том истинные бендеровцы отсиживались
в лесах, их вожди и  предводители - в европейских, даже в заморских городах.
Во все времена, везде и всюду, от возбуждения и бунта больше всех страдали и
поныне страдают ни в чем не повинные люди, в первую голову крестьяне.
     -  Ты знаешь,  Жора,  насмотревшись на этих паскудников, я поблагодарил
судьбу за то, что она не позволила мне дойти до Германии. Представляешь, как
там торжествует сейчас  праведный гнев? Я такой  же, как все, пил  бы  вино,
попробовал бы немку, чего и спер, чего и отобрал бы.
     - Ох, Коляша!  Чтобы  испоганиться, как  ты  видел,  неча  и за  кордон
ходить,- и после долгого молчания еще произнес Жора: - Пропадешь ты, однако.
Зачем одному человеку столько ума, таланту, доброго сердца, да еще и совести
в довесок?..
     - Половину  ума  и памяти  мне, Жора, отшибло еще  на  Днепре,  так что
осталось в аккурат. Кроме того, мне от  детдома досталось хорошее наследство
- умение придуриваться, и ты придурь мою за ум принял.
     На  станции  Винница моряк Жора  все  порывался  отдать Коляше деньги -
домой, мол,  еду, зачем они мне. Взяв три  сотни - на первый случай,  Коляша
обнял друга и, чувствуя, как у того заприплясывали губы, начал кособочиться,
корежиться Жорка-моряк, похлопал по его исхудалой от приступов спине.
     - Ну-ну, без дури у меня! Пить перестанешь - припадки пройдут. Заведешь
бабу, кучу детей натворишь еще...
     - Дак не давай жизнешке себя в угол загнать.
     - Не дам, не дам!
     Глазом  опытного скитальца  Коляша определил,  где река,  пошел  к ней,
перебрел на зеленый уютный остров среди города Винницы - на реке Буг было не
перечесть   их,  развел  костер,   вымылся   в  речке  с   мылом,   постирал
белье-амуницию.
     Вечером к костру из тьмы мироздания выбрела  любопытная  утка, да такая
жирная,  что тендер  у  нее волочился  по траве.  Она сказала: "Кряк-кряк",-
дескать, созрела я, готов ли вот ты, солдатик, попользоваться мной?.. Коляша
поймал утку, свернул  ей покорную шею, ощипал и зажарил птицу в углях,  да и
съел тут же половину. На  другой  день,  дождавшись, когда подсохнет одежда,
поскреб трофейным  лезвием, вставленным  в расщепленный сучок, усы,  бороду,
пришил подворотничок к  гимнастерке, медали надраил, подвинтил орден Красной
Звезды и неторопливо отправился искать комендатуру.
     Коляша топал по уютным, почти не тронутым войною улицам города Винницы,
где  совсем недавно  бывал Гитлер,  хотел  увидеть  что-либо, оставшееся  от
фюрера,  но ни одной  приметы, даже вони его нигде  не ощущалось  -  такова,
видать,  судьба  всех  пришельцев  -  земля  сама,  вроде  бы,  с  потаенной
стыдливостью отторгает и стирает их следы.
     В комендатуре было так людно, дымно и шумно, что Коляша поначалу ничего
не мог  разобрать: где  власть, где  посетители и,  чтобы  как-то вжиться  в
обстановку, оглядеться и  сориентироваться, сел  в угол на прибитую к  стене
скамейку.
     На откидной барьер, сделанный наподобие сельмагов или почты, навалилась
военная публика. У каждого военного горсть документов, у каждого  неотложное
дело, необходимые  просьбы и всякая докука. Лейтенант с орденскими колодками
и  с   планками   о  ранениях,  потный,  взъерошенный  и  выветренный,   что
прошлогодняя еловая шишка, что-то у кого-то брал, смотрел,  читал, передавал
документы старшему сержанту, заносившему  какие-то  данные в журнал, но чаще
возвращал бумаги, отстраненно бросал: "Ждите!", на минуту прислонялся спиной
к  давно не  топленной  голландке  с сорванной  дверцей,  призывал  издалека
безразлично и монотонно: "Не торопитесь. Успеете на тот свет.  В очередь,  в
очередь!.."
     Чувствовалась  напряженность, даже внутренняя перекаленность и страшная
зоркость этого человека. Вот  лейтенант зацепил взглядом в  толпе  мордатого
сержанта в комсоставском обмундировании,  с узкой портупеей через  плечо,  с
медалью "За боевые заслуги" и значком какого-то года эркака. Сминая публику,
будто использованные  сортирные бумажки, сержант устремлялся  к барьеру, пер
на власти. Лейтенант отбросил  себя от голландки, принялся смотреть, читать,
проверять  бумаги,  отдавать  их  на   регистрацию  или  возвращать,  роняя:
"Подождите.  Минутку  терпения".  На  сержанта,  оседлавшего  барьер,  почти
перелезшего через преграду, лейтенант не обращал никакого  внимания. Выбирая
из  протянутых рук, будто  на митинге солидарности или  протеста, листовки и
прошения,  он как  бы  ненароком обходил  кулак  сержанта, словно брюквенную
садовку в огороде, к еде не пригодную,- с нее только семя, да и то не скоро.
     -  Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! -  уже в  самый нос лейтенанту
тыкался кулак с зажатыми в нем бумагами.
     -  Ты  куда прешь, морда?!  - отстраняя  кулак,  сталкивая  сержанта  с
барьера, рявкнул лейтенант.- Тебе здесь базар?! Барахолка?!
     Сержант  осел,  стушевался, впал  в  растерянность. Публика, усмехаясь,
смотрела на него  -  что,  выкушал?! Тут,  брат,  власть,  военный  порядок!
Молчаливой  солидарностью,  негласным  союзом  с  властью и  отчуждением  от
повергнутого просителя каждый клиент надеялся на снисхождение к себе.
     Но сержант был не из таковских, быстро пришел в себя после сокрушения и
застучал кулаком по  медали так, что она затрепыхалась и жалобно зазвякала о
пряжку на портупее.
     - Не имеешь права орать! Я кровь проливал!..
     - А я че? Сопли?
     - Хто тя знает, вон ряшку-то отъел!..
     Лейтенант с усмешкой глянул на него и, дивясь явной  глупости человека,
чуть  подзадрал  рыло, повертел головой слева  направо,  сравните,  дескать,
дорогие    товарищи!    Публика    еще   больше   осмелела,    еще   плотнее
солидаризировалась с  властью, начала оттеснять  сержанта  от  барьера, став
стеной  между  властью  и страждущим,  отставшим от эшелонов, задержанным на
вокзалах  и  улицах  без  увольнительных,  кто  и без  документов,  несомым,
качаемым  послевоенным  беспокойством,  бескрайним  морем  народа.  И Коляшу
Хахалина  вот дернул черт высадиться  на землю с многолюдного корабля. Ехать
бы  вместе  с  Жоркой-моряком  до дому. Ухнет  его этот  горлопан-дежурный в
какую-нибудь  яму  вроде  львовской   пересылки  или  ровенского  конвойного
полка...
     - Ты видишь, в углу солдат сидит?
     Коляша не  сразу  уразумел, что речь идет  о  нем. Уяснив, наконец, что
слова лейтенанта направлены в его адрес, вскочил, дал выправку, на какую был
еще способен. Медали на груди звякнули и разом замерли.
     - Орел!  - восхитился  лейтенант. Коляша ел  его  глазами.- Час  сидит,
другой  сидит!  И  ни  мур-мур.  А почему  сидит?  Да потому, что фронтовик,
страдалец, окопник доподлинный! Вон у  него нога  кривая - всю красоту парню
испортила,  здоровье  усугубила...  А  он  сидит,  череду  ждет.  Дай  место
фронтовику!..
     И не  только сержант,  но  и  все вояки двумя стайками  разлетелись  на
стороны.  Коляша  приблизился  к  барьеру, доставая  из  нагрудного  кармана
документы.
     - Ладно. Потом!  - милостиво  придержал его руку в карманчике лейтенант
и, не спрашивая, курит Коляша или нет, выщелкнул  из пачки папиросу.- Отстал
от эшелона? - как о само собою разумеющемся, молвил лейтенант.
     Коляша  засунул пальцем папиросу  обратно,  показывая на грудь  - не до
курения, мол.
     - Отстал.
     - Куда ехал?
     - В Никополь,-  мгновенно  соврал  Коляша, заранее придумав, неизвестно
почему и отчего пришедшее ему в голову название города, о  котором ничего он
никогда не слышал, никогда в нем не бывал.
     - В Никополь?! - назидающе  поднял  палец дежурный.- Никель копать.  На
тяжелую работу, после ранений... А вот сидит, ждет. А ты, морда! - по  новой
начал вскипать дежурный,  отыскивая  глазами сержанта. Но  тот схоронился  в
массах.- Я тя  все  одно найду! Из-под земли выкопаю!.. Я узнаю, где ты взял
медаль,  сапоги и по  какому  праву носишь  комсоставскую амуницию,- тут  он
позвонил  в  школьный  звонок  и,  когда  вошел постовой с автоматом,  будто
сгребая пешки с  доски,  приказал:  -  А ну, всю эту шушеру  на губу! А того
мордоворота...  Где  он?  Его в  подвал! А ты,  солдат,  как тебя  звать-то?
Николай.  Хорошее  имя!  А  я вот  Николаич  буду. Да-а, Виктор  Николаевич.
Победитель, значит. Да вот устал победитель-то...
     Лейтенант завел Коляшу в столовку комендатуры, где  им  было  выдано по
тарелке супу с раскисшей уже  вермишелью, отдающей жестью, и  пшенная каша с
маслом. Побродив в супе ложкой  и не притронувшись к каше, лейтенант залпом,
как  водку, выпил компот и,  выбирая  ложкой из стакана фрукты, сказал, мол,
коли еще охота каши, можно его порцию есть или попросить добавки.
     - Ты мне поглянулся. Если хочешь, то  можно до демобилизации остаться у
нас. Служба, правда, собачья. Грязь, кровь, нервы навыверт, но демобилизация
вот-вот... Словом, подумай. Переспишь в нашей общежитке - один наш парень на
три  дня  домой отпущен.  Похороны.  Погулять,  побродить  захочешь  - скажи
часовому,  я велел. Танцплощадка  близко, хотя  какой  из тебя  танцор? Да и
триперу иного. Наоставляли трофеев оккупанты. Годов двадцать  вычищать чужую
заразу, а у нас и своей... Ну, отсыпайся. Завидую! Я на фронте взводным был,
затем ротным. Завидовал солдатам: лег, свернулся, встал, встряхнулся...
     В общежитии Коляше показали  на  койку возле  окна,  чисто и  аккуратно
заправленную. В тряской, бесконечной  дороге да и на острове Коляша вдосталь
выспался,  и  спать ему  не  хотелось.  На  тумбочке  лежала  толстая  книга
"Кобзарь".  Коляша  отправился   в  ближайший  скверик,   отыскал   местечко
потенистей, лег на траву, открыл страницу:
     Рэвэ тай стогнэ Днипр широкый,
     Сэрдитый витэр завыва...

     Ах ты, Днепр, Днепр! Тысячеверстная река и вечная теперь память  и боль
людская.  Ох,  и  широк же Днепр!  Особенно ночью.  Осенней  ночью.  Темной,
холодной,  когда  окажешься  в  воде среди  людского,  кипящего  месива, под
продырявленным  фонарями  небом, весь беззащитный,  весь  смерти открытый, и
река совсем холодная и без берегов...
     Рэвэ тай стогнэ Днипр широкый...
     Он и стонал, и ревел тысячами ртов.
     Внимание  Коляши  привлекли  две  девчушки  в  платьицах горошком  и  с
маковыми лепестками-крылышками на плечиках вместо рукавов. Обе круглоглазые,
тощенькие, с облезлой от  солнца кожей, они играли  в пятнашки, бегая вокруг
скамьи, уставши,  плюхались на скамейку, где лежали два пакетика  с вишнями,
церемонно одергивая платьишки на коленях, плевались косточками - кто дальше,
целясь угодить  в заплату поврежденного  взрывом  или  гусеницей клена, и  о
чем-то все время перешептывались, Он наблюдал, как они доставали  из кульков
за стерженьки ягоду, как губами срывали ее, катали во рту, и губы на испитых
лицах  девочек становились все более алыми от сока,  худенькие  их мордашки,
казалось, тоже зарозовели.
     По  траве  зашуршали сандалии и  утихли подле  него. Коляша  не  слышал
детских  шагов, не видел девчушек  с  протянутыми  к нему кульками. Он читал
"Кобзаря" и никак не мог уйти дальше первой строчки: "Рэвэ тай стогнэ..."
     - Дяденьку! А, дяденьку!
     Вот Коляша уже и дяденькой стал! Сам не заметил когда.
     - Что,  мои хорошие? Мои славные, что? - Коляша  изо всех сил держался,
чтоб не заплакать от умиления - дяденькой назвали!
     -  Покушайте вишен!  -  протянуты  два  пакетика, сделанные из  старых,
исписанных тетрадных листов,  две пары глаз полны чистого к нему  внимания и
глубокого,  еще  не  осознанного  голубиными  детским  душами  страдания, на
которое женщина, видать, способна бывает сразу  после рождения, может,  даже
до зачатия, еще растворенная в пространстве мироздания.
     Неужели эти крошки уже ходят в школу? Нет, еще не ходят. Листики скорей
всего вырваны из тетрадей старших  братьев... а они... тоже там,  на Днепре,
ночью...
     - Вишен? - Коляша приподнялся,  сел на траву и, запустив щепотку в один
пакетик, за стебелек вынул переспелую, почти черную, сморщенную вишенку.
     - И у меня! И у меня! - заперебирала нетерпеливо ногами вторая девочка.
     Коляша  и  из второго  пакетика  вынул вишенку,  со  смаком  прищелкнул
губами,   зажмурил  глаза   и  долго  их  не   открывал,  показывая,   какие
замечательные, какие  сладкие  у девочек  вишни. Девочки понимали,  что дядя
маленько подыгрывает, веселит их, захлопали ладошками по коленкам.
     -  Вы -  сестрички,- уверенно  сказал Коляша,- и одну  зовут  Анютой, а
вторую?
     -  Галю! -  подхватила Анюта  и нахмурилась настороженно: как это  дядя
узнал ее имя?  - А-а! - обрадовалась Анюта,-  мы гралы близэнько, вы почулы!
Вы - разведчик?
     - Был и разведчиком, дивчины мои славные! Спросите, кем я не был.
     - А у нас тату нимцы... убивалы людын дужэ...
     - Давайте лучше вишни доедать, дивчинки.
     - Давайте,  давайте!  Мы ще прынэсэмо!  У нас  богато вишен, вот  хлиба
нэмае. Мамо стирае  бойцам, воны трохи каши дають та супу, цукру раз давалы,
билый-билый цукор!
     Что   бы   подарить  девчушкам?  Ничего  у  солдата-бродяги   нету:  ни
безделушки, ни сахарку,  ну  ничего-ничего.  Он притянул  девчушек  к себе и
поочередно  поцеловал их в  кисленькие от вишневого сока  щеки - и они, дети
несчастного  времени,  почуяли,  что  ли,   его  неприкаянность,   обхватили
худенькими  руками за шею, прижали изо  всех сил к себе и разом зашептали на
ухи солдату, будто молитву, заговор ли, со взрослым, страстным чувством:
     - Нэ надо грустить, дяденьку! Нэ надо. Вийна-то скинчилась...
     Милые девочки из далекой  Винницы!  Почему-то хочется  верить, и Коляша
верит до сих пор, что судьба у  них  была такой же светлой  и доброй, какими
сами  они  были  в  голодном  послевоенном детстве.  В  одном  пакетике  еще
оставались  вишни,  Коляша  давил  их  во рту, обсасывал  косточки,  бережно
нажимая  языком на  каждую  ягодку,  чтоб  надольше хватило  ему вишен, чтоб
продлилось в его сердце то ощущение родства со всеми  живыми людьми, которым
одарили его маленькие девочки.
     За обмелевшим,  заваленным военной и невоенной  рухлядью прудом,  среди
которого упрямо желтели кувшинки и  над которым  величаво  и нежно клонились
плакучие ивы, ударила музыка - духовой оркестр. Сразу сжалось что-то внутри,
томительно  засосало сердце  Коляши.  Не умеющий  танцевать даже  гопака, он
пошел на голос вальса, название которого знал еще  по детдомовской пластинке
- "Вальс цветов". Но всегда мелодия вальса была для него неожиданной, всегда
слезливо  размягчала   сердце.  Танцы  происходили  в  загородке,  аккуратно
излаженной  немецкими  саперами  из  тонкой, но крепкой клетчатой проволоки.
Взявшись за  проволоку, парнишки, инвалиды из госпиталей - и Коляша вместе с
ними  - глядели  не отрываясь, как кружатся пары в  проволочном  квадрате, в
углах поросшем травою, в середине же выбитом до стеклянистой тверди.
     С  мужской стороны  танцевали все  больше военные, и  все больше  хлыщи
какие-то, узкопогонники, но местами и нестроевик кособочился, пытаясь скрыть
хромоту, старательно поворачиваясь к партнерше той стороной лица, которая не
изодрана, не  сожжена, не  дергается  от  контузии. Светится,  целится  глаз
героя, намекающий на тайность, влекущий куда-то взор ввечеру разгорается все
шибчее и алчней.
     В комендатуре Коляшу, оказывается,  ждали.  Еще  днем,  когда  дежурный
лейтенант бушевал за барьером, от патрулей поступило несколько сообщений: "С
проходящего эшелона орлы  взяли самогонку у базарной тетки, но деньги отдать
забыли".  С  другого   проходящего  эшелона  какие-то  одичавшие  бойцы  или
штрафники-громилы пытались  подломить  ларек и склад в  ресторане.  "Небось,
орлы  Дунайской  флотилии  продолжают свой  освободительный  поход".  Эшелон
задержан, "представители"  его заперты под  замок.  "На  базаре  при  облаве
учинен  погром,  была   стрельба,  удалось  взять  несколько  бендеровцев  и
подозрительных лиц  без документов". Но все  это дела текущие и текучие, все
это поддается контролю, все усмирено и утишено.  А вот как быть со старшиной
Прокидько?  Он, как приехал, ни одного еще дня трезвый не  был,  изрубил все
домашнее имущество, чуть  не засек топором жену свою, грозится поджечь  дом,
истребить слободу Тюшки,  испепелить всю  Винницу.  Пока же, примериваясь  к
гражданской жизни, он дал в глаз участковому милиционеру.
     Лейтенант  все это выслушал  с покорным терпением, привычно  прижимаясь
спиной  к нетопленой голландке.  Когда патрули  выгрузили новости,  послушал
еще, как  на  высшем нерве звучит возле  комендатуры самогонщица:  "Хвашисты
грабилы! Бендэра грабила! Червоноармийцы, буйегомать,  тэж  граблють!.."  Не
дослушав до  конца выступление самогонщицы,  лейтенант приказал прогнать  ее
из-под стен комендатуры. Если  тетка торгует запрещенным  товаром,  то пусть
хайло  свое во  всю  мощь  не разевает,  пусть  бдит  - сейчас  едет до дому
самый-самый бедный и  опытный воин -  пятидесятилетнего возраста, нестроевик
тучей прет на  восстановительные работы - у этого народа на теле одни шрамы,
осколки да  пули, но за душой ничего не водится, он чего сопрет, то и съест,
кого сгребет, того и дерет.  Если эта  тетка попадется еще раз и будет орать
на весь город антисоветские  лозунги - он ей  такую бумагу нарисует, что она
до самой Сибири ее читать будет...
     - Что  касается  грабителей с  эшелона и  жертв базарной облавы,-  всех
передать военной прокуратуре - и взятки с нас гладки. Они - санитары страны,
вот пусть и санитарят.
     Простые,  деловые и точные решения,  как у Кутузова в сраженье. Сложнее
обстояло дело  со  старшиной Прокидько. Лейтенант знал  о нем многое,  но не
все. Иезуитскими методами Прокидько добыл признание у своей жены, что она не
соблюла верности во время военных лет, при оккупации. Сердце воина-гвардейца
вскипело, гнев его  беспощаден и, конечно же, праведен. Лейтенант думал, что
старшина снялся с  военного учета  и ни  с какого уже  боку  комендатуре  не
подлежит, так  пусть  себе  бушует, поджигает  эту  сраную Винницу  со  всех
сторон.  За один  подбитый глаз милиция ему, между прочим,  подшибет оба, да
еще нечаянно три ребра  поломает. Но, впав в неистовство, старшина Прокидько
совершенно перестал ощущать реальность  жизни, не считался с законами морали
и  военной дисциплины  -  нигде, ни  на какие учеты он  не  вставал, никаких
властей  не  признавал.  Буйствует!  "За Собиром сонце всходыть..." -  поет,
видать, уже явственно видя эту самую Сибирь. В комендатуру явилась делегация
из  слободы  Тюшки, просила  оградить покой и жизнь  громодян от  совершенно
распоясавшегося старшины Прокидько. Служивого народу в комендатуре никого не
оказалось.  Коляше  выдали  заряженный   автомат  и  просили  воздействовать
братским авторитетом на старшину Прокидько или уж арестовать его и доставить
в комендатуру.
     Пехотный старшина Прокидько, поникнув  головой, сидел спиной к двери на
давно не мазанном полу, среди разгромленной и порубленной рухляди. Перед ним
стоял глиняный жбан, мятая алюминиевая кружка да  железный  таз, наполненный
вишнями, сливами,  надкушенными яблоками, выплюнутыми косточками.  По правую
руку  гвардейца  покоилась тупая секира, спадывающая с  неумело насажденного
топорища. Коляша отодвинул секиру  ногой и обошел Прокидько.  В серой, дикой
щетине, обросший больше по лицу, чем по голове, тоже уже заиндевелой с шеи и
висков, с чугунно из-под глаза к носу и к уху растекающимся синяком, с тремя
рядами  развешанных  орденов и  медалей,  среди  которых  золотоцветом горел
гвардейский  значок,   Прокидько  сидя  спал  и   до  активных  действий  по
уничтожению родных  Тюшков и города Винницы ему  было гораздо дальше, чем до
больницы.
     Битый, чуткий фронтовик  почувствовал  перед собой человека, с огромным
усилием  открыл  один  глаз,   попробовал   разомкнуть  второй,  попытка  не
увенчалась успехом.
     - Налывай, хлопче! - хрипло произнес Прокидько.
     Коляша налил, выбра