаружи, сердце словно бокал с шампанским - так и пузырится,
радостью  налитое, дыхание сдерживаешь, чтоб  счастье  не  расплескалось.  И
любить до смерти хочется. Я и любила... - горько улыбнувшись, выдохнула она.
- До самой смерти...

     Гуляли мы с Сашей над Невой. Лед  потемнел уже, набух, большие промоины
открылись.  Помните,  такие полукруглые  спуски  к  Неве есть  на  Дворцовой
набережной? У Зимней канавки все и  случилось. Мальчишка какой-то, паршивец,
вздумал  около  берега  на  льдине  покататься.  А   лед  набухший,  мягкий.
Проломился  под ним, конечно.  Мы  смотрим: народ  толпится,  кричат, ахают,
руками машут. И самое-то обидное -  совсем  рядом мальчик-то, метрах в шести
от берега за край  льдины еще де ни плакать не может. Ему связанные ремни от
брюк бросили, да разве докинешь? Какой-то дурак  за  милицией побежал. Саша,
смотрю, вздрогнул и говорит мне этак быстро:
     - Знаешь, матушка, мне чего-то выкупаться хочется...
     Шутит, а у самого глаза серые-серые, серьезные, и чертенят в них совсем
нет. Сбросил он плащ и пиджак. Я его удержать даже  не  пытаюсь -  вижу, что
через несколько минут мальчишку под лед утащит. А вода страшная, черная... В
эту ледяную кашу Саша со ступенек и спрыгнул...
     - Утонул?!! - вздрогнул я.
     -  Зачем  же? Саша  прекрасно плавал, вытащил  он мальчишку, сам вылез,
синий совершенно, вода с него  течет, дрожит он. И таким он был некрасивым и
родным  в ту  минуту, что  у меня ноги  подкосились, в  глазах потемнело,  я
одного боюсь - как бы самой в обморок не брякнуться.
     Люди  стоят  вокруг,  как  я,  совсем  обалдевшие.  Никто   помочь   не
догадается. Саша с мальчишки пальтишко срывает, в свой  сухой пиджак кутает.
Тот  совсем  уже как неживой. Наконец опомнилась я, бросилась машину искать.
Да  место такое  -  как  назло,  ни  стоянки,  ни  магазина. Пытаюсь  машину
остановить,  руку  подымаю -  все  мимо  проскакивают.  Разозлилась  я, руки
расставила да прямо на мостовую под какую-то  машину кидаюсь - думаю, пускай
собьет,  а остановится. Тормознула  она  с визгом,  толстяк в  шляпе  дверцу
распахнул, побагровел весь.
     - Нахалка! - кричит. - Чего хулиганишь? В милицию захотела?
     Я внимания, конечно, не  обращаю. Чуть не плачу.  - Товарищ, - прошу. -
Тут человек тонул. Его домой скорей нужно... Довезите, пожалуйста...
     Толстяк еще от  удивления рот  закрыть не  успел, а  его в спину  сзади
какая-то накрашенная гадина толкает:
     -  Ах, Миша, - да томно  так гнусит. - Поезжай  скорее,  не ввязывайся.
Разве ты не видишь - девица совершенно невменяемая, и наверняка какой-нибудь
пьяный окажется. Еще напачкает  нам в машине. А вам,  девушка, стыдно должно
быть! Молодая такая...
     Я чуть не задохнулась от бешенства. Оборачиваюсь, а Сашенька мой  рядом
стоит, аж побелел весь. Хрипит:
     - Перестань перед всякой сволочью унижаться! На трамвае доедем...
     А на самом только брюки. Плащ он прямо на  голое тело надел, в ботинках
хлюпает. У  меня под пальто тоже  осталась одна сорочка да  лифчик. Кофточку
свою шерстяную я на мальчишку напялила. Хорошо, какая-то женщина взялась его
домой доставить.
     - Ну, тогда - бежим! - говорю Саше.
     Вскочили  мы у Дворцового моста в трамвай. Все нас сторонятся, у меня в
руках белье Сашино мокрое. Чуть нас не ссадили...
     Все  же  доехали  кое-как.  Представляете,  сколько времени  прошло?  В
квартиру поднялись.  Сашеньку  моего трясет, а лоб горячий  -  так  пальцы и
обжигает. Он  и  вообще-то был здоровья  далеко  не богатырского,  а  тут...
Короче,  ночью у  него температура за сорок,  бред. Врачи  головами  качают:
двустороннее воспаление легких. Потом осложнение на сердце. Так  уж глупо  -
дальше некуда. Я несколько недель  от не отходила,  учебу бросила. Да только
ничего не помогло.
     Умер мой сказочник...
     И надо же такому совпадению случиться, - Ирина Васильевна всхлипнула, -
в  день  похорон  как  раз - заметка  в  "Вечернем Ленинграде": "Героический
поступок". Кончается такой безразличной фразой: "Фамилия молодого  человека,
спасшего школьника такого-то, остается неизвестной".
     Да вора или бандита непременно бы разыскали!  Весь  угрозыск на ноги бы
подняли. А человек,  спасший кому-то жизнь  на  глазах  у разинь и растяп, -
подумайте только! - остается неизвестным! Любимый мой...

     Она совсем замолчала. Только руки ее вздрагивали на коленях, как крылья
подбитой птицы... Внизу прозвенел  поздний трамвай, и  светлый прямоугольник
окна переместился по потолку комнаты справа налево.
     Я сидел  тихо-тихо и думал о чудаках и сказочниках, о людях, остающихся
неизвестными, о справедливости  жизни и любви, высоко возносящих таких людей
за  их щедрую  и  светлую  душу,  и о несправедливости смерти,  которая, как
молния, ударяет охотнее всего в самые высокие деревья...



        ВЕЛОСИПЕД

     О, велосипед был великолепен!
     Пронзительно  алого  цвета,  словно  маленький  заносчивый  родственник
пожарной   машины,   он   слепяще   отражал   жаркое   солнце  всеми  своими
никелированными   трубчатыми  частями  и  во   время  движения   словно   бы
разбрызгивал  вокруг себя  быстрых  солнечных  зайчиков.  Мало  того  что  в
положенных  местах - на заднем  и переднем крыльях - у  него были  укреплены
крупные котафотные отражатели, это еще не все!  П кружочки, упрятанные между
спицами, крутились еще и на каждом колесе с тугими красными шинами.
     Весь его  заграничный  облик вызывал,  конечно,  восторг  и  восхищение
местных мальчишек, упоительно цокавших языками и провожавших машину быстрыми
завистливыми взглядами.
     Да, велосипедик был что надо и мог поразить любое воображение! Вдобавок
это  было  не  просто  двухколесное  приспособление  для передвижения.  Нет,
велосипед,  несмотря  на  свой  вызывающе  яркий  вид,  исправно  работал  и
безотказной вьючной  скотинкой, подобно старорежимному  ишачку:  в  намертво
закрепленной  перед  рулем глубокой корзинке  он  возил  всяческую  снедь  и
потребные пляжные принадлежности.

     Встречи  с этим...  не хочется говорить  - транспортным средством!  - с
этим почти одушевленным существом вот уже в четвертый раз происходили у меня
примерно в одно  и  то же время  у начала  довольно крутой каменистой тропы,
сбегающей к морю.
     Сзади  великолепного  велосипеда   на  обычном   и  весьма  потрепанном
"Орленке"  катился симпатичный мальчишка  лет  девяти-десяти,  а  впереди  с
монументальной непроницаемостью доморощенного будды восседала его мама.
     Лица  молодой  женщины  я  никак  не  мог  разглядеть:  сверху  ее  лоб
замысловатыми  воланами  прикрывали   поля  гигантской  шляпы,  а  остальное
пространство заслоняли темные очки.
     Она неловко сходила с велосипеда,  несколько путаясь в складках длинной
струящейся  юбки,  и осторожно,  как горная  козочка  на копытцах,  начинала
неуклюже семенить по каменистой осыпи тропы на своих "платформах".
     Мальчишка застывал наверху.
     И всякий раз повторялась одна и та же сцена.
     - Слезай... - даже  не оборачиваясь, начинала  твердить  мать. - Слезай
сейчас же! Дальше мы идем пешком.
     - Ну, мамочка... Можно, я съеду? - просительно тянул мальчишка, дочерна
загорелый  и  с лупящимся  носом, на  котором фонариком просвечивала  нежная
розовая кожица, как на молодой картофелине. - Мамочка...