Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
без анкет, в котел со смолой. Душегу-уууб! Хожу я,
значит, землю копаю, пулемет на горбу вперед на запад ташшу и чую, скоро,
скоро отмаюсь. Но тама,- показал Сметанин в потолок вагона,- распоряженье
насчет моей выбраковки ишшо было не дадено. А вот письмо от моей бабы
пришло. На имя командира части. А у нас токо-токо ротного убило, новый
ротный пришел. С батальона. Капитан Чащин. Ну, новый-то он новый, да дыры на
ем старые. С госпиталю он поступил. Меня к ему и вызывают. Сидит в блиндаже
мужик, худю-у-у-ущий, хворый на вид весь, как ворон черный. Я ишшо подумал -
осетин, небось, альбо чечен, А он меня на русском чистогане: "Ты што
распротвою мать, от семьи спрятаться хочешь?" - "Умереть я хочу, товарищ
капитан".- "Чего-чего?!" - "Умереть, говорю, хочу. Все надоело".- "А вот
тебе! - заорал капитан, тыкая себя кулаком в ширинку.- Хуеньки не хочешь?"
Бодрое, игровитое слово-то, навроде как детская побрякушка. Я с того момента
слово это полюбил и на поправку пошел, душа в мине воскресать начала.
Товарищ Чащин, он с понятием, он слово-то словом, но дело делом, коло себя
меня держал, навроде как вестового и писаря. Какой из меня писарь? А
сапожник и шорник хоть куды - с детства к шилу да к постегонкам приученный.
Обшивал, обмывал, упочинивал, обувь тачал и командирам, и солдатам. Ночей не
спал. Когда и коней почишшу, когда чего поднесу, подам, покопаю, раненых
соберу. И вот под крылышком-то капитана Чащина, дай ему Бог здоровья, да под
командирскими накатами очухался я, и, когда меня снова во взвод возвернули,
к пулеметчикам,- голой рукой меня не возьмешь! Я уж снова весь при себе, и
нюх мой от пороха и гнилых соплей прочистился. Работат!
Н-на! А ить задурел я, о-ох, задурел!.. Это коды мы Берлин взяли и
загуляли все: и офицера, и рядовые,- так я уж и от памяти отстал: ночь мне,
день, немец, русский, узбек, татарин - все мне собутыльники! Всех я люблю!
Волокут меня к Чащину, теперь уж к комбату, майору. Ты что, говорит, старый,
обалдел, что ли? Так точно, обалдел, говорю, потому как жив остался и до се
этому не верю. Он меня подтолкнул к окну - это мы под Берлином, в каком-то
городе стояли, на берегу реки, может, моря, кажись, Ундермунде или
Мундерунде - у него, у немца, рази запомнишь.
"Че ты видишь?" - спрашивает товарищ Чащин, теперь уж майор, а я уж
привык - все капитан да капитан. "Дома",- говорю. "А ишшо че?" - "Ишшо,
ишшо? Воду,- говорю,- вижу".- "А ишшо?" - "Боле ниче не вижу, товарищ
капитан. Мне бы опохмелиться, тоды бы, может, зренье прорезалось..." - "Я тя
опохмелю! Я тя опохмелю! Ты что, старая кляча, не видишь, што уж лето на
дворе? Ты же с весны гуляш! Куда в тя лезет-то? Струмент сапожный потерял.
Иль пропил... К немке, к молодой, по пьянке подвалился, бесстыжая твоя рожа!
У тебя ж четверо детей! Дочь невеста! Мне уж жопу чесали за твои художества!
Под трибунал попадешь!.. Ты же в армии, мерин сивый! Что, что побела? Ну,
погуляли все, люди как люди, а ты, как хер на блюде!.."
И опять, в такой погибельный момент приблизил меня к себе товарищ
Чащин, уж майор,- велел мне подавать, но помаленьку, чтоб постепенно голова
прояснялась и сердце чтоб от неупотребления сразу не остановилось, чтобы
тоже в границы входило. И все, парень, опять наладилось, пошло, как надо,-
молиться век мне и моей семье на товарища Чащина. Но тут нас хлесь в
ашалоны, да в Молдавию и перевели. Тама от нас товарища Чащина отозвали. Кто
говорит, будто в академию, кто, мол. по раненьям домой. А я думаю, в Кремель
его взяли, да и не ошиблись - бо-о-о-ольшо-ого ума человек! Там такие люди
нужны, чтоб с умом руководить державой и направлять ее, куда надо, а куда не
надо - не направлять...
Н-на, оборвалось во мне что-то, заныло, заскулило в нутрях. И давай я
опять гу-уля-ать-куралеси-ыть... Но товарищ Чащин все предусмотрел. Новый
комбат меня с деревни, где мы помогали колхозникам урожай убирать да
смуглянок-молдаванок в кукурузе перебирать, нажравшись синего вина,- велел
на губвахту посадить. Отсиделся я, отлежался на губе, мне документы в зубы,
мешок концернов, мать бы их, маленько хлеба, маленько денег - и катись вояка
Сметанин домой - от греха подальше. Ну я, само собой, с ребятами загулял. Но
ребята не дали мне разойтись. Место мне в энтом вагоне - из Румынии
эшелон-то идет,- нашли и в вагон связку одеяльев забросили, вот оне, энти
одеялья,- для коней, заместо попон служили. Матерья на их плашпалатошная, ее
простежили с куделей, с ватой ли сырцом и полевых артиллерийских коней
грели. Мне сказали, там, в деревне, мол, сгодятся, там все разуты-раздеты, а
из матерьи такой хоть штаны, хоть юбки шей. До-о-о-олго я ехал на тех
одеяльях один. Прядут патруля, я сразу на себя генеральский вид напущу:
"Имушшество казенно охраняю, попоны для коней",- и отлипнут оне. Потом народ
полез-попер, мне и радостней, и веселей, да вот только от попок энтих
тыловых беспокойство. Два одеяла я уж на хлеб променял. Ишшо бы надо хлебца
раздобыть. Придется тебе, парень, энтим делом заняться - я худой
промышленник. У нас теперича вроде как семья. Ты уж, дамочка, не обрашшай
внимания. Невыдержанный я на язык. Деревня-мама!..
Н-на-а, деревня! У ее и названье-то Кудахталовка! И жись в ей не жись,
а и не знаю, как назвать... Вот лепят в лепят: "Жись до войны была! Жись до
войны!" Может, кому и была, да не нашему брату. Кудахталовка наша почти в
самом степу, хлебушко родится с пятого году на шестой, картошка - моих мудей
не хрушшее!.. Ой, опять прошу прошшэнья, дамочка молодая. Вся надежа на
скот, на овцу, на ямана, да на коня, да на Ивана. А ен, Иван-то, который в
двадцать перьвом годе не вымер, дак в тридцать третьем годе ноги протянул.
Ладно, у нас отец мозговитый, на каку-то стройку махнул, кочергой в домне
шевелить обучился, и за ту кочергу ему хорошие деньги давали. Да только
выпить он у нас был большой спец. Но деньжонок все же присылал, когда и с
имушшества чего. Я за старшего в семье. Семеро нас, и не по лавкам, а по
полу да по полатям. Из семерых четверо девок. Меня скорее женить, чтоб я с
дому не смылся. Всего приданого нам с Грунькой: деревянна кровать с клопами
возле дверей... Скрыпит, курва, што твой шкилет. На полатях девки возятся,
подслушивают. А еда кака? Картошки, молоко да арженина. Девки ночью на
полатях ка-ак пе-орнут! - у нас с молодой полон рот битых тараканов...
Послушай, солдатушко хромой, нас эти попки намертво заперли?
- Намертво!
- Н-н-на-а-а! Теперь нам не помочиться, не опростаться, не попить?
- Терпеть придется.
- Терпе-эть? Все терпеть да терпеть... Не привыкать нашему брату
терпеть, ну, а ежели как терпиловка кончится? Опеть свалка? Опеть кровь?..
- Тихо, отец. Я попробую упросить осмотрщика вагонов.
- Молчу, молчу,- Сметанин в потемках звучно, сладко зевнул и уже на
отходе ко сну добавил: - Эх, Кудахталовка, Кудахталовка, мать бы ее ети!
Знаю, че меня ждет. В Молдавии бы остаться, коло винограду, коло молдаванок!
У-ух, егоисты мы, мужики! У-ух, егоисты! Детишки-то как? Старшу замуж надо
выдавать...
Всю ночь, как на грех, как на изгальство, гнало поезд, тащило в
холодную, ветреную Россию, и только на рассвете случилась остановка. Но
Коляша не дозвался никого снаружи. Мочились мужики в притвор двери,
по-большому терпели. Сметанин не раз уж вежливо пукнул, заглушая звук
кашлем. По вагону начало все гуще разносить вонь и звуки. А поезд все бежал,
бежал. И уснул Коляша на одеяле-попоне, отделенной Сметаниным. Когда
проснулся, поезд все качало, все волокло. И он опять забылся. И опять
проспал заправочную остановку, узловую станцию, на которой комендантские
работники открыли вагон и спутники облегчились. Киевский лейтенант, с
гранатой, еще и выпил, да крепко. Лицо его, серое и костлявое, осветилось
загоревшимися глазами, сталистым взглядом прожигал он все, на что смотрел.
Гаденыши бахмачской комендатуры по линии передали, чтоб мятежный вагон
закрывали. И спутников снова заперли, снова упрятали. Пьяный лейтенант
цеплялся ко всем, задирал парня с красками, говорил, чтоб тот уж сейчас
начинал писать трофейными красками победные картины.
- Вон тех вон, в углу, изобрази! Пока мы кровь проливали, землю носом
рыли, они, голубчики, гнездышко семейное свили!..
- Ложился б ты спать, товарищ лейтенант,- подал голос Сметанин.- Выпил
и ложись. Зачем людей задираешь?
- А-а, старый хрен! Слышал я, слышал, как вылизывал ты жопу своему
капитану... Выжил! Сохранился!
- За что он нас-то, господи! - испуганно вздохнула Женяра, прижимаясь к
Коляше.- Да сними ты бушлат. Пусть увидит твой орден, медаль солдатскую -
"За отвагу", нашивки за ранения...
- Он и без того видит, что я не грибы на фронте собирал.
Лейтенант унялся, захрапел, но храпел как-то настороженно, с
перерывами. Разойдется, расхрапится - и стоп! Словно вслушается во что-то
вокруг и потихоньку, полегоньку опять захуркает, погружаясь глубже в тяжелый
сон. Женяра, боясь лейтенанта, кашляла в шапку или в отворот Коляшиной
шинели.
- Не обижайтесь вы на него,- сказал Сметанин,- где-то его крепко
помололо, может, и в плену... О-ох, и погинуло же там народу, поугасало
жизней...
Ни с того, ни с сего, от полного уже безделья во тьме кромешной
потянуло Коляшу позаигрывать с женой. Она смиренно, скорей даже испуганно
отнеслась к этому, но вдруг рукой поймала руку мужа и с низу перенесла ее на
свой лоб, с тихим стоном придавила к голове - лоб, лицо, голова у нее
пылали.
"Заболела! - всполошился Коляша,- а я тут со своими забавами..."
- Простудилась? От стены холодно? Женяра молчала. Коляша ее тормошил,
пытался укутать.
- Не надо.- отвела она руку мужа.- Я же двое суток не ходила на двор. Я
больше не могу...
- Так че ты молчала?
- Я боялась автоматчиков... и еще... еще боюсь отстать от поезда.
- Да ты че?! Я ж какой-никакой шофер, все правила дорожные знаю. Горит
красный - стоим! Зеленый зажегся - поехали. Может, загородить тебя, и ты у
дверей, в притвор, а?
- Нет, я не смогу при мужчинах. Не беспокойся. Я еще потерплю. Только
пока не прикасайся ко мне... Не сердись. Ну, прости, пожалуйста...
Коляша укутал жену, как мог, и ушел к двери вагона, сел так, чтоб на
него сквозило из притвора, чтоб не проспать остановку.
Только на рассвете, где-то уже за Орлом, поезд выдохся, замер, и Коляша
услышал похлопывание клапанов колесных букс - приближался осмотрщик вагонов.
"Скорей, скорей! - торопил его Коляша про себя.- Хоть бы больной вагон не
попался. Расцепку начнут..." Но вот хлопнули две крышки задних колес, сейчас
осмотрщик пойдет к последней - передней паре, к паровозу, посмотрит,
молотком по тормозным колодкам и по башмакам, их удерживающим, постучит,
потычет щупом в паклю со смазкой, если потребуется, мазуту подольет, тампон
в пустующую буксу вложит - в пути паклю на растопку вытаскивают,- еще разок
мазутом из чайника подзаправит, высморкается, еще чернее измажет и без того
уже чумазый нос, вздохнет освобожденно и подумает тоскливо: "Э-э-эх, теперь
бы закурить!.." Шаги хрустят по каменной крошке, усталые неторопливые шаги -
похоже, идет пожилой осмотрщик, пожилой лучше, не верхогляд, пожилой горе и
нужду понимает, об девках или еще об чем таком не задумается. Как только
шаги захрустели под дверями вагона, Коляша позвал в меру громко, но и не
так, чтоб перепугать в задумчивость погруженного человека,- осмотрщики,
замечал Коляша, все какие-то задумчивые:
- Осмотрщик вагонов, стой! Шаги замерли.
- А? Че? Откуль?
Коляша представил, как напуганный мужик ворочает головой, угадывая,
откуда голос, может, даже на небеса поглядит - уж не Он ли окликнул
работягу.
- Послушай, осмотрщик! Вагон, против которого ты стоишь, заперли гады
из комендатуры. Мы не арестанты, не бандиты, мы с войны домой едем...
Какое-то время вагон напряженно ждал, за дверьми ни движения, ни звука
- осмотрщик, глаз у него острый, натренированный, смотрит: пломбы иль
завертки на вагоне нету, часовые поблизости не маячат, во всех, почитай,
вагонах прикрытия едет разный люд, ничего особенного; спросят: "Какая
станция? Далеко ли до Москвы?", когда и закурить дадут.
По задвижке стукнуло щупом.
"О, батюшки!" - отпустило Коляшу.
Дверь с рокотом откатилась в сторону, и, приподнявшись на цыпочки,
ощупал взглядом население вагона мазутом пропитанный человек.
- Дак это скоко же вы, не оправлявшись-то, едете?
Чуть не сшибив осмотрщика с ног, народ сыпанул, спрыгивая вниз.
Сметанин сунул работяге заранее приготовленную консерву, Коляша - осьмушку
табаку и бегом потащил жену вперед, за паровоз.
- Туда! - махнул он на вдоль ящичков автоблокировки разросшиеся, черные
от копоти кусты и бурьян.- Я никого не пущу! Не бойся! Паровоз отцепляют -
без паровоза никуда не уехать.
Приближалась жидкая цепь семенящих мужиков, на ходу расстегивающих
штаны, на шею вешающих ременья.
- Имейте совесть, мужики! В сторону, мужики, в сторону! За паровоз
нельзя! - Коляша раскинул руки.
Лейтенант киевский, весь, вроде бы, из одних крупных и тоже злых костей
сложенный, презрительно фыркнул обросшим ртом. Паровоз, попыхивая, увез на
подножке прилепившегося с желтым флажком сцепщика. Осмотрщик сидел на
сигнальном столбике, курил и с чувством личного облегчения наблюдал, как
военные шуруют на вагонные колеса напряженными струями, и, хотя надо было
указать на непорядок, ничего не говорил, не указывал. Коляша, угодивший в
цепь рядом с лейтенантом, заметил, что Создатель обделил пятерых мужиков,
творя этого человека, и, пожалуй что, лейтенанту с таким богатством терпеть
без бабы труднее, чем всем другим, оттого он и не совладал с собою на
киевском вокзале, вот тут и толкуй о равенстве и братстве... И еще Коляша, к
которому по мере облегчения возвращался юмор, думал о том, что у мужика с
такой аппаратурой и характер должен быть соответственный - большой, добрый,-
иначе ж бедствие, в первую голову - женщинам...
Увидев застенчиво улыбающуюся, прибранную, где-то даже умывшуюся
Женяру. Коляша переметнулся мыслью на человеческое счастье, о котором всю
дорогу так хлопочет род людской и сулит его советская власть, а оно так
близко, так возможно!..
- Вот спасибо! Вот спасибо! - досасывая цигарку, твердил сцепщик
вагонов.- Не куря пропадаем. Заправка будет, дак минут не меньше сорока
простоите, можете и за кипятком сходить...
- Тебе спасибо! - помогая супружнице взобраться в вагон и поскорее
спрятаться в обжитом уголке.- благодарил Коляша.- Отец, а отец! - позвал он
Сметанина.- Побудь тут, я за кипятком поковыляю.
Женяра, прежде его и на шаг не отпускавшая, на этот раз не возражала,
поверила, стало быть, что муж ей достался ходок: все дорожные правила знает
- с таким не пропадешь! Осмотрщик вагонов смастерил крюк из толстой
проволоки и показал мужикам, как изнутри, в щель либо через люк, откидывать
и накидывать вагонную накладку, чем привел в неописуемый восторг Сметанина и
всю остальную публику. Теперь можно ехать, не открываясь на крупных
станциях, зато ночью, на полустанках, чтоб не навлекать на себя гнев и
внимание надзирательной власти, можно делать все, что захочешь. Свобода!
- Да ить не все жа скурвились, спились да изворовались за войну.
Поезжайте с Богом! - в ответ на благодарности молвил осмотрщик вагонов и
пошел дальше исполнять свою работу.
Дальше двигались без особых приключений. Вояки, ехавшие из Румынии с
вином и добром, веселились в своих вагонах, играли на гармошках и
аккордеонах, перешучивались со встречными девчатами и бабами-торговками,
шумной толпой высыпали на станциях, провожая тех, кто доехал "до места",
обнимались, кричали, иногда и качали кого-то. Словом, почти как у
задумчиво-грустного Блока: "Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и
пели...",- только вагоны были не зеленые и синие, все одинакового цвета, и
на войне российские люди были все на одной. Будь Коляша в своей артбригаде,
в своем дивизионе и взводе, тоже б домой с братвою, по-человечески ехал,
тоже б пел и веселился да спьяну плакал. А ныне вот приходится молчать,
будто чужестранцу, и оправляться ходить крадучись. Завоевал. Еще Женяра,
молодая супруга, после той станции за Орлом горечи в душу добавила,
шеборшилась под боком и руку мужа тщила ко лбу - легче, мол, ей сделалось,
можно дальше ехать без мучений, да руку-то мужнину, еще и целовать
принялась. Его аж в жар бросило: "Что ты? Что ты?" - слезы в нем закипели.
Он к себе прижал Женяру, зубы до хруста стиснул и дал себе слово: всю жизнь
ее жалеть и заботиться всегда о ней - женщина ж, беспомощный человек.
Ехали, ехали, с пересадками, с перегрузками, с перетрусками - от
Соликамска до Красновишерска трюхали на родной Коляше и такой же хромой,
какая у него была когда-то, полуторке. И пока ехали, валяясь в грязном
кузове, на соломе, вынутой из торговых ящиков, Коляша явственно видел два
черных трупа, катавшихся по кузову, от которых отламывались горелые кости,
кожура, и понимал, что кошмарные сны, которые преследуют его еженощно, не
скоро отступятся от него, память и за всю жизнь не отболит.
А между тем к концу пути Женяра, молодая его супруга, не просто
покашливала, но хомкала утробным кашлем, будто в ней поршневой насос
клапаном работал.
Мать Женяры, Анна Меркуловна, была еще крепкая и даже моложавая с виду
женщина. Встретила она молодых супругов среди ночи неприветливо, почти
сурово, прикоснувшись к щеке дочери губами, поскребла довольно выразительным
носом воздух, сморщилась и ткнула пальцем в Коляшу:
- Муж, небось?
- Му-уж,- прошелестела губами Женяра.
- Бракованный какой-то. Лучше-то не досталось? - и постукала себя
кулком по зевающему рту.- Лучших девчонки побойчее тебя расхватали! И
кашляешь, будто колхозная кляча. Не туберкулез ли с фронта вместо трофеев
привезла? Ну ладно, ложитесь на лежанку, за печь. Днем баню истоплю, тогда
уж на постелю допущу.
Городок Красновишерск стоял на самом северном краю Молотовской области,
да и всей России, пожалуй что. Говорили, что еще севернее есть старинные
города Чердынь и Ныроб, но новожитель пермских земель Хахалин Николай
Иванович не верил этому - куда уж дальше-то?
При Анне Меркуловне состоял молодой мужик из тех самых
западноукраинских селян, перевоспитанием которых занимался конвойный полк.
Чего-то он подсчитывал, чем-то руководил, возил в леса на лошади продукты,
фураж, строительные материалы - там, в студеных горах, на глухих речках
Цепел, Молмыс, Язьва - устраивались жить, валили и сплавляли лес переселенцы
с Украины, и не только с Западной. Кое-что снабженец не довозил до поселков,
ночной порой сваливал возы и мешки в белоусовском дворе, в пристройках. Анна
Меркуловна щеголяла по дому в шелковом китайском халате с ярким павлином на
спине и пичужками поменьше - на рукавах. Шубка на ней была с лисьим, но уже
монгольским воротничком, на пальцах золотые перстни. Кладовка и подпол
забиты продуктами, и, тем не менее, Анна Меркуловна - прямой человек -
упредила дочь с зятем:
- Чтобы за неделю получили паспорта, определялись на работу и на свой
паек. Я сама живу кор