ушка поняла, что плачет.
 
Глава 76 
 
   Город по окраинам был стыл, сер  и  бесснежен.  Зима  словно  боялась
заходить в этот  тревожный  мир,  вибрирующий  проводами  высоковольток,
поездами подземки, людским страхом; мир тетраэдров и параллелепипедов, в
которых, словно в сотах  иллюминаторов,  испуганно  теплились  невнятные
желтые огни. Ночью город становился вял и глух, а  утром  был  похож  на
невымытую  посуду:  полусонные  люди  брели  сквозь  него,  как   сквозь
необходимость.  Но  Лир  знал,  что  город,  этот  механический  монстр,
врезавшийся  в  леса  и  долы  скелетами   железобетонных   конструкций,
застеливший поля гудроново-асфальтовыми клиньями трасс, - этот город был
разный.
   Для  одних  он  был  сутолочным  и  склочным,  состоящим   из   ребер
эскалаторов, грохочущих вагонов метро,  круглосуточных  пивных  ларьков,
тоскливого похмелья и утра, тусклого, как забытая  на  голой  земле  под
дождем пивная бутылка...  Для  других  -  город  был  наполнен  запахами
дорогой  кожи  салонов  автомобилей,  мягким  покачиванием  под  мерное,
ритмичное  причитание  стереосистемы,  предупредительными  швейцарами  в
галунах, живыми цветами  и  струнными  квартетами  в  залах  ненавязчиво
дорогих  ресторанов...  Для  третьих  это  был   троящийся   город-урод,
существующий,  как  полудохлое  рахитичное  чудовище,  как   блеклая   и
скользкая рыбина - от дозы до дозы... Усыпанное оспинами лицо негра, чек
в потной  руке,  эскалатор,  коридор,  подъезд...  и  -  взрыв,  феерия,
праздник, когда город и мир расцветают мириадами  красок,  когда  сатана
веселится, хохочет и сам пляшет по твоей прихоти и  соизволению,  и  все
затем, чтобы... Когда  ты  очнешься  через  несколько  часов  в  сточной
вонючей луже, с первым, тревожным, как хруст стекла  на  зубах,  страхом
близкого кумара, с изъязвленными,  гангренозными  ногами,  -  вот  тогда
дьявол и станет пировать, насмехаясь, оставив  тебя,  былого  калифа  на
час, подыхать в зловонной помойной жиже...  Труп  никому  не  интересен,
даже  сатане:  его  в  этих  скелетных  закоулках  ждет  новая   паства,
обреченная закланию.
   Лир редко подходил к окну посмотреть, что за ним. Он  ненавидел  этот
город и этот мир.
   Впрочем... в этой жизни у человека всегда есть выбор. Между  скверным
и очень скверным: или попасть в наезженную колею  и  плестись  в  ней  в
упряжке с толстомясой супругой, волоча тяжеленный воз с детьми, домашним
скарбом, родственными обязательствами, тихими полуизменами,  преферансом
по копеечке, лысиной,  животом,  прокисшими  щами,  блошливой  кошкой  -
любимицей  полоумной  тещи,  плестись  без  цели  и  смысла   до   самой
добропорядочной кончины... Это - не бегство от одиночества, это ожидание
беззубой старости и  унизительной  смерти  -  только  кажется,  что  чем
большим количеством крючков из дач, машин, любовниц  и  обязательств  ты
зацепишься за жизнь, тем позднее прибредет костлявая тетка...
   Забывая, что каждый и  рождается  и  умирает  в  одиночку.  Слабым  и
беспомощным. Прах - человек и потому возвращается в  прах,  из  которого
вышел.
   В этой жизни у человека всегда есть выбор. Можно все сделать не  так:
просто упасть в пустую неприкаянность независимого одиночества и выть от
тоски... Когда жалость к себе не с кем разделить, когда  мир  постепенно
сужается до размеров стен жилища-обиталища,  но  не  дома...  И  это  не
зависит ни от количества денег, ни от блеска, какой имеет твоя  жизнь  в
глазах окружающих. Что ни выбирай, все скверно. Впрочем, люди тщеславны:
при любом исходе усилий  они  наклеивают  на  лица  модные  целлулоидные
улыбки в международном стиле "cheese" и всем естеством  изображают  если
не полное счастье, то довольство, заставляющее ближних завидовать. Чужая
зависть   -   как   пластырь   на   незаживающей    ране    собственного
неудовлетворенного тщеславия и незадавшейся жизни; люди завидуют видимой
атрибутике успеха. Хотя... есть еще власть. Но...  никто  никем  в  этой
жизни не правит, а правит - жестокий закон стада, где задние напирают на
передних,  топчут  оступившихся  или  ослабевших  и  рвутся,  рвутся  из
последних сил, чтобы быть первыми в  этой  гонке,  называемой  жизнью...
Первыми пред толпой, троном,  временем,  вечностью,  смертью...  Первыми
перед воротами живодерни.
   А когда запах чужой крови уже щекочет ноздри,  когда  приходит  ясное
понимание, что скоро твоя собственная жизнь унесется быстрее  мимолетной
летней тени и то, что от тебя останется, вовсе не  будет  тобой  -  лишь
мертвой оболочкой, полной нечистот и требухи, -  упираться  уже  поздно.
Твое время уже закончилось, и никто не отметит это,  как  и  на  старте,
звоном медного колокола. Живодерня - живодерня и  есть:  все  прозаично,
размеренно, буднично. Это только для тебя твоя  смерть  -  событие,  для
остальных... Для кого - случайность, для кого - досадное  недоразумение,
для кого - некая философичная данность. И то, как ты прошел  через  свое
время, уже не оправдает ничего в прошлом... Или - оправдает?
   Лир откинулся в кресле. Черная туча, казалось, закрыла  полнеба.  Вот
оттого и мысли столь бессвязны и черны, что кажутся бредом сумасшедшего.
В пустыне. Ну да: мир - пустыня, в которой каждый старается оттянуть миг
небытия.  И  каждый  оказывается  в  конце  концов  побежден,  ибо  даже
победитель не получает ничего.
   Лир ненавидел. Ненавидел этих людей, этот город и этот мир. Вернее...
Это даже нельзя было назвать ненавистью: это было презрение. Ко всему. К
строениям, к деньгам, к  людям,  к  тому,  как  эти  животные,  движимые
стадным инстинктом,  позволяют  собою  манипулировать  -  и  как  жаждут
властвовать!.. Впрочем, он был человеком, и ничто  не  было  чуждо  ему,
особенно пороки, вот только  с  годами  из  всех  доступных  развлечений
осталось  только  одно:  власть.  Впрочем,  эта  игрушка  стоила   всего
остального. Но не сегодня... Сегодня Лир не мог заставить себя отойти от
окна: стоял, всматриваясь в грязноватую дымку, словно пытаясь высмотреть
что-то, ведомое лишь ему одному, что-то значимое... То, от чего зависела
его жизнь.
   Сегодня Лир боялся. Боялся смертельно, не понимая ни источника своего
страха, ни его причины. Предчувствие? Страх накатывался волнами  холода,
в одно мгновение обращая его, Лира,  в  недвижную  ледяную  статую.  Ему
казалось, что и сердце перестает биться, и кровь  застывает,  становится
вязкой и густой, как мазут, и сосуды, сжавшись в пароксизме  страха,  не
пропускают кровь к мозгу, и тот  начинает  галлюцинировать,  представляя
выдуманное сущим... Лир боялся. Но это его даже развлекало. Может  быть,
потому, что страх -  единственная  сильная  эмоция,  способная  развеять
скуку пережидания жизни и заставить жить?..  Страх  сильнее  власти?  Ну
конечно! Власть человечья конечна, самый влиятельный владыка, посылающий
на смерть миллионы воинов, не властен над  собственной  смертью:  нечто,
чему нет объяснения, отнимет и его жизнь, и его корону не по праву и  не
по закону... По прихоти.
   Случая, судьбы, рока?
   Лир маялся. И эта маета пугала его горше страха. Он знал: так  маются
на войне солдаты перед тем, как их настигает смерть. Или  -  это  просто
старость?..
   От окна он отошел, как пьяница от бутыли с кьянти. Чего ему  бояться?
Маэстро мертв, это теперь доказано, его, Лира, власть, восстановилась  в
куда более обширных, чем ранее, пределах и  покоилась  на  таких  грудах
золота, что... А то, что она была тайной, только придавало обаянию  этой
власти особый аромат, тонкий и изысканный. И все же, все же...
   Дверь неслышно отворилась, строго одетая женщина средних лет  вкатила
сервировочный столик, постояла с полминуты, ожидая, не будет  ли  особых
распоряжений, и, не дождавшись, молча исчезла за дверью. О том, что  она
вообще была в этой комнате, напоминал лишь аромат свежесваренного кофе и
горячих булочек. Пора второго завтрака.
   Лир  подошел  к   столику,   раздумчиво   взял   булочку,   разрезал,
приготовился намазать ее маслом, отложил,  налил  из  джезвы  в  чашечку
густой горячий кофе, отхлебнул... И - едва не выронил  ее  из  рук:  ему
почудился запах горького миндаля, какой бывает  при  добавлении  в  пищу
цианидов... Холодная испарина мигом обметала  лоб  Лира,  сердце  ухнуло
куда-то вниз,  как  в  пропасть,  ноги  подкосились  сами  собой,  и  он
буквально свалился в кресло, выпустив из пальцев точеную белую  ручку...
Чашка упала на пол, бурая жидкость, дымясь, впитывалась в ковер, а  Лиру
казалось, что на шею ему накинули удавку, и он задыхается...  Нет,  умом
он понимал, что, глотни он цианида, уже давно лежал бы  обездвиженно  на
этом самом  ковре...  Он  понимал,  но...  ум  отказывался  повиноваться
логике, сейчас он подчинялся эмоциям. Ведь жизнь так коротка и... Может,
ее у него, Лира, не было, совсем не было? Так, невнятный сон  неизвестно
о чем... Нет, когда-то, давным-давно, была и рыжая девчонка, и лукавство
в ее глазах, и что-то еще...
   Жизнь так коротка...
   Жизнь ведь так коротка и печальна - Все мы можем с тобою позволить:
   Эту ночь, безоглядно-венчальную, Ни к чему нелюбовью неволить.
   Подарю  тебе  звездные  полночи,  Забытье   или   счастье   минутное,
Позабытость пленительной горечи, Ликованье  бесстыдно-распутное,  Подарю
удивленность желания, Веселящую глупость похмелья,  Запоздалую  сладость
раскаянья, Молчаливый покой утомления.
   Невесомую дымку рассветную Ночь приблизит, туманом играя, Красоту,  в
суете незаметную, Ты увидишь, глаза открывая...
   Утро вспыхнет зарницами дальними, Будет ветер листву беспокоить...
   Эту ночь, безоглядно-венчальную, Ни к чему нелюбовью неволить.
   Странное, зыбкое, давно забытое очарование вдруг охватило Лира, и это
очарование вдруг показалось ему болезнью, сродни сумасшествию... Любовь?
К дьяволу! Мир  жесток  и  уродлив,  и  как  ни  старайся  украсить  его
иллюзиями... Лир оглядел серый кабинет, где по углам  затаились  неясные
тени...  Он  ощущал  вокруг  странную,  пугающую  пустоту;  мрак   будто
сгустился вокруг, стал осязаемым,  завил,  заплел  Лира  в  свой  липкий
кокон, и Лир застыл, замер, боясь пошевелиться  и  чувствуя  рядом  лишь
близкое присутствие чего-то жуткого...
   К дьяволу! Лир подошел к бару, налил коньяку  в  тяжелый  хрустальный
стакан, выдохнул и выпил коллекционный напиток легко, как воду. Постоял,
прислушиваясь...  Нервы  чуть  обмякли  -  словно   натянутые,   готовые
оборваться  струны  превратились  в  вязкие  веревочки  из  теста,   они
провисали безвольно  в  черном  и  пустом  пространстве...  Лир  тряхнул
головой, прогоняя наваждение.
   Наплескал еще с полстакана, вернулся к креслу, сел,  включил  пультом
соединенный с компьютером небольшой  экран,  где  высвечивалась  текущая
информация, морщась, словно от зубной боли, смотрел на  строчки  цифр...
Нет, все было  хорошо,  даже  замечательно.  В  делах.  А  вот  во  всем
остальном... Лир чувствовал,  что  время  непостижимо  меняется,  и  это
огорчало его до слезливой жалости  к  себе.  Ему  казалось,  что  нового
времени ему уже не дано.
   И еще - была обида. Столько лет! Столько лет он упрямо  и  кропотливо
строил теневые связи и создавал связки, столько лет он висел  в  паутине
собственных  построений,  подкармливая  одних,  пожирая  других,   делая
подвешенными  тряпичными  болванчиками  третьих...  Ему  нравилось,  что
некогда  могущественная  система  государства   сделалась   похожей   на
скованного, спутанного по рукам и ногам Гулливера, а чернь всех мастей и
рангов, чиновничья, преступная, финансовая, роскошествовала, хозяйничала
в стране, как в чужом постылом подворье, разбирая все и  вся,  превращая
подгнившую, но сладкую, будто перезрелый ананас, империю, в кучу  гнили,
наполненной черными, с перламутровыми  брюшками,  трупными  мухами...  И
когда  новый  молодой  скоморох  вдруг  взбирался  на  приступочку  близ
властного  Олимпа,  Лир  только  щурился,  с  удовольствием   предвкушая
движение  ниточки-паутинки  в  чисто  вымытых  узловатых  пальцах...   А
теперь... время менялось. Время.
   Ну да, время. Время течет неодинаково в каждом  возрасте.  И  людишки
обманываются: в детстве, когда каждый день  длиною  в  год,  предстоящая
жизнь представляется им бесконечной, как тысячелетие... Но дни лукавы, и
мелькают, мелькают глумливой  чехардой...  И  вот  человечек  уже  стар,
уродлив и одинок. И некому защитить его от  смерти,  потому  что  каждый
умирает в одиночку. Впрочем, как и живет.
   Время  течет  неодинаково  в  разных  местах.  Там,  где  тепло,  оно
размеренно и длинно, как  в  детстве,  а  на  холоде...  Люди  прячутся,
пережидая холод и вместе с ним - и время, попадая будто в ямы, в которых
остановилась замкнутая серой сутолокой будней жизнь, и  люди  пережидают
ее покорно, оглушая свой страх водкой... И, даже зная, что другой  жизни
у них не будет, живут блекло, скудно и скупо... Или это зачем-то  нужно?
Кому?
   Лир встал и снова подошел к окну. Затаившийся за ним в  мутной  дымке
громадный  город  внушал  страх  и  неумолимо  притягивал  к  себе,  как
пропасть. А потому Лир смотрел и смотрел, пытаясь углядеть  в  невнятном
сумраке  что-то  важное  для  себя  -  или  просто  зачарованный  вязким
предсмертным мороком.
 
Глава 77 
 
   Москва  встретила  непогодой.  Снега  здесь  не  было.  Ветер   колол
крошечными ледяными стекляшками, бросая  в  лицо  девушки  зябкую-заметь
поземки. Перрон продувало  насквозь.  И  Аля  стояла  на  этом  перроне,
недоуменно крутила головой, словно пытаясь понять: "Где я? Что мне здесь
нужно?" Люди с  баулами  и  сумками  медленно  перетекали  с  перрона  в
подземные переходы.
   Девушка слилась с потоком и нырнула в метро;  вереницы  людей  плавно
опускались вниз, в коридоры подземки, будто  в  другую  реальность.  Але
подумалось, что люди в таком  мегаполисе  -  словно  маленькие  кровяные
тельца в сосудах, артериях большого  механического  монстра,  биоробота;
одни - усталые, отработанные или просто не  совпавшие  с  тяжким  ритмом
гиганта, отторгались, превращаясь сначала в обузу, потом - в прах. На их
место заступали другие - сильные, уверенные, жаждущие славы, богатства и
власти, готовые покорить этот город и этот мир... Некоторые получали то,
что жаждали, теряя по капле не кровь, но душу. Город  выпивал  таких  до
донышка, превращая в подобие составляющих его строений.  Людские  потоки
оживляли созданного людьми монстра, но и без него обойтись уже не могли.
Город концентрировал волю  и  силу  каждого,  соединял  в  систему  -  и
пользовался для своего процветания и роста. Здания,  узлы  коммуникаций,
дороги - все это росло, ширилось, давая людям  лишь  коротенький  ночной
роздых, чтобы  с  утра  снова  и  снова  перемалывать  людские  жизни  в
нагромождения камней, проводов, металлоконструкций. Город знал,  что  он
переживет всех  этих  мелких  теплокровных,  снующих  жалкими  двуногими
зверьками, одержимыми страстями и страхом. Город казался себе вечным.
   Аля тряхнула головой: усталость была серой и ватной, оттого и лезли в
голову непрошеные и совсем невеселые мысли. Не думать. Отдыхать.  Просто
двигаться в потоке.
   Аля рассматривала людей. Нет, это ее собственное настроение играло  с
ней шутку: зачем придумывать мнимые и страшные сказки, когда есть вокруг
и жизнь, и движение, и любовь? Аля заметила, что ее ровесники, веселые и
очаровательные, стремились поймать ее взгляд, и  девушка  вдруг  поняла,
что до сих пор жила и теперь живет совсем не правильно: никогда, никогда
не  было  в  ее  жизни  той  беззаботности,  что  видела  она  на  лицах
сверстников; что-то похожее на зависть мелькнуло и исчезло в  душе;  это
не ее вина и даже не ее беда: просто судьба у нее пока  такая.  И  может
быть, она труднее, чем у многих, но, наверное, еще  больше  таких,  кому
приходилось куда горше, чем ей. К тому же-у нее была надежда.
   Когда у тебя нет больше ничего, надежда - не так мало.
   Правда, был еще и страх. И -  любовь.  И  страх  за  Олега,  и  страх
потери...
   Только потом был страх  за  себя.  Але  даже  казалось,  что  это  не
очень-то нормально, но поняла: просто она гордая.  Если  жить,  то  жить
хочется только так, как достойно человека, - с любовью, с достоинством и
смыслом.  По-другому  она  не  хотела.  А  может  быть,   она   все-таки
счастливая? Ведь дар любви дается не всем, еще труднее  его  удержать...
Но она будет стараться. Иначе не выжить.
   Аля нахмурилась. Нужно сосредоточиться на  деле,  хватит  посторонних
мыслей.
   Хотя... если мысли о любви  считать  посторонними,  все  остальные  -
просто никчемны.
   И все-таки... Аля понимала, почему не желает  думать  о  предстоящем.
Она едет затем, чтобы застрелить Лира. Он  -  страшный  человек,  и  Аля
боялась...
   Боялась, что не сможет подобраться к нему, что  ее  схватят  и  убьют
раньше, чем...
   Боялась, что не попадет. Но еще больше боялась,  что  просто-напросто
не сможет выстрелить - и убить.  Все  происшедшее  с  ней  за  последние
полгода, казалось бы, должно было ожесточить девушку,  но  вместо  этого
она вдруг стала остро чувствовать... беззащитность. И свою  собственную,
и других людей... Горячий металл, вылетая из стволов, обрывал не  только
жизни, но и надежды на счастье, и Але казалось, что с каждым убитым горя
на земле становится больше. Не какого-то отдельного, а  общего,  которое
не разбирает ни рас, ни племен, ни вероисповеданий и настигает жертву  и
в жалких лачугах, и  в  роскошных  особняках  так  же  неотвратимо,  как
смерть.
   И еще - Але было жалко себя: она боялась, что пропадет в  этом  мире:
каждому человеку отпущен свой предел стойкости. Але  казалось,  что  она
его исчерпала. Хотя... девушка не собиралась лгать сама себе. Она знала,
что куда сильнее, чем себя считает... Но от этого Але не было  легче,  и
она не становилась счастливее.
   Лир загнал ее в угол, и ей  некуда  бежать  в  большой  стране  и  на
круглой земле, нигде она не будет свободна от страха. А  страх...  Страх
губит все вокруг, превращая  людей  в  безвольные  тряпки,  в  комнатные
растения, живущие от полива до полива, в спивающееся стадо. Она не будет
бояться. Она сможет.
   Лир... Воображение девушки уже  нарисовало  гнусного  карлика-уродца,
полузверя. Это его идея делать киллеров из  девочек-подростков,  это  он
губил тысячи, десятки тысяч  людей,  наживаясь  на  войне  и  героине...
Карлик-уродец... А на  самом  деле  Лир  может  оказаться  благообразным
пенсионером с блестящей лысинкой, благодушным и  благочинным,  и  Аля...
Нет, она сможет. Словно наяву Аля увидела Ирку Бетлицкую я нетающий снег
на ее губах... Маэстро, отважного,  изломанного  и  такого  одинокого...
Увидела в  черном  стекле  поезда  метро  себя:  потерянная  девчонка  с
беспомощными глазами... Она сможет. Сможет, и точка.
   И  действовать  нужно  наверняка.  Просто  события   нынешнего   утра
совершенно выбили ее из колеи. Нужно собраться. И не торопиться.  Сейчас
она просто прикинет, как действовать, осмотрится. Как можно  подобраться
к Лиру? Дожидаться на улице возле офиса корпорации, пока  тот  соизволит
покинуть прибежище? Но во-первых, он может выехать из подземного  гаража
в бронированном лимузине. А во-вторых, она никогда его не видела,  знает
только имя и место... Проникнуть в здание? Как?  Под  видом  девчонки  -
разносчицы из пиццерии? Это из не нашего кино.
   Так не пойдет. Да и не получится.
   А что бы стал делать Олег? Как-то он  говорил:  никогда  и  нигде  не
удавалось ни одно покушение, если в  нем  не  принимала  участие  служба
охраны опекаемого лица. Начиная с  Авраама  Линкольна  и  кончая  Джоном
Кеннеди и Ицхаком  Рабином.  Но  валят  же  всяких  авторитетов,  причем
пачками! Да, но не такого уровня,  как  этот  Лир.  Служба  безопасности
отследит  любой  объект,   немотивированно   появившийся   в   зоне   ее
ответственности, и  постарается  в  кратчайшие  сроки  его  проясни