вцепились  зубами,  метра oтдать не
хотим!.."  А  наш  плацдарм  в немецкой обороне как  нож в тело.  Куда он ни
сунется - чувствует в себе этот нож. И рад  бы выдернуть, и не может. И руки
связаны. А  попробуй без такого  плацдарма с ходу  форсировать Днестр и -  в
наступление. Знаешь, сколько дивизий положишь тут? Во скольких концах России
заголосят по убитым мужьям, сыновьям?
   Никогда  после, ни  до этих пор  не говорили мы с  ним столько.  Он все
сидел, и ему не хотелось уходить. Спросил вдруг:
   - У тебя брат есть?
   - Есть.
   - Вот в этом я тебе завидую,- сказал Бабин, как говорят о сокровенном.-
Друг - хорошо, а  когда рядом брат,  родная кровь... Я  один. Убьют - на мне
фамилия кончится. Мать у меня  в молодые годы здоровая была, веселая, у  нее
детей  много могло быть. А как-то  шли они с отцом из гостей. Мороз. По реке
шли, по льду. Отец пьяный был. Он вообще-то отчаянный, а когда  выпьет, одна
мать с  ним справлялась. И провалился в прорубь. Не будь матери, утонул бы в
тот раз. Привела  она его домой, весь  обмерзший, как льдина. Раздели, выпил
стакан спирта,  укрыли всеми  шубами. Утром  встал  - хоть  бы  что. А  мать
застудила себя. Все болела  с тех пор, и  уж больше детей не было.  У  нас в
деревне я вообще нe замечал, чтоб жен жалели. Но  отец жалел ее.  Корову сам
доил! Женился он рано и смолоду  себя не обижал.  Бабы из-за него в открытую
дрались. А рыбаки побаивались. Человек он  был  суровый и здоров страшно. Не
одну  слезу  мать  из-за него  пролила. А  тут как подменили:  идет  утром с
подойником, хоть люди, хоть кто - ничего ему не позор. Только одно просил...
Выпьет,  вернется  поздно,  станет  перед  матерью на колени: "Маша!  Может,
одного еще, а? Сына! В руках подержать!.." Проснусь ночью,  слушаю, так даже
мороз прохватит. А мать с ним сурово говорит, с пьяным.
   Мне  вдруг захотелось сказать  ему  с внезапным самоотверженном,  что я
понимаю Риту. Но я сдержался и только спросил:
   - Жив отец?
   -  Утонул. Рыбаки  редко  на  берегу  умирают.  Рассказывали,  лодку их
перевернуло  килем вверх. Болтало  их,  болтало так, потом льдина показалась
недалеко. Отец хорошо плавал. Видит, остальные  выбились из сил, взял бечеву
в зубы, поплыл, чтоб их после на льдину  вытащить.  А был в коневых сапогах.
Вот до сих пор. Они-то его и утянули. А тех спасли.
   Собака  у  ног  его  внезапно  подняла  голову  с лап,  предостерегающе
зарычала. Кто-то шел к  нам. Мы всматриваемся! Маклецов!  Афанасий Маклецов.
Прошлой ночью его, раненного в плечо, увезли  с  плацдарма, и  он  ругался и
скрипел зубами, пока Рита перевязывала его. И вот уже возвращается. Маклецов
подходит, останавливается над нами. Нерешительно поглядывает на Бабина.
   -  Сапоги  жмут,-  говорит  он.  И, проворно  сев  на  землю,  начинает
разуваться, помогая себе здоровой рукой. При  этом ворчит: - Чертова старуха
приказала мне сапоги не давать...
   - Ты, собственно, чего вернулся? - спрашивает Бабин холодно.
   - Чего... Вы, значит, здесь, а я, значит, там сиди?
   - Ну и что?
   - Ну и нет ничего. Только перевелись дураки. Она, эта старуха, два часа
во мне какой-то спицей ковырялась. Знаю я таких любознательных. Ей дай волю,
начнет людям головы пересаживать: у одного срежет, другому пришьет.
   - Ну, ты при этом, факт, не прогадаешь.
   - Ладно. Прогадаю не прогадаю - желаю при своей оставаться.
   Стряхнув портянки, Маклецов  шевелит  пальцами.  В  воздухе пахнет  его
босыми ногами. Он все же побаивается, как бы Бабин не  отправил его обратно,
и оттого сидит надутый, словно  его оскорбили в лучших чувствах. Бабин вдруг
начинает хохотать, и сразу Маклецов превращается в дурашливого мальчишку.
   - Слушай, комбат, будь  другом, дай сапоги.  У тебя в землянке запасные
стоят, я  знаю. А то  неавторитетно в роту  босиком  идти. Я ж командир роты
все-таки.  И  немец  завтра  наступать  начнет.  Какая у  бойцов  может быть
устойчивость, когда командир уже заранее разулся?
   - Тебе это откуда известно, что он наступать начнет?
   - А вы что, не знаете?
   Маклецов смотрит на меня, смотрит на Бабина, снова на меня.
   - Вы в самом деле не знаете?
   Из землянки показался радист. Маклецов махнул на него:
   - А ну, скройся!  - Подождал.- Завтра немец наступает.  Вы разыгрываете
меня или правда не  слышали? В медсанбате все  говорят.  Я как узнал, думаю:
"Буду я  тебе здесь лежать..." Подзываю санитара. Есть у них один, всю войну
при медсанбате воюет.  Прижился, как кот  в тепле. "А ну,  говорю, иди сюда,
милый. Табачок есть?"  Закурили мы с  ним.  Между  прочим, курит офицерский.
"Теперь, говорю, снимай  сапоги". Он было туда, сюда.  "Тихо, тихо!  А то  я
могу тебя самого к себе в роту взять". Тут он добровольно разулся.
   Бабин смотрит на него смеющимися глазами.
   - Эх, Маклецов, Маклецов! Характер у меня мягкий, вот что тебя спасает.
   - Значит, дашь,- заключил Маклецов.
   Па правом фланге  начинают строчить пулеметы, немецкие  и  наши.  Сразу
взлетает несколько ракет. Бабин встал.
   - Ну, бывай!..
   Рука  у него большая и сильней моей. Наверное, потому, что я моложе. Он
спросил вдруг:
   - Ты как, в предчувствия веришь?
   -  А что,- говорю я,-  предчувствия другой раз не  обманывают.  Вот же,
скажем,  животные  чувствуют  опасность  задолго. Я  думаю,  наука  это  еще
объяснит.
   - Считаешь, объяснит...- сказал он, упрямо думая о чем-то. И глянул мне
в  глаза.-   Не  нравится  мне  немец  сегодня.  Я  уже  командиров  взводов
предупредил.  Как  бы он нам к  утру не устроил сабантуй. Так  договорились:
снарядов не жалей. Чтоб пехота поддержку чувствовала.
   Он уходит в призрачном свете ракеты, идет по кукурузе, почти не хромая,
с палкой в руке. У ноги его бесшумно  серой  тенью скользит собака. Маклецов
идет за ними, здоровой рукой несет  за ушки сапоги, шаркает босыми ногами по
росе.
   Крупная  желтая  звезда,  поднявшись высоко,  горит над  черным  лесом.
Как-то  однажды  Маклецов наигрывал на  гитаре, а Рита  сидела на бруствере,
зажав ладони в коленях, закрыв глаза. Она  еще не пeла, но песня уже звучала
в  ней. И вот эта желтая звезда низко стояла над землей. Я ее запомнил с тех
пор.  Она  ярче  и  крупней других  звезд.  И  всходит каждую ночь.  Я люблю
смотреть на нее.
   Перед утром темнота сгущается. Танков  не слышно. Повсюду на  плацдарме
стрекочут в траве кузнечики, и воздух звенит от них.
   Постепенно  небо  над  высотами  отделяется   от  земли,  и  становятся
различимы  какие-то  странные предметы,  похожие на  наклоненные телеграфные
столбы.  Поднялся  ветер.  Мигают  и  меркнут  звезды.   Один  радист  спит,
свернувшись в  окопе, другой борется со сном у щитка рации, и лицо его после
ночи кажется измученным и  бледным. Начинает рассветать.  Воздух посвежел от
росы и влажен; это чувствуется лицом. И шинели наши, и волосы влажны.
   А когда я провел по холодному стволу автомата, ладонь стала мокрой.
   Теперь уже  можно различить,  что  это  не столбы, а пушки с задранными
вверх  стволами.  Они  стоят  открыто  на  высотах,  как  никогда  не  стоит
артиллерия.
   И вот первый  луч солнца из-за  Днестра вспыхнул на стволе пушки, и  мы
видим, что  это не немецкие, а наши стопятидесятидвухмиллиметровые орудия, а
на  их  задранных вверх стволах повешены  артиллеристы.  В  стереотрубу  они
хорошо  видны.  Распоясанные,  босые,  как  будто старающиеся достать  землю
пальцами ног, с  опущенными вдоль тела руками, головы  склонены к плечу, они
мерно покачиваются на ветру, поворачивая к нам свои мертвые лица, освещенные
восходящим  солнцем. Это, наверно, с того  плацдарма приволокли  захваченную
батарею,  втащили на  высоты и на  стволах,  захлестнув  веревки за  дульные
тормоза, повесили батарейцев в устрашение нам.
   Пять часов. Тихо. Я спускаюсь в землянку. Над столом на стене - ходики.
Разведчики  привезли  нам  их  из-за Днестра. Над  циферблатом пара глаз  со
сверкающими белками. Качается маятник, слева направо бегают  веселые  белки:
тик-так! тик-так!..  Я вдруг замечаю,  что сижу, опершись локтями  о колени,
сжав в ладонях виски.  Поспешно достаю табак, скручиваю папиросу. Как я  все
же не умею владеть собой при людях! Ложусь  на спину и  курю. Над моим лицом
накат в одно нетолстое бревно. Выше - слой земли. Мину он еще выдержит. И то
легкую. Снаряд разнесет его.
   Неужели на  том  плацдарме все  кончено?  Я представляю  себе,  как  их
вешали. По времени это, очевидно,  было тогда, когда мы сидели  с  Бабиным и
разговаривали. А в полукилометре отсюда им надели веревки на шеи и подъемным
механизмом  начали подымать  ствол,  как это  обычно делают  при стрельбе на
дальние  расстояния. А они стояли босые. Сначала подымался один ствол, потом
натянулась веревка, потом человек начал отрываться от земли. Почему  в такие
минуты люди стоят?  Им дают лопаты, и они сами роют себе могилу. Ведь  у них
железные лопаты  в руках.  Что  это, покорность или великое  презрение? Люди
умирают с  песней. Кричат  под залпами вещие  слова,  которых не  слышно  за
выстрелами.  Почему  не  борются?  Или  есть  что-то  такое,  что  не  может
переступить человек, оставаясь человеком? Фашисты переступили. Рассказывают,
даже в газовых камерах люди оставались людьми.  Матери, сдавливая друг друга
телами, пытались освободить детям место, чтоб им  не тесно было стоять. Там,
в  темноте,  когда пускали газ и  смерть  душила людей, с какой  яркой силой
среди них, обреченных, вспыхивали человечность и любовь! И немцы  учли  это.
Потом они уже казнили детей отдельно.  Потому что матери, видя  смерть своих
детей,  становились опасны. Даже это они  учли! Бывала холера, бывала  чума,
это - фашизм.
   Я стараюсь не смотреть  на часы  поминутно. Хорошо долго не смотреть, а
потом глянуть сразу, когда пройдет много времени. Я жду, пока  пройдет много
времени. Потом смотрю на часы. Прошло шесть минут.  Начнет он сегодня или не
начнет? Если в семь не начнет, значит, все. Надо дождаться семи.
   Интересно,    какие    калибры    немецкой    артиллерии    я    помню?
Пятидесятимиллиметровая  танковая пушка. Семидесятипяти. Нет, семидeсятипяти
-  это французская пушка.  Мы однажды захватили такие.  Впрочем,  и у немцев
есть.  А какая  пушка  на  "фердинанде"? Длинный ствол,  дульный тормоз, как
кулак, прицельный огонь. А калибра не помню. Интересно другое: сколько у них
здесь танков? Никогда не забуду,  как этой зимой немецкие  танки купали  нас
пятерых  в воронке от авиабомбы. Там было целое озеро, лед, разбитый минами.
Мы спрыгнули туда. Скроемся  под водой - выглянем. Стоят. А один танк вообще
стал у края воронки и ведет по кому-то огонь. Жизнь бы в тот момент отдал за
одну противотанковую гранату.
   Ровно без  десяти минут  семь  над  нами  тяжелое  гудение самолетов. Я
выскакиваю из землянки.  Двенадцать двухмоторных  "петляковых" проходят  над
плацдармом. Первые тяжкие удары. Столбы  земли и  дыма  у  немцев.  Немецкая
передовая скрывается в дыму. У нас  пехота тоже попряталась. Она уже ученая,
наша пехота. Знает, что бьют  по немцам,  а попадают иной раз по своим. Зато
на командных  пунктах  все  выскочили  из ровиков. Маклецов  у  себя  открыл
стрельбу  вверх из автоматов, салютует  бомбардировщикам. Мы  тоже выпускаем
вверх по целому диску.
   "Петляковы" долго бомбят передовую и что-то еще за высотами. Когда  они
улетают, мы опять залезаем в окопы.
   Восемь  часов.  Солнце  уже  припекает,  воздух  сух,  и  небо  с  утра
выцветшее. День  будет  палящий.  И,  как всегда перед  жарким  днем, голова
мутная, усталость во  всем  теле  и сильно сохнет  во  рту.  Пью  и не  могу
напиться.
   Девять часов. Жду еще полчаса и иду спать.
   Я так и не понял, заснул я или нет. Я вскочил оттого, что ясно  услышал
орудийный залп. В  следующий момент я сидел с бьющимся сердцем, вслушиваясь.
Но даже пулеметы не стреляли на передовой. Наверху, в сухом от солнца окопе,
радист  пробовал самодельную дудку, старательно  выводя на  ней  белорусскую
"Перeпелочку". Как раз это место:

   А у перепелочки ножки болят,
   Ты ж моя, ты ж моя перeпелочка,
   Ты ж моя, ты ж моя невеличкая...

   Звук камышовой дудочки, тонкий и печальный, дрожал в  знойном  воздухе.
Что  же это? Я  только  что отчетливо слышал  орудийный залп. Или,  когда  я
задремывал,  он раздался в мозгу у меня, словно лопнула до отказа  натянутая
струна?
   Я  вышел из землянки, ладонью растирая затекшую  щеку,- сухой, слепящий
свет ударил в глаза. Над лесом дыбом стояла лиловая туча, и на фоне  ее свет
солнца был разительно  ярок. Клубящийся  верхний край тучи снежно белел,  он
уже достиг солнца,  а  тень холодком ползла  по земле. И этот резкий свет, и
надвигающаяся на него тeнь - все было какое-то предгрозовое.
   Тень закрыла передовую, начала краем взбираться на высоты. И когда  она
перевалила их, короткими молниями  сверкнули артиллерийские залпы. В тот  же
момент воздух с шумом стал раздираться множеством летящих снарядов.
   Сжавшись в окопах, мы ждали. Зажмурясь. Упираясь лбами в колени. Грохот
обрушился сверху, в дыму и пыли потопив все. В какой-то миг показалось,  что
задыхаюсь.  Я  разорвал  воротник  гимнастерки.  Сверху  рушилась земля.  На
головы, на согнутые спины, словно заживо погребая нас.
   На сколько рассчитана артподготовка? На полчаса? На час? Надо пережить.
Когда она кончится, начнется главное: пойдут танки. А позади километр земли,
обрыв и - Днестр.

   ГЛАВА XI

   Оглохшие, засыпанные землей,  мы подымаемся в полуобвалившихся  окопах,
воспаленными глазами вглядываемся из-за бруствера,- танки! Они идут, обтекая
высоты, в пыли и дыму,  танки.  В бинокль я вижу, как движутся над кукурузой
бронированные  желтые  башни  с  длинными  стволами,  а позади,  по примятым
просекам,  бежит  пехота,  сквозь  дым  блестя  касками. Я смотрю и не  могу
оторваться,  у  меня наступило какое-то торможение.  Рев моторов движется на
нас, и ни одного нашего разрыва на всем поле.
   - Связь! - кричу я наконец.
   Шумилин  подает трубку. Мельком вижу  его  лицо, землистое от въевшейся
глинистой пыли. Сухие землистые губы.  Рядом Коханюк ставит стереотрубу. Она
валится ему на руки. Снова ставит. Снова валится. Глядит на меня испуганными
глазами.
   - Ножку выпусти! -  кричу я ему.  И тут же забываю о нем: первый разрыв
мой встает на поле. Значительно впереди.
   - Товарищ лейтенант! -  кричит  мне радист.  Кажется, Теплов.  Я еще не
запомнил их хорошенько. Большие, косящие от волнения глаза. Пыльные ресницы.
Указывает на  поле.  В пехотной траншее  происходит какое-то движение.  Один
пехотинец выскочил. Ползет на четвереньках.
   - Сволочи, что делают!
   Пехотинец вскочил, путаясь в полах шинели, бежит к нам. Упал. Больше не
встает.
   Трах!
   Меня обдает землей.  Радист, только что стоявший рядом, слепо ползет по
дну окопа.  Голова уперлась в стенку окопа, а  он все ползет,  словно  хочет
зарыться в землю. Дернулся. Вздрогнул. Затих.  Одна нога остается поджатой к
животу.
   Тррах!
   На минуту глохну. Рот полон теплой тошнотной слюны. И  тут же вижу свои
разрывы. Перед танком взлетела вверх черная земля.
   - Огонь!
   Уже все  поле в разрывах. Мгновенные вспышки в дыму. Мелькнув, исчезают
автоматчики.  И снова  возникают. Справа,  оглушая, хлопают  противотанковые
пушки.
   - Огонь!
   Кто-то дергает меня за ремень:
   - Пригнитесь, товарищ лейтенант!
   И тут вижу, как впереди бруствера все расчистилось - и только мгновенно
возникающая пыльца и треск разрывных пуль. Кукурузу точно сбрило.
   Пробив дым разрывов, выскакивает танк. Орущая толпа автоматчиков.
   - Огонь!
   Что-то говорит Шумилин. Вижу, как шевелятся его серые губы, и ничего не
пойму.   Хватаю   трубку.  Нет   связи!  Шумилин  стоит   у  аппарата  точно
приговоренный. Второй радист возится на дне окопа у своей рации. Спешит.
   - Сейчас, сейчас, товарищ лейтенант!.. Пальцы от поспешности дрожат.
   - Ну!
   - Сейчас, сейчас...
   Он  готов заплакать.  Чертова техника!  Пока  боя  нет,  хоть последние
известия слушай. Как бой - отказывает.
   - Быстро по  связи! -  кричу  Шумилину и стараюсь не смотреть  на поле,
чтоб не видеть приближающийся танк.
   Шумилин хватает аппарат,  катушку и только  подымается над бруствером -
тррах! Еле успеваем присесть.  Он  оборачивает ко  мне странно  изменившееся
лицо,  с посветлевшими, какими-то  отчаянными глазами, хочет что-то сказать,
но говорит только: "Стреляют!" - растерянно и жалко.
   - Связь давай! - кричу я на него, боясь поддаться жалости.
   Засуетившись,  он  поспешно лезет  из  окопа.  Последними  уползают  за
бруствер его длинные, в глине сапоги.
   - Провод дерните! - кричит он уже оттуда.- Чтоб не спутать мне.
   И едва успевает отползти - тррах!
   - Шумилин!
   Высунувшись,  ищу его глазами. Нету. Потревоженная  кукуруза  указывает
след. У меня отлегло от сердца: жив.
   - Товарищ  лейтенант!  -  зовет  меня  радист.  Он  нашел  повреждение.
Повернув рацию задней стенкой ко мне, показывает дыру от  осколка. Всовывает
в нее палец. Лицо радостное: он не виноват.
   Стискиваю зубы, чтоб не обругать его.  И  тут замечаю Коханюка. Сидит в
углу  окопа,  острый  носик  в  крупных  каплях  пота,  широко   распахнутые
вздрагивающие глаза. Вот бог послал разведчика. С ним не  воевать,  нос  ему
утирать.
   - Гранаты неси! - кричу на него, чтоб не видеть его рядом.
   В  кукурузе  артиллеристы разворачивают пушку.  Успеют или  не  успеют?
Оттого, что я ничего не делаю в такой момент, меня все раздражает. И Коханюк
и радист. Набрасываюсь на радиста:
   - Выкинь ты свою рацию к чертовой матери!
   Не отрывая от меня испуганных глаз, он пятится в землянку,  уволакивает
рацию за собой. Какие-то стекла пересыпаются в ней и гремят.
   Тррах!
   Я успеваю  заметить, откуда  бьет.  Это из посадки справа, "фердинанд".
Высунется,  выстрелит  и  упятится назад.  Если  его  не  уничтожить, он эти
пятидесятисемимиллиметровки  в  кукурузе расщелкает по одной. А у меня связи
нет.
   - Связь! - кричу я Коханюку.- Ну, быстро!  Тут сзади наклоняется в окоп
чье-то незнакомое грязное лицо.
   - Артиллеристы?
   - Ну!
   - Девятьсот шестнадцатого полка?
   - Ну, говори!
   -- Связист ваш там, в воронке. Раненый.
   Хватаю автомат:
   - Ждите здесь.
   Выскакиваю из окопа.  Петляя, бегу между разрывами. Кукуруза кончается.
Пустое,  голое  место.  Низкая  трава.  Разрыв!  Падаю.  В бомбовую  воронку
скатываюсь головой вниз. на дне ее, на чьей-то шинели,  лежит Шумилин, голый
до пояса. Рядом мальчишка-пехотинец, тоже раненный и перевязанный уже.
   -  Да  лежите  вы,  дядя,-  просит  он   плачущим  голосом,  беспокойно
оглядываясь и удерживая Шумилина. Но тот опять пытается встать, хрипит:
   - Помощь мне!
   И  вдруг увидел  меня.  Глаза,  горячечные,  сухие, потянулись  ко  мне
исступленно:
   - Помощь мне, товарищ лейтенант!  Жена умерла, получил письмо... Нельзя
умирать мне... Детишек трое... Помощь мне надо!..
   И рвется встать, словно боясь, что, лежачего, смерть одолеет его.
   - Сейчас перевяжу! Лежи!
   А вижу, что ему уже ничего не поможет. Руки, ребра - перебито все. Даже
голенища  сапог  исполосованы осколками.  Он истекает кровью. Снаряд, видно,
разорвался рядом. Как он жив до сих пор? Наверное, одним этим сознанием, что
нельзя ему умирать.
   - Сейчас, сейчас,- говорю я и не могу выдержать его просящего взгляда.
   - Намучився я з ним,- жалуется пехотинец.- Тут такэ робыться,  а вин нэ
лежить. Нэ чулы, товарищ лейтенант, отбили нимца?
   - Отбили...
   Я  рву  рубашку  Шумилину  на широкие  полосы, бинтую, и они  сразу  же
намокают кровью. Так  вот почему Шумилин не  хотел  идти на плацдарм.  Дети!
Этого я еще не понимаю, но чувствую, что ради детей на все можно пойти. Даже
на унижение. И все-таки он ни на кого не переложил свою судьбу.
   По  краю  воронки,  загораживая  небо,  пробегает боец.  От  его  сапог
сыплются  вниз  комья  глины,  Еще один пробегает. Все  туда,  к  Д