тебе  не даст. Шшыт и  все
другое до подъема дежурному сдай, ночью снова приташшым.
     Прошел день, другой, третий. На четвертый, вернувшись с оправки, Коляша
увидел  на полу кладовки обломок  жирпича и  брызги  стекол.  Поднял голову:
окошечко-полумесяц выбито. Старшина Олимпий Христофорович Растаскуев вставил
зубы, вернулся в роту и вступил в негласный смертельный бой со своим врагом.
     "Однако,  пропадать  мне  все  же",-  заныло,  заскулило в  oдиночестве
истомившееся, волосьем от холода обросшее сердце солдатика, и тут же красно,
как  на  городском  светофоре,  вспыхнуло  в  голове:  сбежать  из  уборной,
подняться в казарму и пронзить-таки эту падлу боевым штыком!  - но вместе  с
капотами, бушлатом и хлебом он получил в посылке  паклю для затычки окошка и
записку: "Держись, парень! Мы тут действуем".
     Ну, раз  Игренька действует, значит, все в порядке, обрадовался Коляша,
и вера его в  силу и находчивость наставника не пропала даром. Через неделю,
когда  синяки  почти  сошли  с  лица  курсанта,  его  вернули  в  роту,  где
обнаружился другой старшина,  из  хохлов,  вздорный, крикливый, но грамотеев
почитающий. Поначалу сдержанно относившийся к ротному бунтарю и как бы между
делом  заметивший:  "Е  у  нас отдельные  личности,  устав не  почитають,  у
прэрэканья вступають, даже руку на старших командиров поднимають - так и  на
их знайдэться мощна сила та, армэйска дисциплина,- вона усему голова".
     В роте все курсанты уже втянулись в учебу и в армейскую жизнь. Толковые
ребята, к  технике  склонные,  на  "гражданке  поработавшие с техникой,  уже
водили машины  самостоятельно. Наставник у них ездил в машине вместо мебели.
Им было не до Коляши и  не до старшины. Та же "бестолочь, что пошла в осадок
роты,  с   которой  маялись  командиры,   старшина,  наставники,   терпеливо
дожидалась весны  и отправки на  фронт. Там  уж чего Бог даст - дела и славы
иль бесславья и смерти. Курсанты в роте смягчились к Коляше,  за его героизм
зауважали  его,  но от  усталости, не иначе,  советовали не лезть больше  на
рожон, не вступать в бой с беспощадной военной  силой, она и не таких героев
в бараний рог гнула, хотя, конечно,  гниду эту, Растаскуева-то, следовало бы
припороть к стене штыком, но лучше гвоздями прибить к доскам...
     От  греха  подальше битого вояку-старшину перевели  не  только в другую
роту, но  и  в другую  казарму. Долго, старательно  придумывавший,  чего  бы
сделать Растаскуеву при встрече: плюнуть в глаза, сказать "мудило гороховое"
или толкнуть его локтем?.. "Ну,  че, живой еще? Воняешь?!" - спросить,- один
раз  столкнулся  Коляша  со  своим бывшим старшиной.  Да  вместо всего этого
опустились  глаза,  само  собой  торопливое  "Здрасьте,  товарищ  старшина!"
вылетело,  и бочком,  бочком проскочил  Коляша  мимо победительно  шагающего
старшины.
     Что-то   сломалось,   наджабилось,  истлело   в   Коляше  и   не  скоро
восстановится.   И  только   природная  активность  натуры,   склонность   к
легкомыслию,  вранью  и  веселью  помогут ему  перемочь  армейскую  надсаду.
Игренька,  подкармливая  и матерясь,  настропалил-таки  Коляшу  и  Пеклевана
крутить  баранку.  Ротный  старшина,  привлекший Коляшу  делать  стенгазету,
которую юное  дарование  писало  от корки до  корки,  передовицу -  так  и в
стихах, махнул на этого курсанта рукой: "Який з его спрос, вин поэт!.."
     Перед отправкой  на  фронт,  на прощанье  в  роту нанес  визит  Олимпий
Христофорович Растаскуев, руку пожимал курсантам. Коляшу рукой обнес. Вечный
настырник, неслух, никчемный человечишка громко, со значением произнес:
     - Как жаль, что вы с нами на фронт не едете!
     Все курсанты, да и сам Олимпий Христофорович, поняли  намек - до фронта
не доехав, под колесами поезда оказался бы товарищ старшина.
     - Родина и партия  знают,  кого на  какой участок определить, чтоб была
большая польза от человека и бойца,- веско, с чувством глубокого достоинства
ответил старшина Растаскуев и из казармы величественно удалился.
     На фронт ехали, как ехали тогда тысячи и миллионы боевых единиц, не без
приключений,   не  без   происшествий   в   пути.  Но   об   этом  все   уже
рассказано-пересказано, писано-переписано.
     Поезд остановился ночью на какой-то многопутевой станции, состав  долго
волочили,  толкали  по  этим  путям, пока,  наконец,  не засунули  в  тупик,
обложенный черным снегом. Из-за угольной золы, пыли и шлака сугробы оседали,
сплющивались, медленно  изгорали внутри,  во  все  стороны  из  них сочились
маслянистые, мазутные ручьи, бурьян по обочинам был сух, переломан и загажен
-  не  первый людской эшелон заталкивали  сюда  и,  конечно,  не  последний.
Откуда-то  сверху  раздавались  команды,  перекликались  свистки маневрушек,
пыхтело, ухало паром, брякало и звякало железо, но из  людей к составу никто
не  приближался.  Когда  утренний, сумеречный туман,  изморозь ли, может,  и
паровозные  пары смешались с серым, неподвижным светом, взору явился и пошел
вдоль  эшелона, предлагая купить папиросы, мальчик цвета лесной медуницы, и,
когда его спросили, что за станция, он уныло молвил: "Станция Пелово -  жить
хелово".
     Так курсанты сибирского автополка узнали, что  они  уже почти в Москве,
днем в самуе  столицу попали.  Их погрузили в старые,  разъезженные "ЗИСы" и
отвезли к  автозаводу  имени товарища Сталина,  перед  которым на  площади и
вокруг  которого стояли тысячи иностранных  машин, только что переправленных
через океан, собранных на заводе, приготовленных для боевой работы.
     "По машинам!"  - раздался  клич, и курсанты охотно  полезли  в накрытые
брезентом кузова, где были удобные скамейки и кожаные откидные сиденья сзади
кабин. "Наз-за-ад!" -  раздалась новая  команда. И когда курсанты сгрудились
на площади, какие-то люди в чистых иностранных комбинезонах криком кричали о
том, что курсанты должны  сесть в кабины и  немедленно,  немед-лен-но увезти
технику от завода,  потому как надвигается вечер, с темнотою могут навестить
город дальние немецкие бомбардировщики, и - уж будьте уверены!  -  автозавод
они  не  облетят, и получится  большой  костер из  этих замечательных машин,
морским путем, с риском и боями доставленных из союзной Америки.
     Командиры, какие были при  курсантах,  а было их полторы  калеки и  все
какие-то не горластые,  смиренные не такие, как в автополку,  они  были,  на
своем  рабочем  месте,  пытались  объяснить  и  объяснили  наконец,  что  их
курсанты,  ли боевые шоферо-единицы, "газушку"-то едва научились водить, что
такую громадину, да еще  под  названием "студебеккер", они и  во  сне-то  не
видели, не то что наяву. И  притихли заводские громилы, один из них высокого
звания,  видать, человек,  скрытого  под  комбинезоном,  ударил  иностранной
кожаной перчаткой по колену, выматерился многоэтажно:
     - Ну  каждый  почти день одно и  то же.  Нам же сообщили, что прибывает
эшелон   высококлассных   шоферов,  прошедших   специальную   подготовку  на
иностранной технике...
     -  Высококлассных! Какая  ерунда!  -  простонал кто-то  из  командиров,
сопровождавших курсантов.
     - Вам ведь под Калугу надлежит следовать,- горестно произнес военпред.-
Здесь  и   представитель  артиллерийской  бригады  -  на   приемку  приехал,
сопровождать вас вознамерился... Товарищ майор! - кликнул заводской чин.
     К  нему приблизился совершенно подавленный и  растерянный майор, махнул
рукой возле шапки:
     - Слушаю вас.
     Они  разговаривали долго, и разговор их  закончился тем,  что курсантов
усадили по двое в кабину, ра-аскошную, чистую, крашеную кабину со множеством
кнопок,  рычажков  и указателей, с  совершенно  великолепными, до пружин  не
продавленными,  упругими  сиденьями,  на  которых  ребята  охотно  качались,
балуясь, что дети. В кабины машин не вошли,  не влезли,  кинули себя мужики,
тоже в иностранных комбинезонах, сказали всем и во всех  машинах  одно и  то
же:
     -  Перед  вами,  рылы   немытые,  на  щитке  изображена  схема  передач
скоростей,  смотрите на  нее и  на  меня, учитесь переключаться, пока я  вас
довезу,  и запомните,  у "студебеккера"  не четыре, пять  скоростей, одна  -
вспомогательная, для передачи на дополнительную пару колес.
     Господи,  Господи! Они  с четырьмя-то скоростями  не все знали  и умели
управляться,  а тут  пять! И что  за  изучение за пятнадцать минут? А именно
столько времени  потратили заводские  шофера  на них  и бросили  где-то,  на
какой-то заставе колонну  машин.  И тогда, сняв  с себя шинель, пошел  вдоль
колонны майор со своим шофером и в каждой  кабине, взявши  за руку курсанта,
положив его ладонь на кругляшок рычага, учили переключать скорость.
     - Нам бы хоть отсюда, из Москвы выехать.- взывал майор уже  не к людям,
к небесам взывал,- на шоссе бы, на Калужское попасть...
     Вечером уже поздним, когда над Москвой красиво всплыли аэростаты, майор
посчитал,  что достаточно хорошо  натаскали они с шофером курсантов, и сипло
крикнул:
     -  По-о-о машина-а-ам! - шофер его уж ни кричать, ни говорить не  мог -
изошел матом.
     - Сели!  Моторы завели. Поехали! - махнул белым флажком один  сибирский
курсант.
     Флажки  те,  белый и красный,  привез с  собою из  Калуги майор,  чтобы
руководить движением колонны. Колонна нешуточная, более  сотни  машин, и  не
одни  тут "студебеккеры"  были, но и "джипы", и "виллисы",  и чего только не
было.
     Уже на  первом спуске  непослушные машины  ударились и рассыпали стекло
нескольких  фар, иные  машины  жеребцами  выскочили  на тротуар,  иные лбами
уперлись  в столбы.  Пеклеван, вцепившись  в  руль,  погнался на  машине  за
регулировщицей, стоявшей на  перекрестке с флажками. Задавил бы  он девушку,
но  она  стояла на  посту невдали  от завода, бывала в переделках, оказалась
резва на ногу и прыгуча - сиганула через чугунную ограду заброшенной церкви.
Пеклеван  ограду проломил, и Бог, пусть  и незримо, но  присутствующий средь
скорбных святых развалин, мотор грозной машины заглушил.
     - Спасибо тебе, милостивец! - перекрестился  Пеклеван,- и матери твоей,
милости на нас щедро исторгающей, спасибо.
     Колонна "студебеккеров"  смешалась на улицах  и  перекрестках  столицы,
затормозила,  запрудила  движение. Чернявый офицерик,  похожий  на  тех, что
служили  при  дворе свергнутого  царя  - показывали таких в кино,-  матом не
выражался, но грозился  отдать  под суд всех участников "диверсии"  этой,  в
первую же голову артиллерийского майора.
     Объявили, наконец, что  колонна арестована  самим  комендантом  Москвы,
оцеплена  спецвойсками,  и  как  только  комендант управится  с неотложными,
срочными делами, прибудет сюда сам разбираться во всем.
     Он и прибыл, комендант-то, за полночь, но не стал ни в чем разбираться.
Он привоз с собой два кузова  шоферов и,  крикнув напоследок властно:  "Чтоб
духу не  было!" -  упал в черную "эмку"  и умчался. Колонна "студебеккеров",
прошив  насквозь всю Москву, оказалась в двадцати километрах от  столицы, на
Калужском шоссе, нацеленная радиаторами  вперед, на запад.  Тут ее и бросили
сопровождающие.
     Все курсанты  мирно спали в машинах до  тех пор,  пока не загудело,  не
застреляло  над  ними.  Выскочив  наружу, курсанты  увидели вдаль  мчащихся,
красиво  на  крыло  сваливающихся пару  "мессершмиттов",  которые обстреляли
колонну, но ни  одной машины, слава  Богу, не  подожгли,  однако брезентовые
тенты  кое-где  продырявили,  кузов  одной  машины  повредили,  и  ощепиной,
отскочившей  от  борта, ранило в щеку  курсанта.  Парня перевязали, дали ему
маленько  спирта  - для обезвреживания, и  все поняли,  что долго стоять тут
нельзя,  опасно  -  если не днем,  то  ночью  колонну  подожгут. А машины-то
бесценные, им предназначено возить по фронту гаубицы, гаубицам же - стрелять
по врагу.
     В общем-то все разрешилось благополучно. В гаубичной бригаде была целая
рота шоферов, умеющих делать  все и иностранные машины  водить  натасканных.
Если  б майора Фефелова  не обманули какие-то  высокие,  в дело не  желающие
вникать чины, он бы взял из бригады своих шоферов и спокойно пригнал машины,
полученные по военной разнарядке.
     Но  как же без обмана, без жульничества, без надуваловки жить? Это ж не
Страна  Советов получится,  совсем какое-то другое государство  получится, с
отсталыми идеологиями, прогнившей  системой  и дикой  эксплуатацией человека
человеком. У нас вон как весело все делается!  Каждый день и  час что-нибудь
да  новое,  неслыханное,  невиданное. У  нас  уж если  человеки  человека не
обидят, так хоть насмешат.
     Мертво  спали курсанты  в кузовах  до  самой Калуги.  По-за  Калугой, в
сосновом бору, где еще местами  лежал рыхлый  снег, возле вздувшейся, мутной
речки умылись, прибрались и стали  ждать,  когда  их позовут завтракать  или
хотя бы  обедать.  Но никто никуда  их  не  звал,  никто  на них внимания не
обращал.  Тогда пошли  они делегацией искать майора, пока  бродили по  бору,
много узнали и увидели интересного.
     Часть, точнее гаубичная артиллерийская бригада, в которую они  прибыли,
была снята с Дальнего Востока, из какой-то совсем уж отдаленной бухты. Вояки
в   ней  были  еще  кадровые,  задержавшиеся  с  демобилизацией  по  причине
дальневосточных  военных   конфликтов  и   японских  происков  -  от   этого
постоянного врага все  время ждали  нападения и держали  на стороже  военную
силу. Однако, вослабление ли на Востоке произошло после разгрома немцев  под
Москвой,  дипломатия ли обманула  косоглазых,  дела  ли на  фронте требовали
вливания  все новых и  новых сил, пришлось через  всю страну гнать  и  везти
бригаду с гаубицами устарелого образца,  ходовая часть которых, однако, была
модернизирована, и с тракторной тяги орудия перешли на тягу автомобильную.
     -  Красноармейцы и офицеры в бригаде,  давно  не  видевшие  гражданских
людей,  о женщинах  и  вообще забывать стали, прибыв под Калугу, как  с цепи
сорвались,- говорил  усталый  майор,  ездивший  в  Москву  за  курсантами  и
указавший им резервную, новенькую кухню в лесу, в которой приготовленное для
пополнения варево уже прокисало.
     Пока  ели, пока  пили теплый  чай,  узнали, что, несмотря  на запрет  и
чирьи, осыпавшие  боевую  артиллерийскую силу от перемены климата, кинув все
на  произвол  судьбы, утянулись  дальневосточники  в шибко порушенный город,
скрылись в его руинах. Куцые  гаубицы, замаскированные,  смазанные, и всякое
оружие были в полном  порядке. Все остальное отдано на волю весенних стихий.
В бригаде отчего-то решили,  иль опять кто-то надул военных, что вся ходовая
часть, изрядно на Востоке  изношенная,  будет  сменена,  и на фронт  бригада
поедет сплошь на  новеньких американских  машинах, когда как  на самом  деле
выдали  "студебеккеры",  "джипы"  вместо  устарелых  тягачей, десяток  юрких
"виллисов"  - для командования бригады, политотдела и других военных  служб,
все же остальное воинство отправится на фронт в прежнем подвижном составе.
     Презретый, в утиль заранее списанный,  этот "подвижной состав" стоял на
спущенных колесах, где лежал на боку  в рытвинах, наполненных  талым снегом,
где и  полуразобран  был, две  машины  из третьего дивизиона, куда зачислили
Коляшу Хахалина и его напарника Пеклевана Тихонова,-  вовсе куда-то исчезли.
Гадать  особо  не  надо  было  -  продали их  мирному  населению  и  пропили
дальневосточные  вояки.  Пеклевану  машины  не  досталось,  Коляшу  наделили
"газушкой" с  открытым, покоробленным капотом.  Сирота-"газушка" уткнулась в
глубокую бомбовую воронку, талая вода уже доставала кабину.
     Майор  Фефелов  - человек,  переваливший  за  средние  лета, скуластый,
изветренный, умеющий сдерживать нервы, отвечающий в бригаде за транспорт и в
конце  концов  уже сформировавший подразделение под  названием  "автопарк" и
возглавлявший его  до  конца  войны, собрал новичков, сказал по секрету, что
долго  они  здесь  не  простоят, скоро  в поход  и  надо вытаскивать  машины
артельно.  Для  начала  он  выделит  два "студера", чтобы  вытащить, собрать
машины в одно место,  и в дальнейшем поможет, чем может. Тех  курсантов, что
любят и понимают технику, прикрепит к водителям  новых тягачей. С  теми  же,
кто  слабо подготовлены и  годятся в землекопы, писаря, но не в  шофера,  он
устроит практические курсы и, может быть, успеет хоть немного натаскать их.
     -  Впрочем,  лучшие курсы  для  всех  парней  впереди,-  добавил  майор
Фефелов,- в боях они быстро всему научатся, кому, конечно, хочется и суждено
жить.
     Сибирские   курсанты  объединенными   усилиями   как-то   восстановили,
подремонтировали брошенную технику, маленько и поездили вокруг Калуги, дрова
подвозили, воду, картошку, и все время запоминали, как ночью ориентироваться
в  незнакомой местности, на незнакомых  дорогах, главное, запомни,  водитель
или рулевой, как  звал Коляшу Игренька,- не  потерять из виду идущую впереди
машину, не  выпускать  из  зрения  белое  пятно,  стало  быть,  лист бумаги,
наклеенный на  задний  борт  передней  машины.  Ехать по  особому,  военному
приказу - это значило:  сосредоточиваться  будут  ночами, секретно,  фар  не
зажигать, сигналов не подавать, никуда никому не отлучаться, не курить, если
кому невтерпеж - смолить в рукав, прикуривать от кресала, но не от спичек  и
зажигалок,  остановки  колонны  -  по  команде,  заправка в  таком-то месте,
оправка там же. За  ночь колонна должна  проходить от пятнадцати до двадцати
километров, любое  нарушение  правил движения  колонны,  любое отклонение от
инструкций, разгильдяйство всякое - будут сурово пресекаться и караться.
     В  первую  ночь  по-старинному, накатанному,  мало поврежденному  шоссе
колонна прошла назначенный  отрезок играючи  и даже раньше  срока явилась  к
назначенному пункту. Но вот начались дороги русские, сельские, развороченные
танками,  тракторами,  машинами   иль  конной  тягой,  хуже  того  -  дороги
задичавшие, поросшие травой, которые на военных-то картах прочерчены  четко,
наяву же слепые, местами совсем  не видные, и  достало  тут военных  горемык
первым мытарством, надсадой и проклятьем войны.
     Несмотря  на  то, что выставлялись по дорогам живые указатели - бойцы с
флажками и, в нарушение военной тайны, командирам дивизионов, затем батарей,
взводов  управления выдавались  нарисованные  на листах  схемы  движения  на
данном  отрезке  пути  и   пункты  сосредоточения,  машины  разбредались  по
российской путанице дорог.  Засидевшиеся в  тихой  бухте,  к тракторной тяге
привыкшие водители  дурели от скорости и возможностей  американской техники,
мчались вперед,  бросив на  произвол судьбы  собратьев  по  боевому  походу,
спокойно  дрыхали в уютных кабинах, пока остальное войско корячилось, волоча
по  весенней  грязи  почти  на себе отечественные "ЗИСы" и прочий транспорт,
которым отечество так гордилось.
     Артдивизия, растянувшаяся  километров на  сто,  за ночь  сжигала по два
бака горючего,  к утру  не поспевала  к  месту  назначения, и  посыльные  на
машинах-тягачах начинали шастать  по дорогам, лесам и оврагам, вытаскивая из
грязи издохшую отечественную технику, рыскали в поисках тех, кто заблудился.
В  небе  появлялись  и  кружились  немецкие самолеты  -  снова не  удавалось
сохранить военную тайну, снова она, клятая,  ускользала из  бдительных рядов
родной армии.
     В  гаубичной бригаде имели прекрасные показатели  по стрельбе, да и как
их не иметь,  когда  некоторые расчеты прослужили  возле своих лайб по шесть
лет, знали и любили их больше своих  жен,- тут и свинья  безмозглая научится
стрелять,  в  движении, однако,  дальневосточные  сидельцы  были  слабаки  и
неумехи. Среди всех подразделений совсем уж ахово обстояло дело  там, где за
баранкой маялись и маяли машины недавние сибирские курсанты.
     Коляша  Хахалин   из  наставлений  Игреньки  запомнил,  что  карбюратор
засоряется и надо его продувать, зазор и контакты трамлера - чистить след