тирантов тут не требуется!..
   Мне,  чтоб  ответить,  надо прежде отдышаться.  Сверху  свешиваются еще
ноги,  зад - Коханюк вместе с катушкой плюхается на  дно  окопа.  Становится
тесно.  Сдавленный нами разведчик  в углу мокрыми  бинтами завязывает  руку.
Пуля  прошла ему по пальцам. Один оторвала совсем, другой висит на коже и на
мясе, еще два задеты только.
   - Ты  бы прежде, парень,  спросил,  в чьем окопе сидишь.  Кто  его  рыл
ночью?  - говорит Синюков. Стоя  на коленях, он откапывает засыпанный землей
телефонный аппарат. Пробует продувание, вызывает тот берег. Связь есть.
   -  Хозяева,  значит,  вернулись,-  презрительно  подводит   итог  своим
наблюдениям разведчик.- Далеко бегали?
   - Далеко, парень, далеко,- добродушно басит Синюков. После  того как мы
побывали под обстрелом,  он заметно повеселел.- А палец этот, гляжу я,  тебе
уж ни к чему.
   - Тебе, что ли, отдать?
   Синюков с профессиональным интересом наблюдает, как разведчик  пытается
прибинтовать  оторванный  палец.  Меня отчего-то  знобит.  Солнце  еще  жжет
сильно,  а  я никак не  могу  согреться.  Наверное,  оттого, что  все на мне
мокрое. И глазам больно глядеть на свет.
   -  Нет,  парень, не  мучься,- решает  Синюков.- Самое лучшее  тебе  его
отрезать. Хочешь - могу!
   Разведчику жалко палец. Он все смотрит на него.
   - Говорят, срастается кость. Если  сразу  на место  приставить... Не до
этого  было.  На мины  мы  напоролись  на  нейтралке.  Тут он  из  пулеметов
полосанул... Я  и  не заметил вгорячах. После уж гляжу - такое дело... У нас
случай был: тоже вот так палец оторвало. Но он сразу успел. Ничего, срослась
кость. Главное дело, сразу успеть.
   - Сразу!  У нас лучше был случай: голову  человеку  оторвало.  А он, не
будь  дурак,  схватил ее и -  обратно на место  тем же манером. Прибегает  в
медсанбат,  рукой  придерживает.  Там  ему  все  как  полагается  пришили  -
приросла. Так до сих пор носит. Одно плохо:  зубы дергать нельзя. Говорит, с
зубами можно голову оторвать напрочь.
   - Про себя рассказываешь?
   - А что, заметно?
   Они вместе осматривают палец. Синюков трогает его.
   - Ну? Давай?
   Разведчик думает, потом решается вдруг:
   - Ладно. Сразу только. Мою финку бери, она острая.
   Синюков  с  улыбкой  - учи, мол! - достает свой нож, вытирает  лезвие о
штаны. К операции  он  приступает  не  спеша. Разведчик  не  отворачивается,
держит руку. Чик! - и нет пальца, и Синюков уже бинтует ему кисть.
   Неожиданно Коханюка  начинает рвать. Он стоит на коленях в углу, руками
и лбом упирается в стенку окопа. Его выворачивает наизнанку. Мы не смотрим в
его сторону. Разведчик презрительно кривит губы.
   Потом,  бледный, зеленый, с глазами,  мокрыми от слез, Коханюк лопаткой
вычищает из  окопа позорные следы своего  малодушия.  Синюков  и  разведчик,
словно породнившись,  сидят рядом, курят,  поглядывая  друг  на  друга.  Дым
сплетается над их головами, тает в кукурузе. Много времени должно пройти, ко
многому Коханюк притерпится, пока выйдет из него солдат.
   Меня знобит уже так, что стучат зубы. И ногти на пальцах синие, и глаза
болят  -  поднять невозможно. А когда потягиваюсь, ноют сладко все  мускулы.
Укрыться бы сейчас с головой и дышать себе на руки. Но шинель моя, которую я
оставлял Генералову,  на дне окопа втоптана в  жидкую  грязь. Она теперь два
дня будет сохнуть. Я сижу, сжавшись, пытаясь согреться  во всем мокром. Лечь
даже нельзя: окоп залило дождем.
   - Малярией прежде не болели, товарищ лейтенант? - спрашивает Синюков.
   Я уже и сам знаю, что  это - малярия.  Нет,  прежде я  не болел ею.  Но
здесь все переболеют. Потому что мы сидим в низине, а немцы на буграх. У них
там на ветру и комаров нет.
   - Да-а,-  многозначительно  вздыхает  Синюков.- Кто  не  был здесь, тот
побудет. А кто был, тот... не забудет.
   Потом он лопаткой выкидывает  из окопа грязь, пока не  обнажается сухое
дно.  И  я ложусь и, закрыв глаза, пытаюсь согреться. Я даже дышу  с дрожью.
Ладони  я зажимаю между ног. Пальцы - так  замерзли,  что занемели. А  глаза
горячие. Укрыться бы!..
   Просыпаюсь  от  духоты, весь в поту,  словно меня  завалили  подушками.
Скидываю с себя чью-то шинель.
   Над  низиной, над  мокрым после дождя  полем  -  розовый  туман. Солнце
спустилось за высоты, и он подымается все выше.  В кукурузе  тоже туман, так
что видно шагов на сорок, не дальше.
   Я долго пью из фляжки противно теплую воду.  Чьи-то  маленькие хромовые
сапожки качаются на весу,  постукивают  каблуками о стенку окопа.  Скошенным
глазом я  слежу за  ними.  Потом подымаю  глаза вверх.  Колени, натянувшаяся
юбка, портупея косо через грудь... Рита! Младший лейтенант с родинкой! Сидит
в своем синем берете  на  бруствере  окопа, независимая, улыбается и  качает
ногами.
   - Принимай акрихин, болящий.
   И,  порывшись  в  сумке,  протягивает   мне   на  розовой  ладошке  две
ядовито-желтые пилюли. Я беру  их  с  ладошки  губами. И пока запиваю водой,
Рита пробует мой лоб. Мне неприятно,  что лоб  у меня потный, липкий, а  она
его своей рукой трогает.
   -- Ты теперь здесь будешь? - спрашиваю я.
   Рита как-то странно улыбается, отвечает не сразу!
   -- Здесь...

   ГЛАВА VI

   Странная  тишина стоит на плацдарме вот уже третью ночь. Последний  раз
ровно   трое  суток   назад  отгрохотал  залп  "катюши".   Огненные   кометы
стремительно пронеслись под звездами в сторону немцев, и там долго рвалась и
дрожала земля,  а дым, освещенный снизу, стеной подымался за высотами. Потом
свет погас, смолкло все и установилась тишина.
   Обычно  перед вечером, когда отяжелевшее солнце садится в  пыль,  у нас
начинается приступ малярии. Потом, вымученные, слабые, с болезненным блеском
в глазах, мы вылезаем ночью из окопов и слушаем эту непривычную тишину.
   За время войны в нас обострились многие чувства, которые в мирной жизни
атрофируются   у  человека.  Где-то   читал  я,  как   однажды  задолго   до
землетрясения, когда ничего  не  чувствовали люди,  но  показывали  приборы,
животные начали тревожиться. В горах  овцы сбились  тесно, стояли,  упершись
лоб  в  лоб,  без  корма,  без питья  и  невозможно было их ни разогнать, ни
растащить. Древний инстинкт предупреждал их об опасности.
   Три  года на  фронте,  в  болотах,  в  лесах, в  степи, приучили нас ко
многому.  Мы  задолго  чувствуем  опасность,  внезапная   тишина  на  фронте
настораживает нас. В такие моменты мы тесней держимся друг  к другу. И роем,
роем, каждую ночь глубже зарываемся в землю.
   В эти ночи мы сдружились  с  Никольским. Всякий раз, когда стемнеет, он
приходит сюда,  и мы разговариваем, а  чаще он что-нибудь рассказывает,  а я
лежу  на шинели, слушаю и  смотрю на звезды. В  первый год на фронте у  меня
тоже была сильна эта потребность перед кем-то раскрыть душу. Я мог влюбиться
в человека,  который терпеливо слушает меня. Сейчас я  больше люблю слушать.
Хороню так слушать и думать о своем.
   Я сижу на земле, поджав под себя ноги (этому я научился у Парцвании), и
курю в  рукав. Где-то фыркает лошадь в.  тумане, слышны  приглушенные голоса
солдат.  Слова  доносятся неразборчиво.  Я  люблю  эти  ночные  приглушенные
солдатские  разговоры,  хрипловатый  голос   между  двумя  затяжками,  запах
махорочного дыма. Меня почему-то  волнуют  они,  как хорошая  песня. Ведь  и
песня дорога  не сама по себе, а тем,  что связано с нею.  Часто  - дорогими
воспоминаниями.  Можно забыть  все,  годами не вспоминать  о  пережитом,  но
однажды ночью по степной дороге промчится мимо грузовая машина с погашенными
фарами, и вместе с запахом пыльных трав,  бензина, вместе с обрывком песни и
ветром,  толкнувшим в  лицо, почувствуешь вдруг:  вот она  промчалась,  твоя
фронтовая юность. И снова все ярко встанет перед глазами, потому что это уже
в крови на всю жизнь...
   Никольский приходит в тот же час, что и вчера. Он вообще аккуратен.
   - Мотовилов?
   - Я.
   Заслонив  звезды,  он останавливается надо мною в наброшенной  шинели с
погонами, отчего кажется с земли высоким и широкоплечим.  Шинель  он никогда
не застегивает - его издалека слышно, если  идет по  кукурузе,-  носит ее на
плечах, как Чапаев носил бурку.  Это по  молодости лет.  Между нами, правда,
разница - год, но я уже воюю три года.
   Никольский садится  рядом  на  землю,  аккуратно  подобрав  шинель.  Он
бережет ее: это первая его шинель и  вдобавок офицерского покроя.  Наверное,
хочет привезти домой: "Вот в этой шинели я  прошел войну!.." Я тоже когда-то
хотел сохранить шинель,  в которой первый раз был ранен. Вся пола ее и рукав
были  ржавые  от моей крови. Потом  я хотел сохранить плащ-палатку, пробитую
двумя пулями как раз у  меня между  ног. Потом еще что-то берег...  Все  это
проходит.
   - А ты желтый  стал от акрихина,-  говорит Никольский и смотрит на меня
ласковыми  глазами.  Наверное, он был  хороший  сын  у  матери.  Отзывчивый,
честный. И соседки, наверное, хвалили: "Такой вежливый!.." Со своими бойцами
Никольский на "вы".
   - Знаешь,- сообщает он новость,- в двести двенадцатом, левей нас, вчера
"языка" взяли. Тащили его через нейтралку,- по голосу слышно, что Никольский
улыбается,- а пехотинец-узбек в окопе сидел. Заснул он или испугался - вдруг
стрельбу открыл. Всю очередь всадил в немца. Ночь же, не видно ни...
   Тут  он  лихо  произносит  короткое  ругательство,  которым  на  фронте
выражают многие  оттенки чувств, даже восхищение, если настроены добродушно.
Но почему-то, когда произносит это  слово  Никольский, становится неловко. И
неловко  за  него, что он не  чувствует этого. А  Никольский  не чувствует и
говорит волнуясь:
   - Командир полка,  когда узнал, за  голову взялся.  Еще  хорошо, успели
этого пехотинца под стражу  взять, а то бы разведчики  ухлопали его тут  же.
Они пока лазали за "языком", одного потеряли. Говорят, будут судить его. Как
думаешь, что могут дать?
   Он  некоторое  время  ждет  ответа,  потом  говорит,  призвав все  свое
мужество:
   - Я думаю, могут расстрелять!..
   И  я замечаю, что глаза у  Никольского испуганные.  Я  ложусь на шинель
лицом  вверх. А черт его знает, что могут дать! Если бы  я вот так  лазал за
"языком"... убить  можно.  Тут  многое зависит  от  командира  полка.  И  от
обстановки. Судят ведь не за один проступок, а еще за то, в какой обстановке
он  совершен.  В  прошлом  году  при  мне расстреляли перед  строем младшего
лейтенанта.  Со своим взводом он сидел в боевом охранении.  Подползли немцы,
забросали гранатами. Он отбивался,  пока мог. С тремя бойцами, оставшимися в
живых,  отошел. Не  отошел  бы  - остался там. Он был не хуже и не трусливей
других. Его расстреляли в пример другим. Потому что была тяжелая  обстановка
и был приказ: "Ни шагу назад". Случись это в другой обстановке, жил бы он до
сих пор.
   Никольский еще что-то говорит об этом солдате, но я уже не слушаю. Лежу
и смотрю в небо. Какие стоят ночи! Теплые, темные, тихие южные ночи. И звезд
над  головой  сколько!..  Я  читал,  что  в  нашей  Галактике  примерно  сто
миллиардов  звезд. Похоже на это. Наклонишься  над  бомбовой воронкой, а они
глядят на тебя со дна, и черпаешь котелком ржавую воду вместе со звездами.
   Еще месяц назад  - садится солнце,  а в небе обрывком белого облака уже
высоко стоит луна, постепенно разгораясь и желтея. Теперь ночи стали заметно
длинней. А когда немецкий снаряд разрывается за Днестром, в садах с деревьев
градом сыплются спелые абрикосы.  Мы  пришли сюда  - они  еще  только-только
зацветали.  И  уже  поспевает виноград,  и  уже  замечено, что  от него чаще
приступы малярии. Сколько нам осталось здесь таких тихих ночей?
   У землянки Бабина поют  на два  голоса. Это горбоносый командир  второй
роты Маклецов  и  Рита.  Сам Бабин не  поет;  если  зовут  его, стеснительно
улыбается: у него  нет слуха. Но песни  любит. Они поют "Темную  ночь". Я не
могу слушать ее спокойно.

   Темная ночь.
   Только пули свистят по степи,
   Только ветер шумит в проводах,
   Тускло звезды мерцают...

   Я чувствую, как песня теплой  рукой берет меня за горло.  Уже несколько
раз я давал себе слово не ходить к Бабину. На другую ночь после того,  как я
вернулся  на  плацдарм,  я по  привычке  пошел  к  комбату.  Около  землянки
телефонист, с которым он обычно играл в шахматы, рыл себе  отдельную щель: у
Бабина   была  Рита.  Оказывается,  она  и  есть  та   фельдшерица,  которая
высаживалась с ним вместе на плацдарм и ухаживала за ним, когда его  ранило.
И  еще я  видел  случайно, как  Бабин  снимал с ее ноги сапог.  Целый день и
полночи  Рита  лазала  по передовой:  у  каждых трех  из пяти  пехотинцев  -
малярия. Вернулась вся в глине, охрипшая  от усталости.  Бабин посадил ее на
нары, сам  ухаживал за ней, снимал сапоги.  он размотал множeство навернутых
одна на другую портянок - в них была маленькая босая нога  с розовой ступней
и  розовыми  пальцами.  Бабин  ладонью  обтер ступню  и,  держа eе в  руках,
улыбнулся, словно  это  была нога ребенка. А Рита, не стесняясь  его, сидела
усталая,  добрая, и  было ей хорошо - это я почувствовал сразу. Даже сейчас,
вспомнив, я заерзал на шинели, поспешно достал табак.
   - Знаешь,- говорит Никольский, тоже слушая песню,- до армии была у меня
девушка. Хорошая девушка. Мы учились с ней вместе...
   Я глубоко затягиваюсь  несколько раз подряд. У  меня тоже до войны была
девушка. Женя Астафьева. Она была хорошая физкультурница. Синее трико, синяя
обтягивающая  майка,  голубенький  поясок.  Фигура  как  у мальчишки.  Почти
никакой груди, и высокие, золотистые от загара, сильные  ноги бегуньи. У нее
были глаза немного навыкате, близорукие и от этого как бы затуманенные. Очки
носить она стеснялась.
   Женя жила на краю города, за военным  городком, за еврейским кладбищем.
Там  росли  старые  дубы,  и  окрестные  жители  -  большинство  их  недавно
переселилось  сюда из  деревни,  перевезя избы,- в воскресные  дни, одевшись
ярко,  шли  на  кладбище с гармонью, как в парк.  Сидя в траве среди  могил,
выпивали поллитровочку, парни лапали девок - покойники на это не  обижались.
И наверное, не один будущий  житель Воронежа был зачат здесь, среди могил, в
мирном соседстве с покойниками.
   После  уроков  - мы учились во  вторую смену - я  шел  провожать  Женю.
Вначале мы шли по асфальту, мимо ярких витрин магазинов, потом по булыжнику,
блестевшему под одиноким фонарем, потом по пыли вдоль деревянных заборов, за
которыми,  распирая их, росла сирень.  Здесь  уже не горели фонари, на углах
улиц  стояли  водопроводные колонки  - зимой вокруг каждой намерзал  ледяной
бугор, так что  самой колонки не было видно,- а  ставни на окнах и  зимой  и
летом закрывались  рано. Я провожал Женю  темными улицами и мечтал,  чтоб на
нас напали: в то время я занимался боксом. Но взять Женю под руку я так и нe
смог  решиться;  мы  обычно шли независимые друг от друга, в левой руке Женя
размахивала  отцовской полевой  сумкой.  Однажды  на  уроке и  написал  Жене
по-английски: "Ай лав ю". Написать по-русски: "Я люблю  тебя" - было слишком
страшно.  Ее ответ  я  долго переводил со словарем.  Вышло что-то  странное:
"Всякому  овощу свое  время". Несколько  дней после  этого я  не провожал ее
домой. А потом все пошло по-старому.
   Я не знаю, где сейчас Женя. И если признаться, я  даже  плохо помню  ее
лицо. Почти  не вижу  его. Но я  много раз мысленно ходил  по  улицам своего
зеленого  Воронежа.  Трехэтажный  проспект  Революции  с  веселыми  звонками
трамваев, синими молниями, вспыхивающими на проводах,  двумя потоками людей,
до  поздней  ночи движущихся под деревьями навстречу  друг  другу, шаркая по
асфальту одной огромной подошвой. Ярко освещенный подъезд ДКА - Дома Красной
Армии,  глаза девушек, празднично блестящие  в  свете  огней, звуки военного
оркестра из парка. И всегда у входа в парк - цветы. Вначале связанные ниткой
тонкие  пучочки  ландышей,  потом сирень, пышные букеты,  потом  розы  - они
стояли  тут же на  асфальте, в ведрах с водой и обрызганные водой,  и  парни
дарили их девушкам. Ни в одном городе я не видел столько  цветов. Ни в одном
городе  летними вечерами улицы не  пахнут  так табаком и петуньями.  А может
быть, это потому  мне кажется, что Воронеж - мой родной город? В Кольцовском
сквере каждый день выкладывали цветами на зеленой клумбе год, число и месяц.
Потом пришли немцы, и время остановилось.
   Мы любили с Женей перебегать  обкомовскую площадь  посредине,  где  это
почему-то  не разрешалось.  Торжественная и пустынная,  она блестела вечером
под фонарями; с одного края - ее все в электричестве здание обкома с черными
мраморными  колоннами,  с  другого  -   кирпичный  недостроенный   театр  за
деревьями. Отсюда  к маслозаводу шла улица, как туннель: деревья над головой
смыкались с домами, и балконы второго этажа были посреди зелени.
   А  под  деревьями  стояли парочки  и,  затихнув, ждали,  пока мимо  них
пройдут...  Их нет теперь,  этих  улиц.  После  войны отстроят новый  город,
родятся в  нем люди и вот таким будут  знать  и любить его с детства. Но тот
город,  в  котором  родились  мы,  бегали в школу, влюблялись впервые,- того
города  уже  нет. Он погиб  под  бомбами, взорван немцами при  отступлении и
живет только  в  нашей памяти. Не будет  нас,  не  станет и  его, даже  если
сохранятся фотографии. С холодной точностью воспроизводя  вид зданий, они не
передают то,  что знали в нем  и любили  мы. А главное, в новых людях, когда
они со спокойным любопытством будут смотреть на эти фотографии, не вздрогнет
и  не отзовется то,  что  отзывается в  каждом из нас, лишь только коснешься
воспоминания.  Очевидно,  с каждым поколением  навсегда уходит  неповторимая
жизнь. И с каждым новым поколением рождается новая.
   - ...Понимаешь,- говорит  Никольский,-  пришла  она провожать  меня  на
вокзал. Чистая такая, широкий белоснежный воротничок на платье, глаза ясные,
чистые. И двух братьев за руки держит. Принаряженные мальчики. Словно ничего
не  случилось,  словно и войны нет.  А тут  солдаты. Девушка-санинструктор в
красноармейских  засаленных  штанах  пробежала  с котелком, так  глянула  на
Наташу, на ее белый воротничок, на братьев,  что мне стыдно стало. А  Наташа
как будто ничего этого не видит, смотрит на меня спокойными, ясными глазами.
Может быть, я  все это  наивно  говорю. Но когда я увидел, как санинструктор
подбежала  к теплушке, а оттуда сразу протянулось к ней,  наверное, двадцать
солдатских рук... Я не знаю,  как объяснить тебе, но только это и есть самое
главное  в жизни.  Я  гордился бы,  если  бы к  Наташе  вот так  же радостно
протянулись руки. А  она чужая была там среди всех и, главное, нe тяготилась
этим. Мы говорили до войны: порядочность,  честность.  А  ведь на фронте эти
понятия  совсем иначе выглядят. Я  тебе правду  скажу: с Наташей  мы даже не
целовались.  Ни разу. И  никому она не позволяла себя целовать, я знаю. Но я
думаю: смогла бы она быть на фронте, как та девушка-санинструктор, как Рита?
Ведь в этом сейчас  вся порядочность  и честность.  И  для меня  это  сейчас
главное в человеке.
   Он,  пожалуй, красив:  высокий  лоб,  курчавые  виски,  длинные  пальцы
одаренного  человека.  И рост хороший.  Но было бы  легче,  если  б не Бабин
нравился Рите, а вот он...
   За спиной  Никольского  постепенно  светлеет:  что-то  горит  на  левом
фланге.  Меж стеблей  становятся  видны  комья  земли,  освещенные  с  одной
стороны.  Свет пожара  мешается  с  лунным светом.  И хорошо в тишине слышны
голоса Риты и Маклецова.
   Мне хочется, чтобы Никольский ушел, а он сидит и смотрит на меня.
   - Как думаешь,-  немного  погоди  спрашивает  он,-  будет немец сегодня
наступать?
   Каждую  ночь на  плацдарме,  когда расходятся  спать,  кто-нибудь вслух
спрашивает об  этом. Ведь  наш  плацдарм  -  полтора  километра  по  фронту,
километр  в  глубину, а позади - Днестр. И мы стали немного  суеверными. Как
правило, мы не  говорим наверняка: "Нет". На всякий случай