сдобное брюхо им на прощанье подарив.
     Не один и не два Коляшиных корешка сутками  скрывались в  конюховке или
уходили в леса, укрывались в ближних  селеньях. Но большая часть терпеливо и
честно несла  крест,  толклась  возле  машин,  обещая  писать  подругам  без
передыху письма и непременно  приехать,  куда надо,  в качестве  мужа. Когда
машины,  наконец,  уходили,  кавалеры  вздыхали  освобожденно, иные  даже  и
крестились, хотя  были  почти сплошь безбожники.  Наиболее пылкие  и  верные
кавалеры  ездили прощаться  со своими кавалершами  на  станцию. Возвращались
подавленные, увядшие,  даже  и заплаканные.  Над ними  посмеивались.  Коляша
сочинял частушки, припоминал анекдоты непристойного свойства.
     - Как же нам-то быть, Колька-свист? - спросила Женяра Коляшу.
     И он, мелко покашливая, чистосердечно ответил:
     - Не знаю.
     - Да как же ты не знаешь? Я же уж беременна...
     - Вот как! - удивился Коляша.- От кого?
     - От тебя самого!
     -  Но ты ж говорила,  что предохраняешься. Значит, кто-то объездил тебя
еще до меня - ловкие тут попались ребята...
     - От  тебя  предохранишься!..- загрустила  Женяра.- Дорвешься, что тебе
паровоз, красным фонарем не остановить...
     -  Ну,  коли  мой кадр  - рожай.  Интересно  все же, кто там  в темноте
получился? Только вот  где  жить-то будем? У  меня на всем свете  кроме тебя
никого и нету...
     Женяра предложила остаться на Украине, в местечке,-  она  не  по  годам
рассудительная была и предлагала в сытом месте  переждать худое послевоенное
время. Коляша, вскормленный детдомовскими да  военными, пусть и скудными, но
дармовыми харчами, не  знал и не понимал, что такое голодная  жизнь, чиркнул
себя  ребром ладони  во  горлу, заорал, что во как надоела  ему  эта  клятая
Хохляндия, что устал он от нее и готов ехать хоть к черту на рога.
     На рога они не поехали, двинули в Молотовскую область, в Красновишерск,
лесопромышленный городок,  где  жила  овдовевшая в  войну  мать Женяры, Анна
Меркуловна Белоусова.

Часть вторая. ДОРОГА С ФРОНТА

     Не  хвались   отъездом,   хвались  приездом,-  говорится  в  народе,  и
совершенно  справедливо говорится, по отношению к  Коляше и Женяре совсем уж
точно говорится.
     Просидев на станции двое  суток, припив с ребятами-корешами  прощальную
самогонку, поубавив наполовину дорожную пайку,  встретив очередной поезд, на
этот раз  с  табличкой "Одесса  -  Киев",  и поняв,  что  и  в  этот  поезд,
облепленный со  всех сторон муравейником военных пассажиров, им не  попасть,
решили они прибегнуть к испытанной "военной находчивости". Под бравую песню:
"В бой за Родину, в  бой за Сталина, боевая честь  нам дорога..." - высадила
братва  чемоданом  окно  в  вагонном  туалете,  слава  Богу,  как оказалось,
неработающем, и Коляша залез в выбитое  окно, выбрал из рамы остро торчавшие
осколки стекла, принял на руки молодую жену, опустил ее на пол и приказал не
высовываться.  Уже на ходу поезда ребята сбросали в окно манатки:  чемодан в
фиолетовом  чехольчике, баульчик  с  постелью  и синий объемистый рюкзак,  в
котором была пара белья,  запасные портянки, два кило  луку  и  ведро яблок,
насыпанных на дорогу сердобольной хозяйкой.
     Ребята  дошли до стрелок, бежали за поездом  по путям, махали, кричали,
двое калек, лечившихся с Коляшей в госпитале, утирали глаза, и сердечный бас
их,  слившись  воедино  с  паровозным   гудком,  долго  еще  гнался  вослед:
"Про-о-о-оща-айте-е, дру-у-у-а-а-а..."
     Слезы  на  лице Коляша  обнаружил не  сразу, вытер было рукавом, но они
опять потекли, и он уже не  вытирал их, плакал  и плакал,  не зная, о чем  и
почему. Плакала и Женяра, припав головой ко  вздрагивающей деревянной  раме.
Коляша подумал, что в  раме  остались  мелкие стекла,  она может порезаться,
повернул  ее  к  себе, прижал лицом  к  груди.  Теперь они плакали вместе, а
вместе - не врозь, скоро не уймешься.
     Обессиленные,  опустошенные  слезами,  сидели  молодые  супруги   возле
грустно поникшего  унитаза,  на  связанной девчоночьей постельке и  нехитрых
пожитках. Казенную-то постельку Коляше пришлось сдать.
     Угодили  они  в вагон  со старорежимным туалетом,  который по величине,
пожалуй,   превосходил   кухню  в  иной  советской  квартире.  Женяра  мелко
покашливала -  везла  она  с войны,  из  пыльной  почтовой кладовки, болезнь
бронхов. Коляша подумал: хорошо было бы чем-то окно завесить,  но ничего под
рукой  нет,  да  и  заметно  сделается. Слушая  стук колес  под  полом, звяк
шатающегося в  дыре  унитаза, отчужденно молчали,  и  горесть  ли разлуки  с
армией,  с  друзьями,  молодостью,  оставленной  на войне,  предчувствия  ли
будущей  нелегкой  жизни,  все это  так подавило  их,  что  не хотели они ни
говорить, ни шевелиться.
     На  исходе дня, далеко  уж от станции отправления Коляша  встряхнулся и
нажал пальцем на распухший от слез  кончик носа молодой  супруги, и  она ему
признательно улыбнулась.
     Коляша  Хахалин  человек какой  - он  не  может вот  так  сидеть долго,
бездействовать, слушать песнь впавшего в  инвалидное  состояние унитаза.  Он
выбрал  из пазов  рамы  гвозди, остатные стекла, высунулся  в окно  нужника,
предусмотрительно сняв  пилотку и  засунув  ее за пояс.  Холодеющим к вечеру
ветром трепало все еще недлинные Коляшины волосья, освежало его тело и душу.
     За окнами  мелькали села,  хаты по  одной, а где и кучкой, сколь их  ни
били, ни молотили, они  сбегали  с  бугорков к рельсам. У  иной хаты и крыши
нет, и стена уцелела всего лишь одна или только угол, но подзатянуло за годы
войны жилье  зеленью, обволокло  бурьяном, присыпало листом. Уже развелись и
бродят подле него куры,  индюк  нахохленно  поднял голову, смотрит на поезд,
грозно   подергивая   шеей,   колебая   всеми   мясистыми,   красными    или
красно-фиолетовыми гребнями и бородами: "Не  лезь,  клюну!".  Хрюшка лежит в
тени под стеной, баба, повернувшись к поезду объемистым  задом и заголившись
почти  до  чернильницы-непроливашки,  роет  картоху  или месит глину; дед  в
картузе  времен еще  турецкой  войны, опершись на бадог, смотрит  на летящие
куда-то  вагоны, вспоминает,  быть  может, как  сам  когда-то  возвращался с
войны;  силосная  башня  вдали,  похожая  на  неразорвавшийся  многодюймовый
снаряд; водокачка, что граната эргэдэ, стоящая на  ручке; тракторок и волы в
полях,  вывернувшие  землю черным  исподом  кверху;  убранная,  прореженная,
истрепанная   ветром,  истоптанная  скотом  пегая  кукуруза  -   непременный
украинский  знак, подсолнушек с примороженными ухами,  там  и сам припоздало
сияющий,  обманувший в  заветрии первый заморозок,  уловивший  тепло бабьего
лета.
     Какая  близкая  сердцу, малознакомая сторона,  которую  в разглядеть-то
из-за боев,  дыма, занятости, передвижения большей частью ночами не удалось;
память, затененная  провальным сном на дне  окопа, на клочке соломы в сарае,
на обломке доски середь болота,  на еловых лапах или под деревом, или просто
с  кулаком под щекою,  на  случайной,  стылой или,  наоборот, на  каленой до
ожогов печке, соскочишь с нее, бывало, испеченный от угара  и духоты,  своих
не  узнаешь; под ракитой придорожной, под телеграфным столбом, возле  камня,
случалось,  и   могильного,   возле   подбитого  танка,  сгоревшей   машины,
обязательно
     прислонясь головой к чему-то, в земле иль на земле утвержденному.
     Однажды  ночью  спали   солдаты  под   сосной,   и   спятился   на  них
"студебеккер".  Хорошо, мох  под деревом вековой - вдавило  ноги  в  мягкое.
Пеклевану   Тихонову  под   ноги  корешок  угодил  -  недели  две  с  палкой
ходил-ковылял,  в  госпиталь не отпустили - как воевать без такого работяги.
Первый раз в жизни  пофилонил, вкусил безделья Пеклеван, хитрить потом стал,
от работы отлынивать...
     Война, война!.. Бежит  она,  клятая, следом,  не отставая, подступает к
окну то битыми вагонами, то  опрокинутым  паровозом, то  горелым  деревом на
холме, то воронкой,  то в вопросительный знак загнутым  рельсом, то табунком
могил возле линии, кое-где  уже  с заржавелыми плоскими немецкими касками на
неошкуренных крестах...
     Почти свечерело, когда одышливо  пыхтящий,  нервно  ревущий  у  каждого
столба и  знака  паровозишко  припер состав на в  прах  разбитую станцию и в
изнеможении  утих, пустив пары изо всех  дыр.  Железнодорожные  строения,  в
отдалении заплаты воскресающих хат, среди которых  молодцом  выглядел нужник
из свежего теса.
     Черный  паровоз  в  черных  заплатах  напоминал  косача,  уделанного  в
сражении, на току, опустившего крылья, и только красное надбровье - плакат с
портретом вождя на лбу -  свидетельствовало  о  его все  еще кипящем котле и
скрытой внутри мощи. Часть народу, разбирая на  ходу штаны,  подымая подолы,
хлынула  от поезда  в пристанционные развалины.  Другая  же часть, уже более
разрозненно,-  к гордо выпятившемуся нужнику,  но он  не мог вместить  разом
истомленных,  жаждущих облегчения  пассажиров.  Многочисленные  обремененные
узлами, тюками, ведрами, мешками, чемоданами люди с криками, плачем, ахами и
охами ринулись к поезду.  Люди падали, спотыкались, что-то роняли на ходу и,
на ходу же подбирая, стучались в вагоны,  вопили, кляли все и всех на свете,
мужики  материли   баб,   бабы  материли   мужиков,   все   вместе  материли
железнодорожников,  умоляли кого-то,  указывая  на  ребятишек,  на  бинты  и
медали. Местами, для убедительности, пошли в ход уже и костыли.
     Знакомая, почти на каждой станции повторяемая картина, на  которую хоть
одним бы глазом взглянуть тем,  кто призвал, стронул людей с  места и бросил
их  на произвол судьбы. Но они,  те  высокие люди,  все праздновали Победу и
опохмелялись,  опохмелялись  и праздновали.  В  голове у  них был  радостный
трезвон кремлевских курантов. Им никакого  дела не  было ни до детских, душу
раздирающих  голосов, ни до людей,  потерявших все ориентиры жизни, себя  не
помнящих и обреченных.  Они  не видели  копошившихся  там,  внизу, измаянных
людей, не слышали и желания видеть и слышать их не испытывали.
     - Маты ридна!  Маты  ридна!  - несколько  раз уже  взад  и вперед  мимо
разбитого  окна,  по проломленному  дощатому  перрону,  под которым пестрели
стесанной   корой   сосновые  стояки,  с  широко  открытым   ртом  пробежала
здоровенная  баба со здоровенным холщовым мешком  на спине.  Военный ношеный
бушлат на ней расстегнут, под вышитой  нестиранной кофтой катались туда-сюда
гарбузами пудовыми  груди.  Из-под цветастого распущенного платка  выбились,
спутались, падали женщине на лицо пышные волосы, глаза, и без того навыкате,
вовсе вытаращились, алый перекошенный рот исторгал мольбу или заклинание.
     Коляша не  обратил на эту  растрепанную, заполошную  бабу внимания - на
каждой  станции  бегало,  толклось,  паниковало  таких  вот  бестолковых баб
тысячи. Но за этой  бабой, подшибленно  и покорно, провиснув  на костылях, с
трудом волочился солдат в  мешковатой госпитальной  шинели, цветом  и формой
скорее  похожей на  мужицкий армяк, в новых  обмотках, в  новой  пилотке без
звезды.  Он  остановился против  Коляшиного  вагона, всей  своей  воробьиной
тяжестью обвиснув на костылях, сгорбатив  шинель, обессиленно опустил голову
так  низко, что пилотка свалилась  с его стриженой, будто у  малого  дитяти,
лункой на темечке выболевшей головы. Подскочив к нему, баба подняла пилотку,
водворила  ее  на место  и  громко, с полной уже  безнадежностью и отчаянием
зашлепала  толстыми,  мокрыми губами,  спелость которых  не  могла  погасить
никакая гнетущая сила:
     - Та вин же ж ранэный! Вин же ж с  госпиталю!.. Вин же ж вмэрти може...
Нам  до  дому трэба...-  собирая  во  фразы  слова,  разбиваемые  рыданиями,
объяснялась  баба  в пространство.- Мыкола! Мыкола! Мыколочку, встань  пэрэд
поездом на колени... Помоли народ...
     - Нэ можу я на колени. Нэ гнутся у мэнэ ноги...- не поднимая  головы, с
упрямой бесстрастностью отозвался Мыкола.
     Баба уже не  бегала, не рвалась никуда. Зажав мешок меж колен, она выла
без  слов,  без всякого выражения,  просто  выла в  бездушную  и безответную
пустоту. На крапивном мешке было ярко выведено: "Од. Смыганюк". Повидал виды
этот уемистый мешок, поездил по поездам и вокзалам да на базары.
     -  Одарка! - тихо, но внятно позвал Коляша. Баба испуганно  заозиралась
по сторонам.
     - Одарка! - повторил солдат.
     Баба попалась  настолько бестолковая или так  уж  отупела  от  дорожной
сутолоки, что ничего  понять не могла, думала, блазнится - голос ей кто-то с
неба подает.
     - А? Що? Хто цэ?
     - Да я, я! - махнул Коляша рукой бабе,- подойди сюда, не бойся.
     Она неуверенно и опасливо приблизилась.
     - Давай сюда мешок!
     - Ой! - испугалась баба и, покрепче ухватив мешок, отступила от вагона.
     Коляша скосил глаз - паровоз набрал воды, заправился углем и, уже бодро
соря искрами,  клубил свежим черным  дымом за стрелкой,  готовый  шлепнуться
буферами  в буфера,  соединиться с составом  и  попереть  поезд ко  все  еще
далекому Киеву.
     - Микола!  Николай! Тезка!  - позвал  Коляша  громче и,  когда  инвалид
поднял голову, вытянул обе руки.- Давай сюда!
     Познавший   фронтовое  братство,  инвалид  ни  минуты  не   медля,   не
раздумывая, куда и зачем его зовут, приблизился к окну. Коляша забрал у него
костыли, перевалил через раму окошка  его почти невесомую, вроде как куриную
тушку, толкнул себе за спину, на унитаз. За окном начала паниковать баба:
     - Мыкола! Ты куда? А  я куда, Мыколочку,  а бандиты?  Ой,  що  будэ? Що
будэ?
     Микола  даже  не глядел  в  ее  сторону, он отдыхивался на унитазе,  по
привычке,  еще  госпитальной, догадался  Коляша, потирая соединенные  вместе
раненые колени.
     - Да шевелись ты, бочка с говном! - рявкнул Коляша и, вырвав из крепких
рук бабы  мешок, кинул его себе за спину, чуть не сшибив Миколу с унитаза. В
мешке что-то звякнуло.
     - О-о-ой,  мамочку!  -  не пролезая  в  окно,  причитала  баба.-  О-ой,
горилочка моя-а!
     Уцепив бабу обеими руками, Коляша, будто пушечный пыж, втащил ее в дуло
окна  и  брякнул  на пол. Подол на Одарке задрался,  обнажив множество таких
достоинств, которых хватило бы если не на роту, измотанную сраженьями, то уж
на геройское отделение артразведки младшего сержанта Каблукова всенепременно
хватило бы.
     - Ряту-у-уйте! - завела басом баба, все еще барахтаясь на полу.
     - Ты чего орешь, Одарка?
     -  Ты звидкеля мое  имья  знаешь?  -  задушенным голосом  парализованно
распластавшаяся на полу вопросила баба.
     - Я все про тебя знаю. Даже фамилию. Смыганюк твоя фамилия.
     - О-о-ой!  - снова начала взвывать Одарка.  У нее застучали зубы.- Ты ж
нэ з нашэго сэла! - но востроглазая, ходовая и бойкая баба тут же и заметила
покачивающуюся в уголке туалета молодую женщину в  военном и разом вспрянула
духом.- Тю-у, жинца!  Мыкола! Мыкола! Нэ бойся, Мыкола! - и разом перешла на
заискивающий тон.- Тут жинца, тут хлопэць! Воны худого нам нэ зроблят...
     В это время паровоз  брякнул буферами в буфера,  по  поезду прокатилось
содроганье, состав покатился назад, но тут же произошло обратное движение, и
не разорвавший сцепок,  сам  себя  с  места  стронувший  состав, облепленный
народом, покатился  со стоянки.  Одарку,  успевшую  приподняться,  шатнуло в
одну, в другую сторону, она рухнула на унитаз, на лету ухватив Мыколу, но не
уронила его под себя, знала,  что тогда конец  мужику, а ловко шмякнула  его
себе на живот.
     - Пой-ихалы! -  не веря своему счастью, прошептала  Одарка, преодолевая
неверие, с восторгом повторила:- Поихалы! У поезду! Слышь, Мыкола? У поезду!
О, Мыколочку... Ой  ты коханий  мий! - запричитала она и принялась  целовать
своего мужа, да все смачней,  смачней, и  увлеклась было  этим  занятием, но
Коляша громко кашлянул.- А дэ це мы? - очухалась Одарка и стала оглядываться
вокруг.
     - В сортире!
     На мгновение смолкши, Одарка испуганным голосом спросила:
     - А нас нэ высадють, хлопэць?
     - Не должны. Я изнутри закрылся.
     -  А тоди х..  з  им!  Мэни хучь у  говенной бочке,  тики  шоб до  дому
скорийше довэзти мужа.
     - Одарка, просю  тэбэ, нэ  ругайся! - первый  раз  после  посадки подал
голос отдышавшийся Микола.
     -  Усе, Мыколочку!  - затараторила Одарка.-  Усе, мий коханый! Усе-усе!
Мовчу, як та бидна цыпулька... Гэ-гэ-гэ! - обрадовалась она сравнению себя с
цыпушкой  и  захохотала  так,  что  наверху  зазвякало  железо.  Но  тут  же
спохватилась  и   защипнула  рот  концом  платка.-  Ой,   зовсим   забула...
Мовчу-мовчу!
     Однако Одарка была так взвинчена, возбуждена, что уняться ей было никак
не  возможно, ее распирало, разрывало радостью, и она тарахтела под звук уже
набравших скорость колес.
     - О, цэ людына!  Цэ  истинный  патриот! Совьетский!  Може сочувствовать
свому брату! А то ж кругом одни хвашисты, блядь!..
     - Одарка!
     - Мовчу, Мыколочку! Мовчу, коханэнький мий!  М-мых! -  опять громко, со
смаком  припечатала  она  мужу поцелуй.  Деваться Миколе  некуда -  прижат к
стене.- Видят же ж на костылях  чоловик, медали  кругом  у йего, так нет  же
ж... А,  курва товстожопая! А чего  ж я  сыдю? - спохватилась вдруг Одарка и
начала добывать  из-под себя  мешок.- Мыколочку мий нэ питый, нэ етый... Ой,
ой, опьять!..- похлопала она себя ладонью по рту.- А я сыдю! А я сыдю!..
     Поправив  унитаз,  она  откуда-то  добыла  картонку, прикрыла  его зев,
закинула картонку хусткой -  платком -  и на  это сооружение выложила снедь:
сало, яйца,  огурцы, полувытекшие помидоры, в середку с пристуком  водворила
чехол  из-под  немецкого  противогаза,  который,  как  оказалось,  был  лишь
маскировкой - в середине его утаена многограненая, ко дну сужающаяся бутыль.
Тряхнув ею, Одарка возгласила:
     - Нэ разбылась, ридна моя!  -  она поцеловала бутылку, попутно чмокнула
своего Мыколочку: -  Тоби трэба  трохи  выпить и закусить. Я тэж трахну, шоб
дома нэ журылысь!  М-мых! - снова она влепила поцелуй Мыколе.- Подвыгайся до
цэго стола, ишь, кушай, сэрдэнько мое!..
     -  Одарка! - высунувшись на  едва уже сереющий  свет, инвалид  кивнул в
сторону молодоженов.
     -  Ось!  Ось! - подхватила Одарка.- А добрый  хлопчику!  А  мила жинця.
Просимо ласково поснидать з намы. Ну шо, шо на  тым стулу? Шо, шо у уборной!
Я ж усэ накрыла, усэ вытерла...
     Женяра помотала головой и укуталась  в шинель.  Коляша, чтоб не обидеть
людей, подвинулся к  "столу",  иочти уже в потемках звякнули кружками старые
солдаты.
     - Твое здоровье, тезка!
     - Тоби того ж, брат!
     И пока тянули солдаты самогонку, Одарка снова расчувствовалась:
     - А, ридны вы мои!  Видны вояки! А шоб та проклята война бивш ныколы нэ
приходыла...- и налив себе - слышал  по бульку Коляша - не менее полкружки,-
выпила, утерлась, сгребла  обоих солдат  в беремя, поцеловала поочередно  и,
аппетитно чавкая, начала есть в полной уже темноте.
     Лишь бледная  ночь неба  и набирающего силу  холода проникали в выбитое
окно. Женяра робко прижалась к теплому боку мужа, он обнял ее, нащупал руку,
всунул  в  нее кусочек  хлеба  с салом, мятый, мокрый  помидор, обрадовался,
услышав, что Женяра начала есть.
     Одарка на ощупь налила  по второй, но мужики уже согрелись, заговорили,
отказываясь от выпивки,  да  разве с  Одаркой совладаешь?! Она, словно танк,
тараном берет.  Найдя рукой Коляшину  кружку, Микола  прислонил  к ней  свою
кружку, подержал и, слабея голосом, молвил:
     - Будэмо жить, солдат! Будэмо жить. Так хочется жить...
     И  сжалось все  внутри Коляши, стеснилось и заныло: Микола чувствует  -
недолгий он жилец на этом свете.
     -  Обязательно! - нарочито бодрясь, воскликнул Коляша.- Сто  лет.  Нет,
сто  не надо. Изнеможешь за сто  лет от  такой жизни, себе и людям в тягость
сделаешься...   Будем  жить,  сколько  отпущено  там,-  показал  солдат   на
дребезжащий  под потолком  электропузырь без  лампочки