.  Кто-то  шевельнулся
рядом с ним, робко коснулся губами его щеки. "Челове-эк! - умилился Коляша,-
все понимает, все чувствует. Челове-э-эк!"
     А  через  унитаз  тянулась,  грабастала Коляшу совсем  уж  размягченная
Одарка:
     -  Та хлопэць  ты  гарный! Та умнэсэнький! Да звидкэля ты  взявсь?  - и
влепила Коляше поцелуй, на этот раз в губы. Мыколу тоже вниманием не обошла,
хотя тот и вжимался за унитаз от ее натиска.
     Прибравшись на "столе", определив  мешок за спину, подстелив что-то  на
холодный пол, все  еще источающий  запах мочи, Одарка улеглась на бок,  чтоб
меньше  занимать места в узком  заунитазном  пространстве, притулила  к себе
мужа  своего, подтыкала что-то под него, костылями  оградила от холодного  и
шаткого  унитаза, прикрыла его своим платком и, лежа на  локте,  держа  себя
грузную почти на весу, чтоб только чоловику было удобно,  принялась  байкать
его,  как маленького, совсем и  не  осознавая  этого  материнского действия.
Могучее и доброе сердце Одарки расслабилось,  тело  согрелось и успокоилось,
она вдруг всхрапнула, пока еще пробным раскатом, но и от него, от  пробного,
все железо в туалете  вздрогнуло, бельмо пузыря на потолке сорвалось с петли
и  опасно  закачалось  над  головами  пассажиров.  Одарка  тоже  вздрогнула,
очнулась, ощупала Мыколу со спины, с боков, голову его удобней устроила.
     - Хлопче! А, хлопче! - шепотом позвала она.
     - Чего тебе, Одарка?
     - А як ты все же мои имья и хвамиль узнал, га?
     - Хэ, фамилия! Хэ, имя! Могу тебе всю твою биографию рассказать.
     - Ой! - испугалась сраженная Одарка.- Нэ трэба, хлопэць, нэ трэба...- и
долго  не  подавала  никаких  признаков жизни. Потом, совсем уж  безнадежно,
совсем уж отрешенно не то спросила, не то утвердила: - Хлопче, ты колдун?!
     - Да еще какой! Я ж из Сибири!
     - Из Собиру! - почти обреченно молвила Одарка. - Тоди понятно. Там дуже
холодно и вэдмэди кругом бродють...
     - И колдуны,- подтвердил Коляша.- Им запросто про человека все  узнать,
приворожить, створожить, немочь накликать, со свету свести... Хочешь, скажу,
об чем ты сейчас думаешь?
     - Ой, нэ надо, нэ надо, хлопче. Дуже я пуглива... А об чем? А об чем?
     Женяра  тряслась рядом,  запокашливала чаще,  дергала  Коляшу  за рукав
шинели, хватит, мол, хватит.
     - Та вин жэ ж! Та вин жэ ж...-  продирался сквозь смех  Микола.- Да вин
же ж дурака валяет. Вин  же ж  хвамиль твою и имья на мешку  узрив! О-ой, нэ
можу! О-о-ой, нэ можу!  Яка ты, Одарка, глупа  была, така и  осталась. Она у
школи,- уже обращаясь к молодоженам,  пояснял Микола,- усэ у мэнэ списувала,
так сим групп и закинчила...
     - А-аж, його мать! - из деликатности осадив матюк, с восхищением громко
хлопала себя по ляжкам Одарка.- О  цэ уха-арь!  О  цэ  да-а!  Шо ты,  жинца,
будэшь робыть з им? Як жить з такым пройдохою?..
     - Мучиться,- первый раз за всю дорогу подала голос Женяра.  И не знала,
не ведала она, сколь пророческое слово молвила невзначай.
     - Тикай вид его! Тикай з вагону, тикай з поизду,  у поле, куда подальше
тикай! Й-иэх,  який,  а? Як пидманув,  га?! - Одарка в потемках нашла голову
Коляши и больно потеребила за вихор, но  тут  же и погладила со всепрощающим
вздохом.- Нэ! Нэ тикай! Бог его тоби опрэдэлив - тэрпи, процюй хоть за двох,
хоть на соби ташшы  до гробу... Вот у мэнэ Мыколочку мий, який слабэсэнький,
болизный, но  я, шоб  кинуты йего,  ни-ни, ни божечки мий... М-мых! -  опять
начала целовать Мыколу сама себя умилившая Одарка.
     - Та будэ, будэ,- ласково остепенял  жену муж.- Трохи подрэмлемо. Устал
я, и людыны ж усталы. Добрэ, шо сортир нэ  дуже вонький и нихто нэ мешае. На
передовой та у госпиталях хуже бывало.
     - Спы, мий Мыколочку, спы, коханый...
     Они умолкли, прижавшись друг к другу. Одарка не сотрясала храпом вагон,
как  ожидал  Коляша,  думая, что вагон и с  колес сойдет от  такой рокочущей
силы.  Видимо,  Мыкола   уснул,   и  она,  баюкая  болезного,  боялась   его
потревожить, не позволяла себе забыться, заснуть.
     Холодная  осенняя  ночь  хлесталась волнами в зев окна. Горстка звезд и
половина  луны  гнались следом за  поездом, на поворотах  заслоняло,  гасило
небесные  светила,  и  снова возникали они  неожиданно,  вроде  бы  с другой
стороны, и снова гнались за орущим паровозом, за стучащими вагонами. "Может,
это были  другие звезды, другая луна? - пришло  в полусон Коляше.- Но почему
же?  Звезд-то  на  небе много,  а луна всего одна..."  Коляша  услышал,  как
плотнее и плотнее жмется  к нему  спутница его, расстегнул шинель, пустил ее
ближе к  своему теплу,  и  она,  невеликая, уместилась в уютном  его гнезде.
"Милая. Родная! Как хорошо, что мы вместе, едем вот куда-то, несет нас поезд
в будущую жизнь, в неизвестность.  Я  постараюсь быть  тебе  нужным и верным
другом,-  почти  стихами  говорил сам с  собой  Коляша.- У  меня  было много
друзей, потому что я все без остатка отдавал людям, ничего, никогда не таил:
ни  хлеба,  ни  души,  ни  веселой натуры  своей...  Случалось,  через  силу
веселился, хотел поддержать  друзей.  И они не дали  мне  умереть,  вынесли,
переправили  на  другой  берег  с Днепровского плацдарма, а  ведь там даже с
легкими ранениями  умирали. Спи, родная, грейся, дыши. Тебе, однако, попался
в спутники не самый лучший, но, поди-ка, и не самый худой человек..."
     Проснулся  Коляша  от  неспокойства,  возни  за  унитазом,  сдавленного
шепота.
     - Та, Одарку... та нэ можно. Люди ж...
     -  Мыколочку! Мыколочку! Я  никому... ни  божечки мий!.. Бильш  тэрпиты
нэма сил... Мыколочку!..
     - Одар... Одар!..
     Одарка  затыкала  рот  мужа  рукою,  грызла,  терзала   его,   пыталась
притиснуть к себе, в уголке за громыхающим унитазом:
     - А-а, голубонька!  А, коханый мий!.. Н-нэ можу бильш... нэ  мо-о-жу! -
стонала она.- Н-ну ж,  ну  ж! Сувай! Сувай!.. Я сама... я  сама...  Аж!  Аж!
Укуси мэнэ! Укуси! А-э... сладэсэнький мий!..
     Микола  из последних сил отбивался  от  наседающей,  обезумевшей  бабы,
выполз на середину туалета. И хотя туалет старого вагона  просторен, инвалид
лягал Коляшу негнущейся ногой в его тоже негнущуюся ногу. Коляша загораживал
всем, чем мог, Женяру, чтоб не увидела она этой ошеломляющей схватки.
     - Выдчипысь!  -  прорычала  Одарка, и Мыкола  отлетел  к двери туалета,
ударился, затих.
     За унитазом возилась, гребла взнятыми вверх ляжками, белеющими во тьме,
по-звериному  хрипела,  вроде  бы грызла  какое-то  дерево  женщина.  Унитаз
набатно гремел, звенел пузырь  на потолке, звякал о железо... Туалет, вагон,
мир содрогался от мук женщины, истязающей самое себя. Громко прорыдав, скуля
по-песьи,  женщина  начала  ослабевать.  Какое-то  время  еще  подбрасывало,
дергало  в конвульсиях ее могучее тело. Но вот унялось, распласталось и оно,
ноги, обутые  в солдатские ботинки  последнего  размера,  опали, вытянулись,
унималось   хрипящее   дыхание.   С   мучительным,  сонным   стоном  женщина
пробуждалась  от  обморочной  страсти,  проясняясь  сознанием. Затаившись во
тьме, долго-долго не шевелилась, не подавала признаков жизни.
     Поезд все стучал и стучал колесами, скрипел вагон, бился и бился об пол
унитаз, никак не проваливаясь в дыру,  колпак  фонаря  под потолком, готовый
вот-вот оторваться, лязгал. Коляша плотнее прижал к себе Женяру, уверяя себя
в том, что она ничего не слышала. Женяра шевельнулась, прошептала: "Что это,
Коля? Ой, как страшно-то..."
     Не вылезая из-за  унитаза, Одарка помацала  вокруг,  нашарила  костыли,
притянула  их  к  себе, начала  прибирать одежду, зачесала гребенкой волосы,
повязалась платком, еще посидела, прислонившись к шаткой стене.
     -  Мыкола! -  наконец,  исказненно позвала  Одарка.- Ты,  можэ,  попиты
хочешь?
     - Ни.
     Опять молчание. Опять единый звук поезда, опять за окном огоньки и свет
бесконечного мироздания.
     - А може, яблочка?
     - Ни.
     - 3 глузду зъихала  баба... Ат,  дура! А-ат, дура! У-у, курва-блядь!..-
Слышно  было,  как Одарка  несколько  раз завезла  себя кулачищем по башке.-
Мыкола, а Мыкола! Иды до мэнэ! Я бильш нэ буду. Иды, а...
     Куда  деваться солдату-инвалиду?  Зашевелился,  пополз под  крыло своей
бабы, и она укрыла его, прижала к себе, принялась раскачивать и похлопывать.
     -  Ничoго, ничого... дома,  у  садочку  посыдышь,  виддохнешь,  яечкив,
сальца поишь, лекарствив добрых здобудэмо.  Я дни и ноченьки буду процювать,
с пид зэмли усэ для тэбэ здобуду... Любый ты мий!.. Мы ше диток нарожаемо...
Усэ у нас будэ, як у добрых людын, усэ будэ. Главно, шоб той вийны проклятой
бильш нэ було... Ну, спы, спы, сонэчко ты мое ясно...
     На рассвете, зябко ежась, Коляша  высаживал Одарку с Мыколой на станции
Чудново, от которой до родного села  им еще предстояло добираться пятнадцать
или двадцать верст. Но  они  уже были считай что дома. Одарка задом наперед,
подпирая раму, протискалась в окно, приняла сперва костыли, потом и  мужа на
руки. Подавая Одарке мешок, почти  не убавившийся в весе  и  объеме, Коляша,
наклонившись к уху попутчицы, прочастнл:
     -  "Ой,  Одарка,  вражья  сила,  зараз  в слезы,  гомонить, так  злякае
чоловика, шоо нэ знав вин, що робыть..."
     Бесовская  баба,  малость  отоспавшаяся,  снова полная  сил и бодрости,
подморгнула Коляше припухлым глазом:
     - Нэ буду, нэ буду лякаты чоловика,- и  еще раз подморгнула: -  Аж цылу
нидилю...
     Супруги Смыганюк стояли рядом, смотрели на Коляшу радушно и благодарно,
в один голос приглашали заезжать,  если случится быть на Житомирщине. Микола
что-то шепнул жене на  ухо,  та всплеснула руками,  охнула, полезла в мешок,
извлекла  оттуда бутыль,  кус сала  и полбулки  мятого хлеба.  Это добро она
совала Коляше в руки, он отбивался, отталкивал подношения.
     - Визмыть, будь ласка! Ну, визмыть!..
     -  Визмы, брату! -  подал голос Микола.-  Путь  твой  ще  долгый, время
голодно. Визмы! Цэ ж солдат солдату...
     Ни Коляша,  ни Микола  не подозревали  тогда, как пригодится и  выручит
молодоженов та фигуристая, буржуйская еще бутылка.
     Одарка  и  Микола  медленно взнимались  по  дороге, ведущей  за  серый,
пустынный  холм.  На  холме  остановились, обернулись.  Одарка вскинула  над
головой кулачище, киношный  ли  "рот-фронт" изобразила, но, скорее, уверенье
дала, мол, жить будэмо.
     Прошло  еще сколько-то  времени. Иней засверкал в полях и на  встречных
вагонах.  Солнце  доцветающим  подсолнушком выкатилось на небо. На  припеках
запарило,  в тени  домов, будок и  деревьев  все  так же холодно и  уверенно
искрил  иней,  и  какие-то  уж  вовсе  припоздалые  листья совсем  сморенно,
неприкаянно, возникнув вроде бы из ниоткуда, пролетали вдоль окна, пробовали
лечь  на  землю  по-за  поездом, но их еще тащило  за вагоном,  еще вертело,
кружило и разбрасывало по сторонам ворохами и поодиночке.
     - Вот так и нас волочит, кружит,- вздохнул Коляша.
     -  Пора  и нам  на волю из  этого  уютного помещения,- подала, наконец,
голос Женяра,  не делая, однако, никаких движений из обогретого уголка  и не
открывая глаз, но громче прежнего покашливая.
     Коляша  откинул  защелку,   попробовал  открыть  дверь  туалета.  Дверь
уперлась  в  народ,  стоящий, сидящий на  полу,  спиной навалившись на дверь
"вечно занятого"  туалета. Люди оживились, расступились сколько могли,  чтоб
выпустить  пленников на  волю  и  тут  же втиснулись  в  обогретый туалет  с
неотложной  надобностью. Скоро унитаз лежал на  боку,  громко брякая,  народ
делал  свои  дела в разверстую  прорубь,  на  вертящиеся в неустанном  беге,
блескучие  колеса. Жгут  мочи,  смывая испражнения, лился  до тех пор,  пока
проводники,  в отдельном вагоне меняющие одесскую самогонку да тираспольское
вино  на  тряпки,  сало  и  хлеб,  не  были  на  какой-то  станции  отысканы
осмотрщиками вагонов.
     Появилось  хмурое  начальство.   Нашумев  на  проводников,  на  пьяного
начальника  поезда, заставило  их  хоть  немножко  приглядывать за вагонами,
руководить пассажирским населением. Проводники - мужик, опухший от пьянства,
и остервенелая  баба с  разбитым фонарем -  с  упорной настойчивостью искали
тех,  кто  выбил  стекло  в  туалете,  открыл  его   и  наделал  им  столько
беспокойства.  Поиски  ни  к чему  не привели.  Проводники с  досады  начали
проверять  билеты,  наводить  порядок,  посбрасывали  на пол  какие-то узлы,
мертвецки  пьяных  пассажиров. С десяток едущих зайцами личностей  выдворили
вон,  кого-то  сдали  комендантскому  патрулю, кого-то  куда-то  переместили
согласно документам  и  билетам. В результате  краткой,  бурной деятельности
железнодорожников  молодожены  Хахалины оказались в  середине вагона. Женяра
даже  прилепилась  одной  ягодицей на нижнюю  полку,  вступила в  контакт  с
ближними бабенками, которые  в конце концов стеснили себя так, что  и вторая
невыразительная ягодица оказалась при месте.
     Коляша и еще несколько мужиков солдатского  ранга  стояли, бросив локти
на  средние  полки, и  дремали в таком  вот  положении,  потому  что  с того
момента, когда, соскучившись  по  человеческому  обществу, супруги  покинули
уютный туалет,  в чем Коляша давно уже раскаялся, и  достигли  полки, прошло
почти полсуток, наступила еще одна ночь, все люди должны были отдыхать.
     Нога с раскрошенным  коленом,  не раз оперированная, долгого стояния не
выдерживала, ноге ходить, двигаться  потребно, а стоять  на ней невыносимо -
ломило  все  кости,  таз,  спину.  Колено   раскалялось,  и  горячая  струна
стягивалась, резала ногу пополам, наступало  онемение конечности, тупая боль
взяла в горсть сердце, стиснула его. И хотя Коляша перемещал тяжесть тела на
левую, целую ногу - быть дальше в таком положении становилось невозможно, он
чувствовал, что вот-вот упадет,  провалится в гущу людей,  в ноги, в узлы, в
чемоданы, ведра,  сумки...  все тогда загремит,  люди всполошатся, подумают,
что мужик этот пьяный или припадочный.
     Катили уже двое суток, но до Киева все далеко. Как же доехать до Урала?
Как достичь обетованно русской земли и выдюжить? Там не было войны, и поезда
поди-ка ходчее  идут, не  останавливаются  у каждого  столба,  не переживают
какие-то спец,  экстра, особого назначения составы, не сбавляют  скорость то
там, то сям до пяти километров в час, потому как путь "сшит на живульку" еще
во время наступления наших  войск на запад,  пока еще не дошли до него руки.
Трусливо  дрожа,  ржаво  скоргоча  железом,  поезд подкрадывался  к  мостам,
которые держались на чем-то, чаще  всего на  деревянных клетках, скрепленных
ско6ами, зыбко покачивались,  прогибались под  тяжестью состава  рельсы  над
бездной,  поезд готов  был  рассыпаться  вместе  с мостом и рухнуть с сонным
народом в холодные  воды какого-нибудь Псела,  который и на  карте-то не  на
всякой обозначен.
     Но как же  радостно, как же  бодро, словно жеребенчишко, вырвавшийся на
волю  из  тесной  конюшни,  кричал паровоз,  миновавший никому не  известный
мостишко через никому не  известную речушку, дергал он  тогда, тряс людей  в
вагонах: слышите, мол, слышите?! Движемся! Прем вперед, может, когда-нибудь,
куда-нибудь да доедем!.. Де-эржись, ребята-а-а-а! Не-э-э-э плоша-ай!
     Коляша в полуобмороке застонал. Женяра потянула его за рукав бушлата на
свое место. Меж ведер, в узлы, в свалку вещей, ног, туловищ засунулся Коляша
и  не сразу  услышал свою остамелую ногу, пошевелил пальцами и почувствовал,
как  мелко-мелко  все  в  нем  дрожит  от перетруды  сердца,  как  само  оно
уравнивается,  входит   в  берега,  снимая  жар   с  тела,  раскаленного  от
перенапряжения.
     Бывают же счастливые, благостные минуты в жизни!
     Так,  меняясь  местом,  молодожены  дожили  до  утра. Коляша  сообразил
опрокинуть  вверх дном  чем-то  наполненное ведро,  сел на него  и,  положив
голову жене на колени, малость поспал. Взяв в перекрестья рук голову и спину
Коляши, Женяра  оберегала его от  толчков и маленько грела  руками,  все еще
шершавыми от мытья соленой водой и керосином.
     Проснулся Коляша от бесцеремонно наглого, пересохшего голоса:
     -  Эй, маршал, в рот те пароход! Спишь, а скоро  станция.  Я щас ссал в
окошко и семафор концом зацепил!.. Го-го-го!
     Остряк  захохотал  первым.  Он  лежал на  второй полке.  Выше  него, на
третьей полке ютился "маршал" - плюгавый сержант с налепленными на погоны  и
петлицы значками, эмблемками и  блескучими  нашлепками. Спустившись к своему
корешу, он  попросил  дам отвернуться и  довольно  ловко,  привычно, видать,
справил малую нужду в окошко.
     - Ваша правда, мой генерал, скоро станция! - подтвердил он.- Готовьтесь
опохмеляться.
     И  в  самом  деле поезд  скоро  сжало  тормозными  колодками,  дернуло,
осадило, он начал сбавлять ход.
     Население "купе"  было  разнородно.  Притиснутая к  окошку, спала и всю
ночь  всхлипывала во  сне  молоденькая, белобрысая  девчонка.  Против  нее с
ребенком у груди, широко открыв рот, спала женщина средних лет.  Сторожко  к
ней  приникнув,  то  и дело  вскидывалась, что-то  поправляла на  бабе  и на
ребенке, подремывала  чуткая, еще  крепкая телом старуха.  Подле старушки  и
женщины  ютилось  трое  ребятишек  школьного  возраста,  дальше -  одетый  в
бензином  воняющий  ватник,  глыбой   навалившись  на  стену,  ни  разу   не
пошевелившись,   грохотал  всеми  частями,  винтами   и  гайками,  сам,  как
догадывался   Коляша,  хозяин  семейства.  Два  железнодорожника,  очевидно,
возвращавшиеся  домой  с   восстановительных   работ,   братски   обнявшись,
посапывали возле девушки.  Меж ними  и Женярой, уронив  руки, ноги,  отвесив
нижнюю губу, растрепанную косу, спала еще одна женщина, некрасиво расшеперив
колени,  в  которых  котенком  лежал  в  комок  скатавшийся  фартук.  Что-то
зашевелилось на  противоположной средней  полке,  в  воздухе, соря  крошками
сохлой  грязи, закачалась деревяшка с  криво стертым железным  наконечником.
Народ просыпался, зевал, чесался. "Мой генерал"  -  блатняк,  как  определил
Коляша  по выговору,- где-то  проошивавшийся  войну,  возвращался куда-то  и
зачем-то, балагурил,  гоготал,  чувствуя себя самым  главным  победителем на
земле. Девушка возле окна тоже проснулась, вытерла тыльной  стороной  ладони
губы,  подобрала  волосы,  надвинула  на  глаза уголок  серенькой косынки  и
отвернулась, прислонившись лбом к стеклу.
     - Ну, че? - свесившись с полки, приставал к ней исколотый  по груди, по
рукам, "исписанный"  по  морде  бритвой "маршал".- Че  снилось-то?  Кавалер?
Жених? Щупал, небось, стишки на ухо шептал? "Напрасны ваши совершенства,  их
вовсе не достоин я". И выходит, что? Выходит,  что создан он для блаженства?
Езданул чемоданчик и лататы! Гага-га-а! А ты и жопу расквасила... щастье так
близко, так возможно...
     - Отстань от человека! Отстань! - сказала пожилая женщина, остерегавшая
семейство.- Ей  и без того тошнее тошного... И дети тут. Оне от немцев сраму
навидались  и наслушались, самолучшего, привозного... Тихона разбужу - он тя
скоренько уймет! Вылетишь в окно, што воробей!
     - Да я... Да...
     - Тихо, маршал, тихо! Спертая паровая и половая сила перед тобой. Гляди
на детей и учитывай свои возможности...
     - Бабуль, а, бабуль, скоко твоему-то?
     - Скоко-скоко? Зачем тебе? Ну, тридцать восемь Тихону.
     - И уже четверо?
     - Не четверо, а пятеро. Один в вакуацию с пионерлагерем попал. И где он
счас, родимой? Найдем  ли? -  засморкалась  женщина,- да  двоих малюток  еще
схоронили под немцем...
     - Во-от эт-то да-а-а! Во-от эт-то рабо-о-отник!
     -  И работник!  И заботник!  Не  вам,  прощелыгам, чета! Опора державе,
надежа народу.
     Тем временем поезд остановился на какой-то дымной и мрачной станции.  К
нему со  всех сторон, будто на  приступ, ринулись  торговки и опять забегали
вдоль поезда, от окна к окну, закричали, забренчали котелками пассажиры.
     "Маршал" и "мой генерал", опустив  в котелке деньги за окно,  подняли в
обме