стал
вспоминать свою прошлую, такую еще  короткую, однако очень насыщенную жизнь.
Воспоминания всегда насылали на него сон и успокоение.
     Вспоминать-то Коляше особенно и нечего.  Родителей его, Хахалиных, отца
и  мать, выслали на север из богатого алтайского села Ключи. Коляша был  еще
мал,  только-только входил  в  школьный возраст. Его зреющая детская  память
совпала с крутыми переменами в стране, и первоначально  в  ней отпечатались:
утомительно-длинная,  почти бесконечная и оттого скучная  таежная дорога  да
холод полупостроенных или полуразрушенных бараков, в которых люди перемогали
зиму. Натоптали тропы, обляпали все  вокруг нечистотами,  усеяли прореженную
тайгу бугорками неглубоких могил. На те  могилы дети ходили играть в дом и в
пашню, так  как  эти бугорки были  единственной зримо  приближенной  землей.
Остальное же все глубоко завалило немым, слепящим глаза снегом.
     Вот когда  уцелевший в тайге  народ затолкали в  баржи,  прицепленные к
пароходу,  и  поволокли  караван вниз по течению большой  реки, жизнь  пошла
веселая и  запомнилась  лучше. Дети играли  в  прятки  меж  теса,  штабелями
груженного на баржи, меж  каких-то машин, бочек, лебедок, мешков с цементом,
белым  порошком, вертели  колесики у машин,  чего-то  строгали  складниками,
собирали  деревянные кубики, строили  из них  дома.  Доступа  в  нутро  барж
никому, кроме команды, не было - там насыпью хранилось зерно, мука в мешках,
продукты  в  ящиках.  Только внутрь  одной  бо-ольшущей,  будто  дом,  баржи
разрешено было спускаться женщинам и некоторым пожилым мужикам.  В той барже
везли  коров  и  коней.  Коровы  громко, на  всю  реку  ревели, и  конвоирам
объяснили, что в коровах горит молоко оттого,  что  они не доены.  Разрешено
было доить  коров и подрезать им  и лошадям копыта, потому как от постоянной
неподвижной жизни, от мокрых плах на  копытах животных делались наросты, они
болели и падали.
     Дармовым  молоком  пользовалась  команда  парохода, шкипер и матросы  с
баржи,  конвой  и,  если  чего  оставалось,-   ссыльные.  Оставалось  много.
Неистребимые крестьянские бабы научились в пути настаивать сметану, парить в
русской  печке  в шкиперской  будке творог  и даже сбивать  мутовкой масло -
ребячья  эта работа тоже разнообразила  жизнь. Мужики  здесь же, на  палубе,
состроили шалаши из теса, настелили подобья  нар. Оправившиеся  от гибельной
зимовки, молодые девки и бабы, от хорошего харча и вольного, речного воздуха
раздобревшие и чего-то  захотевшие,  заводили  знакомства, будто  в селе, на
вечерке,  гуляли  по палубе,  угощаясь прошлогодними  орехами, купленными на
берегу, уединялись в вечернее  и ночное время в известных лишь им местах. Но
особо-то  на  барже  не  разбежишься. Парнишки и  девчонки  подглядывали  за
полюбовниками,  перенимали  опыт  старших  и,  когда  осенью, поселенные  на
заполярный  берег, девки и бабы начали  сплошь рожать, кулацкие  дети  могли
хоть в школе, хоть где ответить, что детей находят не в капусте. Отнюдь!
     Во  время погрузки дров на топливо и двух длительных остановок каравана
на ремонт парохода, на замену разбитых деревянных плиц двигательного колеса,
помпы-качалки    и   рулей    на    баржах   начальник    конвоя,   которому
хитрованы-переселенцы   отослали  на   пароход   самую  ядреную   молодку  -
"постираться",- разрешил конвоируемым  сойти  на берег за черемшой, щавелем,
саранкой и целебными травами. Ребятишкам, у кого имелись крючки, дозволялось
поудить  с берега. Мужикам, научившимся  в пути  делать домовины, похоронить
тех, кто, изнурившись зимою, заболел  и покинул  не ко времени сей лучезарно
изливающийся над рекою свет. Отходы в любой  жизни,  в  переселенческой  тем
паче неизбежны, и оставались мужики и бабы  русские, чаще - дети  и старики,
никем не  призретые, по-христиански в вечный  путь не снаряженные, в далекой
неприветливой  стороне  спущенные  в  ямы  меж  разрубленных  и  разорванных
кореньев. Ставился общий крест над ними, и капитан парохода кроме отвального
гудка давал дополнительный, длинный. Угрюмо звучал над тайгою и рекою гудок.
Все  кроме  партийных  конвоиров  стояли, сняв  фуражки, шапки,  глядели  на
удаляющийся берег с общей,  воистину братской могилой.  Боясь завыть в голос
по  покойным,  бабы  затыкали  рты  фартуками.   А  бояться  переселенцы  не
переставали даже на караване, и было чего бояться.
     Какой-то  мужик  или  парень-лиходей  испортил  так   хорошо   мужицкой
изворотливостью налаженную путевую жизнь  - забрался в трюм и украл оттудова
ящик  с вермишелью, а  также  женское пальто  с беличьим  воротником. Все: и
переселенцы, и конвой, и пароходный люд - недоумевали: ну ладно, вермишель -
сварить  и  съесть  можно,  хотя  питаньем  в  пути  люди   были  обеспечены
нормальным, да и самообеспечивались хорошо молочными продуктами, рыбой, даже
мясом. Один конь упал от копытки в трюме, мясо разделили, шкуру высушили, на
подстилку  употребили. Но пальто-то, пальто зачем  брал ушкуйник  проклятый,
когда и  жены-то у него нету, пропала у него жена, пока он сидел в тюрьме за
какое-то тоже, видать, темное дело.
     Мужика или парня того конвоиры расстреляли во время остановки, прямо на
берегу. Начальник  конвоя велел всем переселенцам - это  тыщи  две, если  не
три, от мала до велика выйти  на палубу и смотреть, как беспощадно советская
власть карает преступников, и добавил, что раз добра люди не понимают, пусть
глядят и на ус мотают...
     Раздетый  до исподнего  мужик или парень  стоял на камнях, его  шатало.
Когда  подняли  конвоиры  винтовки  к плечу,  с  барж  закричали  смертнику:
"Перекрестись! Перекрестись!..".  Но  приговоренный  или  не успел,  или  не
захотел  перекреститься.  Пули  из  четырех  винтовок  свалили  человека  на
каменья.  Народ на баржах шатнулся, бабы дико закричали. Начальник конвоя не
велел закапывать преступника,  приказал выжечь на доске  в кочегарке каленой
кочергой позорную  надпись: "Расхититель народного  имущества" и положить ту
доску расстрелянному на грудь.
     Остатный путь до намеченной цели прошел в строгости. Молодуху начальник
конвоя  вернул  на баржу,  играние на  гармошках  и пение прекратил, гульбу,
принимающую бедственные  размеры, пресек.  После одиннадцати  вечера отбой -
кто высунет  нос, в того  стрелять без предупреждения. Выход на берег  кроме
парнишек  с  удочками  всем остальным  запрещался; оправка и  варение еды по
сигналу - в одни и те же часы; мытье голов  и тел горячей водой - по особому
распоряжению; похороны  покойников на  берегу  запретить, ежели  же  таковые
появятся  - привязывать к  их ногам тяжести и выбрасывать  за борт.  Хватит!
Довольничались! Если с вами обращаются, как с людьми,- людьми и будьте!
     Самое  большое  горе  постигло  ребятишек  -  капитан  парохода  обещал
экскурсию по  пароходу,  даже  по  машинному отделению  - допустить сулился,
хотел  прочесть  лекцию об  истории  своего  парохода  -  все это само собой
отменилось. И ругали, ох, как ругали переселенцы ушкуйшика того, слямзившего
вермишель  и  пальто, так ему и надо -  говорили,- пусть теперь  валяется не
призретый Богом и людьми на каменьях, пусть его вороны клюют.
     Сказать, что  все приказы-указы выполнялись  досконально  и буквально,-
нельзя.  Народ же  русский  каков?  Он  все устои  расшатает, любые  препоны
прорвет.  Начальника  конвоя,  шибко  запившего после  происшествия, капитан
парохода - добряк -  и  нечаянные посыльные с баржи  склонили к мысли, что с
неподшитым  подворотничком,  в  несвежем белье,  в  немытых  портянках,  при
сопливом носовом платке жить и  быть столь важному человеку, в не убранной к
тому же  каюте,  за неухоженным  столом  и постелью -  не  личит.  Начальник
конвоя, после  некоторых  раздумий, вернул к себе молодуху,  а  почувствовав
слабину начальника, и конвой помягчал, однако прежней лафы уж не было, опять
ночная  стрельба  случилась,  якобы  по  очередному   лиходею,   пытавшемуся
забраться  через  люк  в  баржу,  на  этот  раз  с  мешком  -  за  пшеницей.
Злоумышленник  упал за борт, погрузился в пучину  и оказался "ничей" - никто
из  переселенцев  не признался  в утечке  родни,  никто как  бы не  хватился
человека.
     Разгрузка  на  низком,  тальником  поросшем  берегу,  где  карандашиком
торчала и курилась железная труба, а вокруг  нее так  и этак  большей частью
недостроенные помещения, месиво комаров, заживо съедающих людей. Сразу же за
трубой  и меж  строений - хилый, поврежденный лес, большей  частью еловый да
березовый, табуны голоухих ребятишек и собак, чернота уток  на реке, даже на
лужах, в озеринках,  нехороший,  удушливо-парной воздух "отдающей мерзлоты",
от  которого  тошно,  даже  склизко в горле и в  голосе,- вот  и все  первые
впечатления.
     Затем суета,  работа, быстро  надвинувшаяся осень,  в середине сентября
снегом порснувшая  и к концу  октября согнавшая все  суда и всех птиц на юг.
Разом грянула зима, морозная и  ветреная. Убавила она половину переселенцев,
смахнула их с берега, вымела  в лесотундру, где день и ночь работала команда
с кирками,  ломами и лопатами, выбивая в  стальной  тверди мерзлоты  широкие
котлованы,  глубиной  аккурат  такие,  чтобы  из них распластанно  брошенный
человек не  высовывал носа. Старались в ямины поместить человеко-единиц  как
можно больше.  Затем гусеницами тракторов приминали могилы,  чтобы не только
носы, но и скрюченные цингой руки  и ноги не торчали из серебрящихся комков,
сизых от раздавленной мерзлой гулубики.
     Тут, в Заполярье, не до нежностей и удобств. Выжить бы.
     Большая,  основательная  семья  Хахалиных  как-то  быстро  и  незаметно
изредилась.  Умерли  старики и с собой уманили самых уж  размладших  внучат.
Когда  отца Коляши  под конвоем  увезли  еще дальше,  на  какие-то  "важные"
работы, будто сломилась матица в избе - не стало и  матери. Все посыпалось и
рухнуло до основания  -  цинга  сразила.  Остался  Коляша на  руках  старшей
сестры, уже здесь, в Заполярье,  дважды сходившейся с мужиками,  чтобы иметь
"опору  в  жизни",  и  была  та  опора опорой иль не была,  но  дети от  нее
появлялись.  В  барачной  беленой  комнате  однажды  застрял  "ирбованый"  с
наколками  на руках, на груди  и даже на заднице - он-то и  приучил Коляшу к
немудрящей музыке. В городке образовался детприемник, сестра взяла Коляшу за
руку  и отвела туда, сказав на прощанье, что  ей бы со своими  чадами как-то
выжить и управиться.
     Обжились  они,  поправились.  "Ирбованый"  оказался  крутым  работягой,
крепко  заколачивал  на лесопогрузке, срубил дом у  озера, но  и пил, и жену
поколачивал тоже  крепенько. Коляша изредка  заходил к  родне и с удивлением
обнаруживал  подросших  кулачат  с  порчеными  зубами  и вновь  ползающих  и
ковыляющих малышей-племяшей вокруг стола - неистребимое отродье. "Ирбованый"
был  к  Коляше,  как, впрочем, и ко  всем другим людям, приветлив,  учил его
играть на  балалайке  и на гармошке,  давал  ему рубль  на конфеты и однажды
подарил  новенькую  книгу,   приказал   ее   прочесть,  а  потом  рассказать
содержание. "Ирбованый" был грамотный, читающий, совсем пропащий человек, он
и  Коляшу  погубил,  купив  ему  в   подарок  "Робинзона  Крузо",-  навсегда
погрузивши парнишку  в пучину такой завлекательной книжной жизни, из которой
ни умная школа, ни вот эта непобедимая армия не могли его вынуть.
     Старшину Растаскуева  больше всего поражало и  потрясало, что  какой-то
сопляк Хахалин  в красном  уголке  читает  газеты, листает  журналы и  знает
наперечет  десяток тех книг, что  выставлены на  полке, читает,  конечно же,
исключительно   для  демонстрации   умственности  и  разложения  посредством
культуры армейского контингента,  находящегося в составе вверенной ему роты.
Скоро, однако, старшина Растаскуев достиг своей цели - никто,  в том числе и
зловредный грамотей  Хахалин, к газетам и книгам не притрагивался, не пачкал
и не рвал их - недосуг было.
     А "ирбованый", в первые  же месяцы войны взятый на фронт,  слышно было,
командовал ротой, получил  звание  Героя  за сражение под Москвой. Во всяком
разе, писала в письме старшая сестра, жить с ордой сделалось полегче,  ей за
мужа идет  пособие, и сам он нет-нет и пришлет денег с фронта, один раз даже
прислал посылку с  мануфактурой - на ребятишек, прислал и вторую посылку, но
в ней оказались только  красивые книги,  которые он  приказал беречь до  его
возвращения.
     Ну,  что  еще вспомнить?  Где и  чего наскрести такого,  чтобы поменьше
болели лицо  и кости, и забылось бы все, что было и есть вокруг. Детдом? Там
было  много презанятного  и интересного. Но ярче  всего  помнились морозные,
"актированные" дни и ночи, когда в школу и на работу не идти. В  те ночи  от
морозов цепенел заоконный мир, но небо шевелилось,  двигалось, фантастически
нагромождались на него торосы, груды и глыбы льда, каких-то мерцающих теней,
хрустальных  столбов   и   колонн,  бросая   иль   спуская   на  землю   тот
леденяще-мерцающий  свет,  от  которого  земля  казалась  совсем  пустынной,
обезлюдевшей, нежилой. В такие ночи тепло  от  беспрерывно топящихся  печей,
уют детдомовского жилища,  пусть  и  казенный,  пусть и убогий,  казался тем
раем, о котором  все  время  нравоучительно говорили  старшие:  "Государство
заботится  о вас, обеспечивает всем,  государство и советская  власть хотят,
чтобы вы выросли  истинными патриотами  своей Родины, наш  любимый  и родной
вождь все делает для того, чтобы вы не чувствовали себя сиротами..."
     И  не чувствовали!  И  не знали! И не ощущали!  Жили и  жили  на  свете
беззаботно,  весело,  как  и  подобает  жить в  детстве.  Ругались, конечно,
дрались, отлынивали от уроков и всяких там разных занятий, когда надо сидеть
смирно и слушать.
     Все было. Все  было. Но лучше всего и  памятней, когда в самую большую,
девчоночью  комнату  сбивалась братва, еще не дотянувшая  годами до тех, что
уже  вовсю  блатарили, и среди них начинающие преступники, гордившиеся своим
ранним созреванием,- они не ломились в большую комнату, презирая малышню, им
некогда было, они занимались серьезными делами: карманной  тягой, бесплатным
проникновением  в кино,  посещением рабочих  общежитии, где всегда весело  и
вольно, если погода позволяла, шатались по городу, по магазинам, по столовым
и всяким другим присутственным местам - любимое это занятие людей, привыкших
к безделью,  и  просто неодолимая  тяга звала,  тянула  нарождающийся  класс
неприкаянных  людей  в  темные  переулки,  к  бродяжничеству,  к  потаенным,
рисковым делишкам. Детдома и разного рода приюты,  как и  школы  наши, любят
хвастаться, сколько выдали  они стране героев,  ученых, писателей, артистов,
летчиков  и  капитанов,  но  общественность  скромно умалчивает,  сколько же
воспитательные заведения  дали  родине  убийц,  воров,  аферистов  и  просто
шатучих, ни к чему не годных, никуда кроме тюрьмы не устремленных людишек.
     ...Сдвинув  койки, повелев  малому  населению  ложиться  в  ряд,  Венка
Окольников и Коляша Хахалин покрывали улегшихся сперва холодными простынями,
затем одеялами  и поверху уж всякой  одеждой,  какую удавалось раздобыть  на
вешалке. С дальнего  боку залезал под укрытие и подтыкался Венка Окольников,
ближе к печке-голландке и  двери вкатывался, точнее, лепился на край кровати
Коляша  Хахалин. Какое-то время все  лежали, надыхивая  тепло  и  привыкая к
положению средь лежачего  общества.  К Коляше, как  только  он проникал  под
одежду,  залазила головой под мышку  Туська Тараканова, мордочкой похожая на
поросенка, и замирала в ожидании чуда - Коляшиных сказок.
     - Ну, давай начинай,- взывали из темноты, тревожимой позарями.
     Коляша, внимая голосу народа, начинал собирать в кучу все, что вычитал,
увидел, на  уроках услышал или сам придумал,- плел он всякую небылицу, мешая
королевичей  с  царями,  маршалов  с  рыцарями, мушкетеров  с  лейтенантами,
медсестер  с  принцессами,  принцесс  с  продавщицами. И  притихшая в  ночи,
разомлевшая от тепла и  его  сказок,  переполненная любовью ко всему доброму
публика тихо отходила ко сну. Первой начинала похрюкивать под мышкой Коляши,
мочить  ее сладкой слюной  Туська Тараканова, затем  и остальные  отлетали в
детский, уютный сон. Напуганные,  нервные дети  и те, кто мочился под себя,-
они  боялись пустого коридора  и  полутемного, пропахшего мочой и  карболкой
туалета,- в сопровождении Венки или  Коляши семенили в отхожее место, и  их,
поругивая,  пускали  обратно  в  нагретую  постель.   И   снова  раздавалось
требовательное:  "Дальше-то  че?",- и, напрягая  свою голову, Коляша давал и
давал, под собственный голос постепенно расслабляясь и засыпая.
     Но обязательно находились малый, чаще малая, при которой кто-то кого-то
рубил, резал, были  и  такие, как Коляша, кто и расстрелы зрел. Эти засыпали
долго,  мучительно,  бились  во сне, стонали,  вскрикивали  -  "наджабленный
народ",- говорили про них и про себя спецпереселенцы.
     Унялись все. Можно спать и сочинителю, но  он еще какое-то время лежит,
вслушиваясь в  дыхание  детей, в  похуркивание  Туськи, и смотрит в  желобок
рамы, которую вверху  еще не достало, не  запечатало  снегом, чувствуя, ловя
взглядом голубой  свет,  мерцающий, будто  на  экране  немого  кино,  ощущая
счастливую  усталость  хорошо  поработавшего,  людей умиротворившего,  детей
утешившего человека.
     Вот это  и  были  самые дорогие в  его  жизни часы и минуты, с этим ему
жить,  с этим терпеть все невзгоды и передолять беды. Остальное  все,  как у
всех людей. Но, кстати, и было-то детдомовское содружество, ночная сказка не
так уж и долго.
     В  детдоме из пионервожатых в  воспитатели выдвинулась кучерявая девица
лет восемнадцати и  начала  бурную деятельность, организовала много кружков:
МОПРа, ДОПРа, содействия  братским народам, угнетенным оковами  капитализма,
кройки и шитья,  хотя  сама  не умела  ни шить, ни кроить.  Боевые  выкрики,
марши, песни разносились из красного уголка: "Нас не трогай, и мы не тронем,
а  затронешь  - спуску не  дадим, и  в  воде мы не утонем,  и в  огне  мы не
сгори-ы-ы-ым..." Она-то,  новая  воспитательница в матросском  костюмчике  с
юбкою в складку, с косой, увитой наивной розовой лентой, и обнаружила ночное
лежбище ребят в девчоночьей комнате.
     -  Эт-то  что  такое?!  -   взревела  возмущенно  воспиталка.-   Это  ж
безнравственно!  Это  ж  недопустимо  в советском  детдоме!  -  и  разогнала
компанию.
     Кэпэзэшники,  будущие  клиенты  исправительных лагерей и  тюрем  охотно
разъяснили несмышленой братве, что такое безнравственность. Узнали,  что они
не братья  и не сестры по несчастью, что они  девочки и мальчики,  у которых
есть различия не  только в одежде, в  прическах,  но  и в прочем,  например,
половая разница: у  парнишек - чирка, у девчонок - дырка, и никакая они друг
другу не  родня.  С тех пор сделалось в  детдоме пакостно:  парнишки  начали
подглядывать за  девчонками, девчонки за  парнишками, шпана прорезала дыры в
деревянных стенах не только детдомовского, но и школьного туалета.
     Сгорела  высоконравственная  воспиталка  совсем  быстро  и  неожиданно.
Будучи  песельницей,  танцоркой  и  вообще  вертижопкой,  она  очень  быстро
справилась   с   секретарем   горкома  комсомола  Гордеевым,  отбила  его  у
секретарши. Молодоженам дали половину итээровского домика  с двумя комнатами
и кухней. Молодая  жена не  умела и не хотела вести дом, у нее  в жизни были
более крупные задачи, и приспособила она детдомовских  девчонок в  уборщицы.
Как-то собрала она ребят на спевку у себя дома, но умысел у нее был, чтобы и
полы у нее вымыли певцы, и половики выхлопали, и вообще прибрались. Во время
уборки девчонки вымели из-под  кровати с пружинами побывавшие в эксплуатации
гондоны и унесли домой, где парни  их  надули и  бегали по коридору  будто с
праздничными шарами, да и напоролись на директора детдома.
     - Что это за пакость? - спросил директ