ях легко
срывать сердце.
   Я вышел первый при общем молчании;  Шумилин -  за мной. Молча шли мы  с
ним к берегу, молча сели  в лодку, молча гребли  на ту  сторону. На середине
реки что-то  сильно и  тупо ударило  в  лодку. Придержав весла, я  глянул за
борт. Близко на черной воде качалось белое человеческое лицо.  Мертвец был в
облепившей его гимнастерке,  в  обмотках, в  красноармейских ботинках. Волна
терла его  о борт, проволакивая мимо. И тут впервые я услышал,  что далекий,
все эти  дни  тревоживший нас артиллерийский  гром смолк. Непривычная стояла
тишина.  Неужели  там, севернее,  все  кончено?  Я  осторожно отгреб веслом,
стараясь  не задеть мертвеца, приплывшего оттуда.  И некоторое  время мы еще
видели, как, удаляясь, что-то бeлеет на воде.
   Мы  высадились на  берег, почему-то стараясь не  производить шума. Было
облачно и темно,  особенно и лесу. Только смутно  различалась песчаная тропа
под  носами. Мы миновали  землянку связистов, в которую попала бомба. Густой
трупный запах стоял в этом место, мы прошли  торопясь, задерживая дыхание. И
после еще разительней и чище были запахи леса.
   Издалека услышали мы глухие шаги многих ног по песку. Они приближались.
Сойдя  с дороги на  всякий случай, мы ждали. Первым, спотыкаясь о корни, шел
солдат, бритый, без пилотки, в тяжелых  сапогах, неподпоясанная  гимнастерка
расстегнулась на полной  белой  шее, голова склонена  к плечу, руки заведены
назад. Он шел так, словно его подталкивали в спину. За ним близко прошли два
автоматчика,  сумрачные,  с автоматами в руках.  За  автоматчиками, тоже без
пилотки, спутанные волосы упали  на лоб, высокий, бледный, в наброшенной  на
плечи длинной шинели, придерживая ее  руками на груди, мягко ступал по песку
Никольский.  Он первый увидел  меня, улыбнулся испуганной,  какой-то  жалкой
улыбкой и поторопился пройти. Прибавя шаг, прошли автоматчики с автоматами в
руках, а я все стоял, ничего не понимая. Потом кинулся за ним:
   - Никольский! Саша!
   -- Нельзя,  товарищ лейтенант.  Не  положено,-  отгораживая его  своими
автоматами, говорили конвойные не очень  уверенно.  А Никольский  уходил  не
оборачиваясь. Я видел его согнутую спину. Он спешил уйти, как от позора.

   ГЛАВА IX

   Оказывается,  к нам перешел немецкий  солдат. Прошел  каким-то  образом
передовую, прошел  дальше  и  наткнулся на  спящего часового. Солдат спал  у
входа в землянку, обняв винтовку. Немец хотел  разбудить его, но  испугался,
что часовой застрелит,  и сел ждать. А  в это время  в  землянке, охраняемой
спящим часовым,  спал  Никольский.  Он как раз  обошел посты и,  вернувшись,
хотел  написать письмо и так и заснул  с  карандашом  в  руке,  обессиленный
недавним  приступом малярии.  Раньше  всех на  плацдарме малярия  началась у
него,  он был моложе нас и  больше ослабел.  Но теперь уже только одно имело
значение: он в ту ночь отвечал за посты и караулы и заснул.
   Несколько дней назад он сам рассказывал мне, как боец, заснув  в окопе,
застрелил "языка", которого разведчики тащили через передовую. "Как думаешь,
что могут дать?.."
   Хуже всего то, что обстановка у нас неясная. Только что немцы наступали
на  севере.  Готовятся сбросить  нас в  Днестр.  В  такой  обстановке  любой
проступок втрое тяжелeй. Я вижу, как его  вели,  как он от позора  торопился
скорей пройти мимо меня. Неужели штрафбат?
   Я  вхожу к  себе  на НП, и  Мезенцев  сразу же вскакивает,  стукнувшись
головой о низкий  накат. Сапоги в какой-то болотной дряни. От мокрых штанов,
облепивших худые  ноги,  пахнет  болотом.  Докладывает,  что приказание  мое
выполнено. Глаза бегают, боится,  наверное, что не отпущу. Если немцы правда
начнут наступать, с каким бы удовольствием я оставил его здесь!
   - Отправляйтесь за Днестр!
   У меня от омерзения даже рот полон слюны.
   - Слушаюсь, товарищ лейтенант,- говорит  он  тихо и  сразу  же начинает
собираться.
   К Бабину я опаздываю. Немца уже привели. Его час таскали по  передовой,
и  он на местности показывал систему обороны и огневые точки. Он сидит ближе
всех к  свету.  Длинные редкие с  сединой  волосы зачесаны  назад. Перхоть и
вылезшие  волосы на  плечах,  на  воротнике.  Сухое лицо.  Погасшие,  словно
присыпанные  пеплом  глаза.  В  них  смертельная  усталость.  Напротив  него
командир полка Финкин,  полнокровный, крупный, вмеcте с инженером, оживленно
переговариваясь,  что-то помечает на карте. Землянка полна людей, все курят,
и  огни трех свечей  тускло видны сквозь дым. От  двери  я  замечаю  Бабина.
Положив крупные руки на стол, он сурово смотрит на немца.
   -- Чего он  перешел  к нам?  -  тихо  спрашиваю стоящего рядом со  мной
лейтенанта.
   Тот ответил тоже шепотом:
   - Семью у него при бомбежке убило в тылу. Говорит, давно хотел перейти,
за семью боялся.
   И хохотнул, обнажив желтые от табака зубы:
   - Брешет, как все.
   - А еще чего говорит?
   - Говорит, наступать  будут здесь. Срок точно нe знает. Видел сам,  как
химические снаряды разгружали.
   Немец  в  это  время,  отвечая  на  чей-то  вопрос,  заговорил  хрипло.
Переводчик,  сосредоточенно   упершись  взглядом  в   стол,  напрягая   лоб,
переводит:
   -  ...Мы  никогда  не  слышали о  человечности.  Поощрялась жестокость,
жестокость, жестокость! Две  тысячи лeт учило христианство смирению, любви к
ближнему. И  ничего не добилось.  Нам сказали, защищать надо сильного.  Злом
стали утверждать  добро. И взошло  зло.  Кровью и  ненавистью затоплен  мир.
Теперь эта ненависть хлынет на Германию. Надо остановить безумие, охватившее
людей...
   Кто-то рассмеялся недобро:
   - Чего ж он раньше не останавливал, когда по нашей земле шли?
   Немец  оглядывается  растерянно, не  понимая чужого  языка.  Но  Финкин
поднял от карты ставшие строгими черные навыкате глаза, и все стихло.
   - Пусть говорит,- сказал Брыль, словно в улыбке  ощеря все зубы.-  Ради
чего они сейчас воюют?
   Немец, выслушав, хрустнул пальцами, заговорил тоскливо:
   -  Все спуталось: законы,  право.  Справедливо то, что  полезно  нации.
Право то, что нужно Германии. Но если и остальные нации скажут так? Страшно,
страшно подумать!
   Он  словно  хотел, чтобы мы сочувствовали, мы, потерявшие  в этой войне
куда больше, чем он. Стояла недобрая тишина.
   - Прежде-то  была цель?  -  настаивал  Брыль.  Ему  перевели,  и  немец
заговорил, затравленно поглядывая на переводчика:
   - Мы никогда  не  оправдывали  жестокости.  Народ не  может оправдывать
жестокость.  Мы  -  нация, стесненная со  всех сторон.  Каждый год рождается
полмиллиона немцев.  Земля  истощена.  Гитлер  говорил  нам:  это  война  за
обильный обеденный стол, за обильные завтраки и ужины. Hо мы не понимали это
буквально.-  Словно испугавшись,  он щитом поднял ладонь.- Мы  искали в этих
словах  высший государственный смысл, быть может,  недоступный нам.  Ужасные
средства, но мы верили, что  есть цель,  которая оправдывает их. Потому что,
если это буквально,  если за  этим ничего нет,- разум отказывается понимать.
Тогда мы ужасно обмануты...
   Я чувствую, как у меня начинают дрожать пальцы. Они же  еще и обмануты!
Если бы они победили нас - ничего, на сытый желудок оправдали бы и средства,
и цели, и  Гитлер был бы хорош. Это они  сейчас за голову схватились,  когда
расплата нависла. Его не слова привели в чувство - бомба, убившая его семью.
А пока  только наши семьи погибали под бомбами, так все вроде шло как надо и
они искали и этом высший смысл.
   Есть  вещи, о которых стыдно вспоминать. Перед самой войной  шла у  нас
картина "Если  завтра война".  Там было место, как сбили нашего  летчика над
Германией  и он  попал  в  плен.  И немецкий  солдат,  открыв ворота ангара,
помогает ему бежать на самолете и винтовкой салютует ему с земли...
   Этой  зимой  у  убитого  немецкого  солдата  я  нашел фотографии  наших
расстрелянных летчиков. Их согнали в лагерь смерти, отобрали теплую одежду в
мороз.  Они  поняли: это  конец.  И  решили  бежать.  Массовый побег семисот
летчиков. Босиком,  по снегу, без шинелей,  из  глубины Германии.  Некоторые
ушли за двадцать километров на распухших от  голода ногах. Потом их находили
замерзшими. Я  видел  эти  фотографии.  Сжавшиеся на снегу  люди, пытающиеся
сберечь тепло. Иные в одном белье. Босые обмороженные ноги. А  тех, кто  еще
был  жив, пригнали  обратно в лагерь  и  здесь расстреляли. Все это снято  с
немецкой аккуратностью:  выражение  лиц, выстрелы, падающие под пулями люди,
позы расстрелянных.
   У каждого народа, самого кроткого, найдутся  свои садисты и выродки. Но
ни  одна  страна не  пыталась  еще  уничтожать целые нации, всех,  до одного
человека. Коммунистов -  за то,  что они коммунисты, славян - за то, что они
славяне, евреев - за  то, что евреи. Я читал письмо  немки  к мужу на фронт.
Она жаловалась, что  детская меховая  шубка,  которую он прислал из  России,
была  в крови. И  рассказывала,  как  она  остроумно, аккуратно, не повредив
вещи, отмыла кровь и как выглядит  их дочь в этой шубке. Вот - цели. И такие
же средства. Застрелил ребенка и снял меховую шубку, словно шкурку содрал со
зверька.
   Не существует  высоких целей, которых достигали бы подлыми  средствами.
Каковы средства, таковы и цели, и тут ничего не удастся оправдать.
   Каждому из нас столько надо забыть, чтобы начать сочувствовать, а мы нe
имеем права ни прощать, ни забывать.
   - Чего ты добиваешься? -  это Бабин прервал Брыля.- Не ясно тебе, какие
у них цели? Ты войну провоевал.
   - А я с первого дня добиваюсь,- говорит Брыль упрямо,- каждого пленного
расспрашиваю, хочу понять. Не могу поверить, что  весь  народ  такой. Потому
что поверить в это - значит стать таким же, как они.
   Резко  откинув плащ-палатку, вваливается адъютант  командира дивизии  с
того берега.
   - Пленный  здесь?  - спрашивает он почему-то испуганно. И,  обежав всех
глазами, увидел немца.- Срочно к командиру дивизии!
   Я выхожу  из  землянки. Со света в первую  минуту перед глазами  черно.
Где-то поблизости разговаривают солдаты. Лиц не видно, слышны только голоса:
   - Человек-то, главное, хороший был, вежливый.
   Кто-то, засмеявшись, сказал хрипловатым от махорки голосом:
   - А я бы на месте лейтенанта хлопнул того немца втихую, и - концы.
   Я  иду к себе в землянку. Долго в эту  ночь  не могу заснуть. Я думаю о
Никольском,  о  себе,  о  наших ровесниках.  Где-нибудь в Австралии вернулся
сейчас мой  ровесник с работы, ужинает у себя дома. Война там, в  России, за
неоглядной далью,  за снегами.  О  ней  он знает по газетам, а  свои  заботы
близко, беспокоят каждый  день.  Может, не  так велики  эти  заботы, да ведь
свои.
   Понимаешь ли ты, мой ровесник, что  это и за  тебя война идет, за твоих
будущих  детей?  Бывали   и  раньше  войны,  кончались,  и   все  оставалось
по-прежнему. Эта  война не между государствами. Это идет война с фашизмом за
жизнь  на  земле,  чтобы   не  быть  тысячелетнему  рабству,  поименованному
тысячелетним рейхом. По-разному  коснулось нас это время.  Ты  еще  учился в
школе,  когда  мы  взяли  в руки оружие.  Сегодня  наш  окоп преградил  путь
фашизму.
   В сущности, мы тоже до войны были очень беспечны, хотя и знали, что нам
предстоит. Родятся  после войны новые поколения  и будут тоже беспечны,  как
беспечна молодость.  Надо,  чтоб они знали,  какой ценой добывалась  для них
жизнь на земле.

   ГЛАВА X

   Ближе  к рассвету  за передовой  слышны моторы немецких танков. Гудение
перемещается, тревожа пехоту. Оно то стихает, то уже танки рычат на высотах,
и слышно  лязганье и даже как  будто немецкие голоса.  Когда  ночью метрах в
трехстах от  тебя танки,  начинаешь сразу чувствовать непрочность  обороны -
всех этих ямок, окопчиков, не везде соединенных в траншеи, по которым  сидят
пехотинцы с автоматами в руках.
   Меня вызывает Яценко:
   - Что там у вас?
   Докладываю обстановку: за передовой ползают немецкие танки.
   - Чего они там ползают?
   Чего  они ползают -  я  тоже  не  знаю,  но, пользуясь  случаем,  прошу
прислать  мне рацию и двух  радистов. Моя  рация давно разбита,  а в седьмой
батарее есть и не нужна им фактически.
   -   Вы   там,   оказывается,   спать   мастера!   -    говорит   Яценко
многозначительно.  И  делает  паузу,  чтоб  я  мог  прочувствовать, что ему,
капитану Яценко,  известно  все: и случай  с Никольским, и  многое другое, и
даже то, что я, быть может, надеялся по наивности скрыть от него.- Ясно?
   - Ясно!
   Молчит. Я  жду. Яценко молчит. По линии - тишина. Момент, когда наконец
надо принимать решение, никогда не доставлял удовольствия нашему комдиву.
   - Ладно, пришлю тебе рацию.
   Только в такой обстановке и можно у него чего-либо добиться. Отказывает
он обычно  не из каких-нибудь высших,  неведомых нам соображений,  а  просто
потому, что уверен: комбатов надо держать строго,  иначе они разбалтываются.
И если они просят что-либо, на первый раз лучше отказать.
   Я  посылаю на берег  Коханюка  встретить  радистов. Часа через  полтора
Яценко опять вызывает меня:
   - Ну, что у вас?
   За  дверью  в  проходе - радисты,  оба  невысокие  крепыши,  серьезные,
лобастые, похожие друг на друга, как новорожденные щенята, уже колдуют около
рации. Докладываю: радисты прибыли. Голос у меня хриплый со сна.
   - Ты что, спал? - спрашивает Яценко недовольно.
   Почему-то  начальству всегда неловко признаваться,  что ты  спал.  Даже
ночью. Признаешься в этом, как в собственном упущении.
   - Отдыхал, товарищ капитан,- говорю  я, помня, что  в  армии не спят, в
армии отдыхают в лучшем случае.
   - Танки как себя ведут?
   - Ползают,
   - А ну дай по ним три снаряда, чтоб не ползали!
   Три раза красный  огонь  вскидывается  на высотах.  Гудение стихает  на
время. У меня еще в глазах огни, когда из темноты является Бабин. С палкой в
руке,  хромая, он подходит веселый, молодцеватый: по передовой лазал.  А вид
такой, словно этой палкой зайцев в траве гонял. За ним тенью -  автоматчик с
автоматом.
   - Ты стрелял?
   - Я.
   - Молодец. Пехоте веселей, когда артиллерия не спит. Курить есть?
   Он  садится на бруствер, выколачивает трубку о рукоять палки.  Овчарка,
бесшумно возникнув из темноты, ложится рядом с ним, вытянув передние лапы.
   - Роздал свой табак. И вот его ограбил.- Бабин кивнул себе за плечо, на
автоматчика. Потом говорит ему: - Закури и можешь идти.
   Автоматчик ушел. Приминая табак в трубке, Бабин сидит, задумавшись.
   - Старик мне там попался. Наш, архангельский. Покурили мы с ним... Я бы
так  ордена  давал,- сказал Бабин  неожиданно.- "Пехотинец?" - "Пехотинец".-
"На!" И больше  бы  ничего не  спрашивал. Вот этой весной.  Днем в окопах по
колено  талой воды.  Ну  люди же!  Глядишь:  один, другой  вылез на бруствер
обсохнуть на солнышко. Тут -  обстрел! Попрыгали, как  лягушки,  в  грязь! А
ночью все это замерзает в лед. Вот что такое пехота! Вот она кому вливается,
война! Мы здесь покуриваем, а он даже оправляется в  окопе, если днем. Потом
саперной лопаткой подденет с землей  и выкинет за бруствер,  чтоб ветер не в
его сторону.
   Бабин прикурил, загородясь. Я видел, он волнуется.
   -  Как-то  в  поезде,  из госпиталя  ехал, слышу,  рассказывает  один -
сколько раз он в атаку ходил... Брехня! Больше трех раз пехотинец в атаку не
ходит. Либо вчистую, либо в госпиталь!
   Опять за передовой слышны танки.
   - Дай еще снарядов несколько,- просит Бабин.  И пока я передаю команду,
он неодобрительно наблюдает за радистами.
   - Не люблю я эту вашу музыку,- говорит он, кивая на рацию.
   Радисты дисциплинированно молчат.
   -  Как бой, так  у  нее питание садится, связи  ни черта  не добьешься.
Только немцев привлекает. Один раз из-за такой шарманки засекли мой КП.
   И с детским  любопытством  идет  посмотреть  в  стереотрубу,  как будут
рваться снаряды.
   -  Ты что до войны делал?  - спрашивает Бабин,  когда мы отстрелялись.-
Учился?
   - Учился.
   Он опять садится на бруствер, концом палки сбивает головки трав в росе.
Он  в  каком-то  бесшабашном  настроении.  Такое бывает  перед  боем,  когда
случайно  оказавшемуся с тобой в  окопе человеку можно вдруг  рассказать вcю
свою жизнь.
   - В жизни,- говорит Бабин,- я тех людей уважал, которые чего-то  умели,
чего я не умел.  Жил у  нас охотник - ненец. Егор звали. Сколько он за сезон
тюленей набьет, никто столько не мог. Было мне двенадцать лет. И  вот стащил
я  у отца винтовку и погиб бы в тот раз,  если б  рыбаки со льдины не сняли.
Целый день носило на ней по морю. А все же двух тюленей добыл.
   И я почувствовал, ему и сейчас приятно вспомнить об этом.
   - В другой  раз позавидовал я крановщику. Удивительный был  крановщик в
порту.  Так я  на  него  ходил  смотреть, всю шею  выломил. А когда  подрос,
оказалось,  это,  в общем,  дело  несложное. Но  все  ровно я  ему и  сейчас
благодарен.  Много таких дел встречалось мне  в жизни. Встретится - про  все
забуду, пока сам не одолею.
   Бесшумно  бродит  по  небу  луч прожектора. Белый отсвет его  падает на
землю.  Когда  луч оказывается над  нами, хорошо  видно лицо  Бабина, смелые
сощуренные  глаза, следящие за концом палки, и в  них затаенная усмешка. И я
понимаю сейчас Риту, больно, а понимаю.
   Многое  вперед простил я ему  в  эту  неспокойную  ночь,  когда по небу
бесшумно бродил луч  прожектора, а за передовой,  метрах  в трехстах отсюда,
слышны были моторы немецких танков.
   - Все же одно дело так мне и не далось,- сказал  Бабин, вкось ударив по
траве так, что воздух зафырчал под палкой.- Хотел я научиться на  аккордеоне
играть. У  моряков это вообще принято, море без песни не живет.  Другой  раз
запрусь  в каюте, слушаю сам  себя - получается.  Оказалось,  слуха  нет. Ну
ладно, нет, так развить можно! Как считаешь?
   И он глянул на  меня подозрительно и самолюбиво, словно боясь насмешки.
Меня  опять вызвали из-за  Днестра,  и я долго докладывал обстановку.  Когда
отдал трубку, Бабин спросил вдруг:
   - Кто у него дома остался?
   Я понял, что он спрашивает о Никольском.
   - Мать у него, сестренка.
   - Отца нету?
   - Отец - полковник. На Первом Украинском воюет. Соседи почти что.
   - Что ж он к отцу из училища не поехал?
   -- А ты бы поехал?
   Бабин долго рисовал палкой. Луч прожектора то освещал его, то уходил за
Днестр.  Потом к первому  лучу присоединился второй. Они встретились в одной
точке,  замерли  - гигантский  голубой  циркуль  встал за  Днестром, концами
впившись в землю.
   -  Это  еще не дорого  стоит:  к отцу в адъютанты не пойти. Хуже, когда
силенок не  рассчитаешь, размахнешься  широко, да один  замах и останется. Я
мальчишкой  был, мне война  по песням  в  виде тачанки представлялась. Кони,
гривы, тачанка  несется  как  бешеная,  а в  задке  я строчу  из пулемета по
белякам.  И до того  мне на войну хотелось - сказать  тебе не могу! А  война
видишь какая. Скажем, на Донце  ходил я со своим батальоном в разведку боем.
Потерял  тридцать  шесть человек.  А  добыл знаешь что?  Немецкую солдатскую
книжку.  Как жe так это покажется:  тридцать шесть жизней, и все  ради одной
солдатской книжки? Да в наступлении их сотнями валяется! Так? А вот теперь с
другой стороны поглядим,  что оно  значит на  самом деле: добыли  мы  книжку
убитого  солдата эсэсовской танковой дивизии "Мертвая  голова". Дивизии этой
на нашем  участке не было. Появилась  недавно. Что  это значит? На девяносто
процентов с  уверенностью  можно  сказать,  что он тут  наступать  будет.  И
правда, на четвертый день ударил. Так мы уже знали, готовились.  А не добудь
мы этой солдатской книжки -  посчитай, сколькими жизнями расплатились бы.  Я
это говорю  к  тому, что не всем  на войне достается флаги водружать. Больше
воюют безвестно. Хотя у них имена есть, и люди они не хуже, и смелости у них
не меньше. Мы тут тоже сидим вроде  бы на задворках войны. Другому в трудный
час покажется: "Господи, да что мы их держим, эти полтора километра? По  сто
километров  отдавали  без  боя,  а  тут