нестру...
Пехотинец смотрит на них снизу, оглядывается на  меня.  Потом карабкается из
воронки, цепляясь за землю здоровой рукой. Я его не удерживаю - сам не знаю,
отчего вдруг пожалел.
   Шумилин дышит  неровно, широкие  ребра  то проступают  сквозь  кожу, то
опадают. И все ближе, слышней клокотание в горле.
   -  Снаряд...   в  ногах  разорвался,-  говорит  он  сквозь  это  мокрое
клокотание.- С танка... Не слыхал даже... Там...
   И  пытается  показать  рукой,  но  только чуть  шевелит  голым  плечом.
Перебитая  рука,  обескровленная,  с   белыми  синеющими  ногтями,  остается
бессильно лежать на земле.
   - Порыв где? На болоте?
   - Не проложил он,- стонет Шумилин.
   Как  не проложил? Я сам  посылал  туда Мезенцева  проложить  по  болоту
связь. Вернулся дрожащий, мокрый еще...
   Сознание  то разгорается, то меркнет  в  глубине  зрачков,  и взгляд  у
Шумилина ускользающий. Кажется, oн уже не понимает меня. Только стонет:
   -- Там... нитка... Наверху...
   И все пытается показать рукой.
   - Понятно! Лежи!
   Наверху происходит что-то странное. Отсюда видно только желтое от  пыли
небо и вспыхивающие в  нем ослепительно белые  разрывы зениток. Но  стрельба
явно  приблизилась.  Я не  могу бросить  Шумилина живого  и  не могу  больше
оставаться здесь. Тряпки под моими  руками уже все напитались кровью. Глупо,
но мне  кажется, что они вытягивают из него  последнюю  кровь. Ее невозможно
остановить. Зрачки  Шумилина  закатываются под  верхние  веки, но он усилием
возвращает  их назад,  словно  нe давая себе уснуть.  Я  закрепляю последний
бинт. Беру eго катушку, аппарат.
   - Шумилин,- стоя над ним, говорю я громко, чтоб он слышал меня.- Сейчас
я пришлю санитаров. Понял меня? Минут двадцать обожди.
   Он  начинает беспокоиться,  сознание  сразу  возвращается  к  нему.  Не
оборачиваясь, лeзу из воронки. Рыхлая земля едет под сапогами вниз, крошится
в  руках. уже сверху  оглянулся. Шумилин силился  встать. Кровь пошла у него
горлом,  течет  по  небритому  подбородку, по  голой  груди,  на  бинты.  Он
захлебывается ею, но  расширенные, как от удушья, испуганные глаза  пытаются
остановить меня. Понял, что я бросаю его.
   Много раз после вспоминал я, как смотрел на меня умирающий Шумилин. Я и
до сих пор  вижу его глаза. И  уже никогда ничего не смогу ему обьяснить. Hо
за Днестром стояли мои  пушки  и не  стреляли,  потому что не было связи.  А
немецкая артиллерия с закрытых и открытых  позиций крушила все на плацдарме.
Мне нужно  было воевать. И, отвернувшись,  чтоб  не  видеть,  я  выскочил из
воронки.
   С аппаратом в руке, согнувшись, бегу по полю.
   "Ви-и-у-у!"  - из-за края поля  нарастающий вой мины. Падаю. Прижимаюсь
щекой к жесткой, щетинистой,  сухой и теплой щеке земли. Разрыв!  Прижимаюсь
изо  всех сил.  Как  трудно от нее оторваться! Еще разрыв! Отрываю  себя  от
земли.
   Среди многих проводов, ползая на  коленях, ищу свой провод. Отсюда поле
подымается постепенно, и мне нe  видно, что там  происходит, кроме  встающих
дымов  разрывов. Изредка в  кукурузе  появляются люди, бегут вниз  стороной,
словно скрываясь от  кого-то.  По  частой стрельбе противотанковых пушек, по
сплошной  трескотне  пулеметов и  автоматов  чувствую,  каков  накал  боя, и
кажется, он приближается сюда.
   В  одном  месте,  зажав в  кулаке  провод,  лежит  пехотный  связист  в
обмотках. Рядом воронка мины. Голова  связиста втянута в плечи. Успел только
сжаться  во время разрыва и  так и остался уже. Не зная,  чей это  провод, я
соединяю  концы  и  ползу  дальше. Вдруг  точно  такая же  связь,  как  моя,
попадается мне: красный глянцевый  провод.  Но мой должен  идти по болоту. Я
все же подключаю аппарат. Кричу, кричу - и на том  и на другом конце провода
молчат.  Неужели  в обе стороны порыв? Взяв провод в  руку,  бегу по  нему к
Днестру. Порыв оказывается  близко. Нахожу второй конец. Лежа срываю  зубами
изоляцию, подключаюсь:
   - "Щука", "Щука", я - "Карась"! И - радостный голос из-за Днестра:
   - Товарищ лейтенант!..
   Это  мой провод. Значит, Мезенцев  не  проложил  тогда связь.  Сволочь!
Теперь я вспоминаю: как раз тогда начался  обстрел по болоту. Я еще подумал:
"Неплохо, пусть поучит его". Такого поучишь. Пересидел где-то, отключившись,
и вернулся мокрый, будто по болоту лазал Вот он отчего беспокоился,  в глаза
не смотрел.  "Товарищ  лейтенант,  вы же культурный  человек..."  Недаром  я
всегда ждал от него подлости. Нагадил и скрылся.  А  Шумилин убит. Всю войну
провоевал. И детой трое. За кого-то теперь сиротами.
   Я лежу под обстрелом, сращиваю провод. В трубке уже голос Яценко:
   - Мотовилов!  Где ты  провалился, черт  бы  тебя взял? Что  у  вас  там
происходит? Связь перебило? Связистов по линии гони. Жалеешь их! - кричит он
оттуда.
   Несколько мин обдают меня землей. Проклятое место. От грохота уши точно
заложило. Чей-то связист, рыскавший по полю на четвереньках, валится на бок.
И вдруг что-то взорвалось во мне.
   -  Чего  вы кричите! - ору я в  трубку,  стараясь перекричать все,  что
творится вокруг.- Вы на меня сейчас не кричите! Ясно?
   С  тяжелым  гулом,  придавив  на  земле  все  звуки  боя, проходят  над
плацдармом наши  бомбардировщики. Я еще  долго не  могу говорить, во мне все
дрожит. Потом докладываю обстановку.
   За гребнем  уже черной стеной встает дым, и земля подo мной вздрагивает
от   бомбовых  ударов.  Отключаюсь  и   иду  туда.  Пот  ест   лицо,  щиплет
потрескавшиеся  губы.  Внезапно в  кукурузе часто и  оглушительно  захлопали
противотанковые пушки, раздались крики, и, мгновенно возникший, несется сюда
рев мотора. На  бегу  стягиваю  через  голову  автомат. Ремень зацепился  за
пилотку, пилотка падает. Подбираю  ее  и  вижу  вдруг:  низко над кукурузой,
распластав крылья, вспыхивающие мгновенным огнем, идет на бреющем полете наш
штурмовик. Под ним, стремясь уйти,  ломится меж стеблей немецкий  танк прямо
на батарею. И видно, как артиллеристы, стоя на коленях за щитами, торопятся.
   Пак! пак! пак! пак! - частят пушки.
   Из кукурузы, пригнувшись, выскакивают несколько пехотинцев.
   - Стой! - кричу я.
   Над нами, толкнув ревом мотора, проносится самолет. Один  пехотинец, не
видя, набегает  на меня. Раскрытый,  задыхающийся рот, опустошенные  страхом
глаза.
   - Стой!
   Он останавливается.
   - Ложись!
   Двое других тоже ложатся.  Близкий взрыв. Танк  стоит, развернувшись  в
обратную сторону.
   - За мной!
   И  первый бегу по кукурузе, обвешанный катушкой, телефонным  аппаратом,
биноклем.  Аппарат,  сползай на  живот, бьет по коленям. Автоматная очередь.
Падаю.  Отползаю в сторону. Еще очередь. Горячий удар по ноге. Выше  колена.
Прижимаюсь к земле. Сверху падает на  меня срезанный пулями кукурузный лист.
Земля сухая, теплая, лезет в нос. Осторожно оглядываюсь. Пехотинцев уже нет.
Смылись все-таки. Чувствую, как  кровью намокает  штанина,  и от этого сразу
слабею. Тошнота подкатывает к горлу. Немец где-то рядом. И видит меня. А мне
он не виден.
   Над нами  самолет делает круг. Я лежу ничком. Катушка на спине,  по ней
меня  сразу  можно  заметить. Осторожно  отстегиваю лямки, шевелю  плечом  -
катушка сваливается на землю. Немец не стреляет.  Это, должно быть, танкист.
Ему  надо пробиться к своим.  Я тихонько  просовываю  приклад  автомата  меж
стеблей, трясу слева от себя кукурузу. И сейчас же - очередь! Не видит меня,
на шорох  бьет,  туда, где  шевелится кукуруза. Немного погодя трясу  стебли
правей. Их сейчас  же срезает. Вот он  откуда бьет! Метрах в  шестидесяти от
меня, озираясь, отползает с автоматом в руках танкист в черном, вывалянном в
пыли  обмундировании. Прижимаясь  к рыхлой земле, осторожно  ползу  за  ним.
Раненую  ногу  жжет,  колено мокро от  крови. Немца уже  плохо видно, только
мелькает за стеблями.  Плечом вытираю потную щеку. Прикладываюсь к автомату.
Пот заливает глаза. Немец то возникает на мушке, то исчезает. Не разглядеть.
Тогда   резко   свищу.   Шевеление  стихло.  Потом  за   стеблями  понемногу
приподнимается светловолосая  голова. Даю очередь. Голова падает. Жду. Тихо.
Подношу к глазам бинокль. Приближенный десятикратно,  танкист лежит затылком
ко мне, так близко, что кажется, дотянешься рукой. Крови не видно. Несколько
стеблей у самой головы срезано пулями до основания, торчат низкие пеньки. Не
попади первый, вот так бы я лежал сейчас.
   Недалеко  от танка,  в широкой борозде, оставленной гусеницей, валяется
другой  танкист,  без мундира, в нижней  рубашке.  Сколько  их  было?  Трое?
Четверо? Выскакивали, видно, через нижний люк. Танк стоит совершенно  целый,
пятнистый,  как  немецкая  плащ-палатка.  Только  без  гусеницы,  и  спереди
сплавившаяся дыра. Если забраться под него, лучше НП не  выдумаешь. Немцы по
нему стрелять не будут.
   Бросив катушку и аппарат,  хромая, бегу  по кукурузе  в  свою землянку.
Каждый шаг  горячей  болью  отдается в ноге.  Пули уже  посвистывают  густо,
сшибая  верхушки  стеблей.  Бегом, ползком добираюсь, спрыгиваю  в  траншею.
Пусто.  Ни  Коханюка,  ни второго  радиста нет. Все  брошено.  Только убитый
по-прежнему лежит в углу, засыпанный по плечи землей. Ждали, наверное, меня,
приказаний  никаких  нет,  танки, обстрел. Быть  в  бою и не стрелять - не у
всякого нервы выдержат. Забегаю в землянку. После жары, и солнца - сыроватый
дух  погреба.  Плащ-палатка  с  нар  содрана, шинели моей нет. Только фляжка
висит  на колышке, вбитом в стену.  Срывало фляжку. Пью,  перевожу дыхание и
снова  пью.  Вода  выходит  из  меня потом. Пустую фляжку  бросаю  на  нары.
Прислушиваюсь   к   стрельбе  сверху,   расстегиваю  брючный   ремень.  Рана
пустяковая, но перевязывать трудно. Такое место,  что  повязка едет вниз, на
колено. Вот если немцы  захватят в таком положении, с подолом гимнастерки  в
зубах.
   Кое-как  закрепляю бинт, поспешно застегиваю  ремень и  сразу  чувствую
себя уверенней. В  тугой повязке рана спокойней. Передав на тот  берег,  что
буду менять НП, отключаюсь, с автоматом в руке перемахиваю через бруствер.

   Кто-то,  тяжело  дыша, лезет  ко  мне под  танк. Отрываюсь  от бинокля.
Сержант с  красным, потным лицом.  Воротник гимнастерки  расстегнут, пыльный
чуб торчит из-под пилотки, веселые глаза подмигивают дружески.
   - Молодец, лейтенант! - хрипит он, и шея надувается.- Самый мировой НП.
   В трубке докладывают мне с огневых позиций:
   - Выстрел!
   Два мощных разрыва встают в кукурузе перед "фердинандом".
   - Твои? - хрипит сержант.
   Мне некогда ответить. Самоходка  пятится, сейчас уйдет в посадку. Кричу
новый прицел. Разрыва жду с замершим сердцем. Взлетела земля. Уходит!
   - Пять снарядов, беглый огонь!
   Взрывы. Дым. Огонь. Черные смерчи земли. Когда  опять становится видно,
"фердинанд"  стоит  на  оголенной перепаханной  земле.  Как  будто  даже  не
подбитый. Стоит и не шевелится больше.
   - Сволочь! - говорит сержант.- Это он мою пушку подбил. Расчет накрыло.
   От самоходки пригибаясь, бегут три черные фигурки.
   - Дай по ним!
   - Ну  да! -  говорю я.-  Снаряды тратить!.. Мы смотрим друг на  друга и
смеемся. И отчего-то вдруг легко становится, словно груз с плеч.
   - Житуха  вашим  огневикам! -  завидует сержант.- Детей нарожать можно.
Так и сидят за Днестром?
   - Так и сидят.
   Под танком  бензиновая  вонь.  А в стеклах  бинокля  - слепящее солнце,
желтая  кукуруза,  зной.  По  всему  полю встают  дымы разрывов.  Среди  них
отползают  рассыпанные  цепи  немецкой пехоты.  Пулеметы захлебываются.  Уже
ясно, что оборона устояла. Сейчас немцы перегруппируются и полезут снова.
   Сержант  куда-то  исчез.  Возвращается  с  буханкой  хлеба  и какими-то
бумажными стаканчиками. Лезет под танк, прижимая их к груди. Хрипит:
   - Рубать хочешь?
   Двоим нам тесно под танком, но веселей.
   - Ты где голос потерял?
   - Танки шли...
   Он  распечатывает один  стаканчик. Мед.  Вот бы  чего сейчас:  холодной
колодезной воды. Чтоб зубы ломило. У меня до  крови растрескались губы, язык
распух. Даже слюны  во  рту  нет. Сержант  опять исчезает. Вижу,  как  он по
широкому следу гусеницы ползет к убитому танкисту. Что-то делает около него.
Возвращается  с фляжкой. Лeжа на  животе, задрав  голову,- на  здоровой  шее
напрягаются  все  мускулы,-  пьет. Потом  передает  мне.  Ром.  Все  же пью.
Растрескавшиеся губы щиплет, как от спирта.
   Сержант  финкой  достает тянущийся  мед из бумажного  стаканчика,  ест,
подмигивая мне хитрым глазом:
   - Так воевать можно!
   И  хохочет.  Зубы у него влажно  блестят сладкой слюной. Мне становится
завидно. Беру  второй стаканчик, отламываю  хлеба. Лежа под  танком  плечо в
плечо, едим и наблюдаем. Мед белый, отдает каким-то лекарством.
   -  Он  у   них  искусственный,-   говорит  сержант:  он   все   знает.-
Синтетический.
   И опять подмигивает. Это у него привычка. Оказывается, я  здорово хотел
есть. Жую хлеб, и песок хрустит на зубах. Сухая земля, и трава, и хлеб - все
под танком воняет керосином. С полным ртом, прожевывая, сержант кивает вверх
на днище танка:
   - Не пробовал, башню не заклинило?
   - Не пробовал. Снаряды видел. Есть. Мне тоже пришла и голову эта мысль:
в случае чего - стрелять из танка. Сержант ест, напряженно думает.
   - Ты пушку ихнюю знаешь?
   - Сообразим,- говорит он.- Наводчик же.
   После  меда  горло  дерет от сладкого,  невозможно  без воды.  Проткнув
пустой стаканчик финкой, сержант кидает его за плечо.
   - Запасливый народ немцы. Покормили и снаряды оставили.
   Он  пучком  травы вытирает лезвие, поплевав на него. И тут слышим мину.
Она  разрывается метрах в двадцати от нас. И сейчас  же  вторая.  За танком.
Отползаем  вглубь. Закрываем головы руками.  Неужели заметил?  Еще несколько
мин  рвутся  вокруг  нас.  Железные осколки  со звоном  бьют  по  броне,  по
гусенице.  Дым. Ничего не видно.  Когда редеет дым, видим танки. Пятнистые в
желтой кукурузе, они движутся cо всех сторон, выплескивая из стволов длинные
молнии. И по всему полю  резко бежит пехота.  Хватаю  трубку, дую,  кричу...
Перебило связь!
   - Лейтенант! - хрипит сержант откуда-то сверху.- Э, друг! Давай сюда!
   Лезу  к нему в нижний люк. Ударяюсь головой о какой-то  железный  угол.
Слепой от боли, шарю пилотку в темноте. Руки натыкаются на  что-то скользкое
и мокрое. На минуту  гадливое чувство. Вытираю  ладони о тряпье.  Впереди, в
низком сиденье, запрокинутая голова танкиста, слипшиеся в крови волосы.
   - Порядок! - Сержант лязгает затвором.
   Мы  разворачиваем башню, ждем,  чтоб нe  открывать себя раньше времени.
Видно  только  вперед и  немного вбок, и  мы плохо понимаем, что происходит.
Танки идут не все. Штук пять остановились в низине и оттуда ведут прицельный
огонь. Чьи-то самолеты ревут над нами.
   - Давай!
   Выстрел глушит. Подаю снаряд.  Танк наполняется  газами. Трудно дышать.
Он целится долго. Мне ничего не видно, от этого я нервничаю, мне кажется, он
пропустит танк.
   - Давай!
   Он  ждет.  Потом  выстрел.  Падает  к  ногам горячая  гильза.  Торопясь
стреляет.  Стою со снарядом в руках. Выстрел. Снаряд. Танк где-то близко. He
вижу,  чувствую  только.  Стреляй  же! Спина  его  как  каменная.  Вместe  с
выстрелом отклоняется. И сейчас же приникает опять. Кричит чтo-то.
   - Что?
   Он  отклоняется,  и  я  вижу:  в кукурузе горит  танк.  Сержант  гладит
казенник  пушки.  Смеется.  Черная от копоти рука вздрагивает. И  тут  вижу,
левей  нас  в посадке  сбилась наша пехота.  Над головами чья-то рука трясет
пистолетом. А сверху  пикируют на них "мессершмитты".  И два  танка,  обходя
горящий, стреляя с ходу, мчатся сюда.
   - Стреляй!
   Когда он приникает к пушке и я перестаю видеть,  мне опять кажется, что
он медлит. Выстрел. Глохну. Снаряд. Выстрел. Поле сквозь узкую прорезь все в
разрывах.  Солнце  перевалило  высоты,  слепит  глаза,  и  трудно  стрелять.
Раскаленное солнце. И дым. И кажется, все в танке раскалено. Сержант рукавом
размазывает по лицу грязь. Мы стреляем, стреляем, оглохшие, и что-то кричим,
не слыша своих голосов. Это как исступление.
   Еще  один  танк горит  в  кукурузе. Кто подбил? Быть может, мы. Подавая
снаряд, слышу  частую стрельбу противотанковых пушек. Кукуруза горит. И  дым
все  сильней. Клоками его  несет через  нас. Откуда дым?  Он  уже слепит.  И
пахнет  гарью. Мы  уже  плохо видим друг друга. Это  где-то  близко горит. Я
подаю снаряд и кричу ему в ухо:
   - Погляжу, где горит!
   Не  отрываясь, он дергает головой.  Я выползаю  через нижний люк. Горит
кукуруза  позади нас. Горит земля.  Сплошной черной  полосой. Дым уже накрыл
противотанковую батарею. Она стреляет оттуда, из дыма. Ветром огонь несет  к
нам.  Едкий  белый дым ползет по земле. От танка  до кукурузы  метров сорок.
Сухая трава. По ней  огонь пойдет  как по шнуру. В танке  горючее в баках. И
снаряды. Спасение одно: перекопать землю. Но  ничего не успеем и нет  лопат.
Нам уже не уйти. Я возвращаюсь в танк.
   - Что там? - кричит сержант, обернувшись, протирая слезящийся глаз.
   Не отвечаю, беру снаряд.
   - Горит где?..
   - Стреляй!..
   Глаза  наши встречаются. И он понимает все.  Сузившимися, похолодевшими
зрачками  смотрит  нa  меня.  Больше  мы не говорим. Стреляем, стреляем  как
одержимые. Солнце раскаленное, огненное. Кашель рвет горло. И голова пухнет.
И ярость  подымается в душе. И отчего-то обидно.  Не знаю,  на  что.  Но так
обидно никогда еще не было в жизни.
   Осколки бьют в броню, как в колокол. Разрыв! Разрыв! Потом сразу резкий
свет,  словно  вспыхнуло все, ударяюсь обо  что-то  твердое,  и  -  пустота.
Подымаюсь на дрожащих ногах. Сержант стонет, держась за живот. Переступая по
выскальзывающим из-под  ног гильзам,  подхожу к пушке. Стою, держась за нее.
Перед глазами все плывет. Слабыми руками пытаюсь развернуть ее. Заклинило.
   Сержант сидит внизу белый, сжав губы. По пальцам течет мокрое и черное.
Я наклоняюсь к нему, он пытаетcя улыбнуться:
   - Хана!..
   Как в тумане тащу его через  нижний люк. И  когда вылезаем, вижу: горит
весь плацдарм.  А из огня все еще стреляет противотанковая батарея.  Цельной
обороны  уже нет. В разных местах вспыхивает, перемещаясь, стрельба.  Только
немецкие танки, стоя  открыто, стреляют  в огонь из длинных стволов, добивая
тех, кто еще сопротивляется.
   Пытаюсь взвалить  сержанта на бедро. Он  тяжелый,  размякший, у меня не
хватает сил. Разрыв! Сержант перестает стонать...
   - Сейчас, сейчас...
   Я тащу  его  ползком. Трава уже дымится. Огненные искры, красные хлопья
сажи  летят в  лицо.  Замечаю,  что  гимнастерка  на мне тлеет.  Прихлопываю
ладонями огонь. Дым eст глаза. Прижавшись лицом к земле, дышу и ползу опять.
В ушах звон. И отовсюду пересекающиеся огненные трассы.
   - Сейчас, сейчас! - Я повторяю это, как в беспамятстве.
   Сердце колотится в висках. Кто-то, хрипя, дышит рядом. Оглядываюсь. Это
я дышу.  Кашель  душит. Подсовываю два пальца  за воротник,  дергаю, обрывая
пуговицы. Нет  воздуха. Сердце  выскочит сейчас. И  тащу, тащу его на  себе,
ничего  не соображая,  задыхаясь,  с  разъеденными дымом,  слепыми  от  слез
глазами, через огненные искры,  через трассы пуль, с шипением впивающихся  и
землю.
   Руки мои проваливаются. Окоп. И сейчас же страшный взрыв. Там, где была
батарея. Больше она нe стреляет. Втаскиваю за собой сержанта, волоку по ходу
сообщения. Чья-то брошенная  землянка. Солома на нарах вся  шевелится, кишит
мышами. Они бегут сюда отовсюду,  с писком  выскакивают из-под  ног. Огонь и
дым гонят их сюда. Я разрываю на сержанте гимнастерку. Он лежит безжизненно,
отвернув голову. И тут  вижу крошечную  ранку над ухом. И кровь. Я тащил его
уже мертвого. И руки мои в его крови.
   Кто-то  в  тлеющей шинели  сваливается сверху.  Сидя  на дне  окопа,  с
обезумевшими  страшными  глазами, размазывает по лицу  копоть, кровь  и пот.
Сухое рыдание, как спазма, рвет его горло:
   - Пропали! Горит все!..
   Я глянул  вверх и увидел над собой  солнце. В  черном дыму  стояло  над
плацдармом слепое,