расплывшееся солнце.
   Уже в  сумерках мы контратакуем. Гаснущая  за высотами неспокойная заря
светит в лицо нам. После короткой артподготовки, поддержанные минометами, мы
выскакиваем из леса, и нам удается сбить незакрепившихся немцев. Мы гоним их
по черной,  покрытой  пеплом, кое-где дымящейся земле. Пуля  перебила у меня
автомат,  и  я  бeгу  с  одним  пистолетом.  Около брошенных  артиллерийских
позиций, среди  убитых  коней,  зарядных  ящиков,  разрытой снарядами  земли
завязывается рукопашный  бой. Новая волна  немцев накатывается  на нас.  Они
выскакивают  из-за  гребня,  черные  со   стороны  света.  Длинный  немец  с
занесенной  рукой - в ней  что-то блеснувшее  - набежал на  меня. Я  успеваю
скрестить  над  головой  руки.  Удар  приходится  в  них.  Поймав  за кисть,
удерживая  другой рукой, выламываю запястье.  Близко задохнувшиеся  от  боли
расширенные зрачки, табачная вонь чужого  рта,  сдавленный  крик. Зверея, мы
ломаем  друг  друга.  И  тут  страшный  удар  сзади  -  и  все,  качнувшись,
повернулось перед глазами:  и немец, и накренившаяся полоса заката... Удар о
землю на  минуту вернул сознание, и я вижу,  как множество ног  в  обмотках,
только что  бежавших  вперед,  с той  же  быстротой  мимо,  мимо меня  бегут
обратно. Выстрелы. Крики. Дым близкого  разрыва.  Я пытаюсь ползти  за ними,
кричу.  Кто-то дышащий  с хрипом, пробегая, кованым ботинком наступил мне на
руку. И с облегчением чувствую, как беспамятство наваливается на меня...
   Никогда я не видел такого холодного, пустого, далекого неба, какое было
надо мной в эту ночь.  Я  очнулся от  холода на земле. Знобило. Но  рту  был
железистый вкус крови.  Где-то отдаленно стреляли, и  красные пули цепочками
беззвучно летели  к далеким  звездам и гасли. Я осторожно потрогал  затылок,
вспухший и мокрый,- боль обожгла глаза. Лежа на земле, я плакал от слабости,
и слезы текли по щекам, а свет звезд дробился в глазах. Потом я почувствовал
себя тверже.
   Недалеко  от меня  темнела убитая лошадь, стертая металлическая подкова
голубовато  блестела  на  торчащей  вверх  задней ноге. Я  вспомнил, что тут
артиллерийские позиции, и  сообразил, что сюда придут. Пошарил около себя на
земле пистолет. Его нигде не было.  Одна граната уцелела на поясе.  Встав на
четвереньки, пополз, часто останавливаясь  от слабости и прислушиваясь.  Две
черные тени  в  касках, хорошо  видные  на  фоне  неба,  двигались стороной,
бесшумно. Иногда они останавливались там,  где слышался стон. Красный огонь,
удар выстрела, и,  постояв,  они двигались дальше. И  снова останавливались,
снова  вспышка,  выстрел  -  и  дальше  шли.  Переждав,  я  пополз  со  всей
осторожностью. Ладонями по временам я чувствовал теплый пепел, земля кое-где
еще дымилась, и ветром раздувало красные угли.
   Я  полз  по  своей  земле, где  каждая  тайная тропочка, любой  бугорок
знакомы, памятны, не раз укрывали от пули. Тут по ночам вылезали мы из щелей
и блиндажей - и те, кто жив сейчас, и те, кого уже нет,- ложились на  траву,
дышали полной грудью, расправляли  затекшие  за  день  суставы.  Сколько раз
всходил из-за леса молодой месяц, старел, наступала глухая пора темных ночей
- лучшее время для разведки, снова нарождался молодой месяц. На наших глазах
поднялась  здесь  кукуруза и скрыла  нас  от наблюдателей, потом  она  стала
желтеть, и это тоже было хорошо: не нужно было обновлять маскировку. И вот -
пепел.  И  земля эта  -  чужая, и я уползаю  с нее  один, а недалеко черными
тенями движутся  немцы  и достреливают раненых. И так же, как всегда, светят
над землей звезды, и уже показался из-за леса желтый рог молодого месяца, но
свет его сейчас опасен мне.
   Уже  близко  уцелевшая кукуруза. За ней -  дорога. А там  -  лес. Важно
скрыться в лес. Я  узнаю  это  место. Здесь когда-то  пехотный шофер пытался
проскочить днем на "виллисе", крутанул резко и вывалил полковника.
   Внезапно  близкий щелчок взведенного курка. Вздрогнув,  припав к земле,
оглядываюсь. Пепельное небо. Черные стебли кукурузы. Кто там? Наш? Немец? Но
немцу зачем прятаться? А может быть, раненый. Мне кажется, я слышу  дыхание.
Или  это кровь шумит  в ушах? Земля  подо мной начинает дрожать. Идут танки.
Два  немецких  танка  и  бронетранспортер приближаются  по  дороге.  Если  в
кукурузе немец - все! Он крикнет.
   Танки проходят,  освещенные луной. В  башнях  стоят  танкисты.  В косом
свете вспыхнувшего фонарика  - пыль как дым. Лежа снимаю гранату. Не кричит.
И уже шелохнулась надежда: наш.
   За танками негусто валит  пехота.  Короткие  сапоги,  вздымающие  пыль,
тускло  блестящие каски, расстегнутые мундиры, засученные  рукава. Некоторые
несут автоматы, положив поперек шеи,  держась  руками за ствол и за приклад.
Задние  идут по  плечи  в пыли. И  еще  один  танк, замыкающий. За рокотом и
лязганьем не слышно  шагов. Мы лежим затаившись, вжимаясь в землю: я и тот в
кукурузе. Это наш, наверное, такой же, как  я,  раненый. Я осторожно ползу к
нему.
   - Не стреляй! Свой!
   Человек приподымается с земли. Панченко!
   -- Ползить сюда, товарищ лейтенант!
   И ползет мне навстречу.
   - Держиться за меня.
   Неловко он пытается обхватить меня за спину.
   - Постой. Я сам.
   В   неосевшей   пыли  мы   проскакиваем  дорогу,   скрываемся  в  лесу.
Неотдышавшиеся, сидим в кустах, в тумане и шепчемся, как гуси в камыше.
   - Мышко! Панченко!
   Я говорю  какие-то слова и, точно слепой, трогаю его лицо руками, глажу
по щекам. Я чувствую - могу разреветься. А он жмется: неловко ему. И мне уже
неловко, и мы молчим, смотрим друг  на друга и молчим, и хорошо  бы закурить
сейчас. Мы только что могли пострелять друг друга.
   - Мышко! Черт окаянный! Ты знаешь, как ты меня напугал?
   -- Я сам злякався!
   И улыбается.
   - А ты искал меня?
   Искал, оказывается.  Ползал по полю от убитого к убитому, переворачивал
лицом  к свeту и полз  дальше. Пехотинец какой-то сказaл eму, что видел, как
убило меня, и он  полез сюда. Из всех людей в  эту ночь он один  не поверил,
что  я убит, и, никому не сказал, полез за мной. Это мог бы сделать брат. Но
брат  - родная кровь. А кто ты мне?  Мы породнились с  тобой на войне. Будем
живы - это позабудется.
   Мне  отчего-то  ничего  не страшно  сейчас. Самое  большее,  что  могут
сделать  немцы,- это убить нас. Но это, в  конце концов, не самое  страшное.
Сколько уже лeт ведут они бесчеловечную войну, а люди остаются людьми.
   - Дэ ж ваша пилотка? - Панченко уже критически осматривает меня.
   Нету пилотки. Мне  всегда  доставалось от  тебя за  непорядок.  Ругай и
сейчас. Я не понимал прежде, что это приятно - когда тебя ругают.
   - И галихве в крови.
   - Вот видишь, опять виноват. Не сердись, Мышко, наживем новые галифе. И
пилотку наживем, было бы на что надевать.
   - Та вы ж и ранены, наверное?
   - Не буду больше.
   Он укоризненно смотрит на меня своими маленькими, как бы томящимися  от
усилия  мысли глазами. А мне расцеловать  хочется его  длинноносую, угрюмую,
милую морду.
   - Дайте ж перевяжу.
   - Пошли.
   И мы  след в  след,  так, чтоб  не  хрустнуло под ногой, пробираемся по
лесу. Туман  подымается  из кустов.  Пахнет  близкой  рекой  и  туманом.  Он
скрывает нас. В  сыроватом воздухе я  чувствую от своей гимнастерки, от  рук
запах  гари.  Лес полон  немцев. Мы слышим их голоса, шаги и  несколько раз,
затаившись, пережидаем, пока они пройдут.
   Где-то  близко  стучит  пулемет.  Немецкий.   Короткими  очередями  ему
отвечает наш. В тумане звук его глуховатый. Мы идем на этот звук.
   Луна уже высоко над лесом, когда мы в тумане переходим к своим.

   ГЛАВА XII

   Натянув на уши  воротник  шинели,  я лежу под  берегом головой в песок.
Руки  заледенели, а дыхание горячее. И мерзнет спина. Никак не могу отогреть
спину. Кутаюсь плотней в  шинель, сжимаюсь, чтоб  не дрожать.  И оттого, что
сжимаюсь  все  время,  болит  затылок, болят все мускулы, ломит икры ног.  А
глаза горячие - невозможно поднять.
   Кто-то осторожно  трясет меня за плечо.  Стягиваю о лица  шинель. Белый
свет режет глаза.
   -  Нате вот.  Пейте.- Панченко, сидя на собственных пятках, протягивает
мне фляжку. Из горлышка идет, пар.
   Беру ее озябшими руками.  Кипяток c ромом. Пью, обжигаясь. Яркое солнце
отвесно стоит над головой, а я в шинели не могу согреться. От сверкания воды
в  Днестре у  меня из глаз  на небритые щеки текут слезы. Вытираю их плечом,
чтоб Панченко не видел. Он сидит отвернувшись, за двое суток на плацдарме он
похудел и почернел, лицо стало шершавое, скулы заострились.
   Кто-то  рядом,  в  ржавой  от  крови,  ссохшейся на груди  гимнастерке,
шепчет, как в бреду:
   - Ванюшку  Сазонова  взяли  в  лодку,  а  мне  места  не хватило...  Не
пустили...
   Тот берег, близкий, зовущий к себе, как жизнь, отрезан от  нас водой. Я
стараюсь не смотреть туда. Отдаю Панченко фляжку. Лечь, укрыться с головой и
не  смотреть.  Шум  ссоры  привлекает  меня.  Близко  от  нас  в  водомоине,
проточенной  в песке  ливнями сверху, два  бойца ссорятся из-за места и  уже
толкают друг друга. Один щуплый,  молоденький, в накинутой  на плечи шинели.
Другой - мордатый, в одной бязевой рубашке с болтающимися у горла завязками.
Он, видно, пришел сюда позже, но посильней и толкает щуплого в грудь. Тот не
защищается, только при каждом толчке подхватывает спадающую с плеч шинель.
   -  Я же раньше занял! Вырой себе! - говорит он звенящим обидой голосом,
и губы у него дрожат.
   Мордатый,  сопя  ненавистно, отталкивает  его  в грудь, молча, тупо,  и
вдруг, исказившись, бьет  левой,  сжатой в кулак  рукой в лицо. Тот зажимает
лицо ладонью,  и  только незащищенные глаза, полные ужаса,  обиды, боли,  не
отрываясь смотрят на мордатого: "За что?"
   Я  подымаюсь с песка  с похолодевшими щеками, от волнения начиная плохо
видеть.  И в тот  же  момент: ви-и-у... бах!  Оглушенный,  осыпанный пeском,
отряхиваюсь.  Ко  мне под обрывом  бежит  Фроликов,  заслоняя  голову рукой,
кричит издали:
   - Товарищ лейтенант!
   Мордатый уже  отполз  в  сторону и в отвесной стене песка обеими руками
по-собачьи скребет  себе  нору, озираясь.  Там, где  они  толкались недавно,
лежит  распластанная  на  песке  шинель.  Панченко,  подойдя, приподнял  ее,
потрогал что-то  и опять накрыл шинелью. Возвращаясь, он вытирает  пальцы  о
голенище сапога.
   - Товарищ лейтенант! -  подбежал задыхающийся  Фроликов.- Комбат  велел
вам идти к нему.
   Проходя мимо водомоины, я  глянул туда. Из-под  шинели торчали  большие
солдатские  растоптанные сапоги  и  худая рука с детской,  вывернутой  вверх
грязной  ладонью. А мордатый рыл, уже по локти углубясь  в песок.  С  минуту
стоял я над ним, сдерживая желание ударить сапогом.
   Затихнув, он ждал. Я перенес через него ногу, как пьяный. И  долго  еще
ладонью прижимал щеку, расправляя мускул, сведенный судорогой.
   У Бабина уже собралось несколько командиров. Рядом с ним,  подогнув под
себя маленькую ногу в хромовом сапоге,- Караев, замполит соседнего полка. Он
горбоносый и, по глазам видно, горячий. Большая  голова в жестких курчавых с
проседью  волосах,  несоразмерно узкие плечи, весь маленький,  с  маленькими
желтыми кистями рук. Когда  я подхожу, Караев  кричит кому-то,  волнуясь, от
этого сильней чувствуется гортанный акцент:
   - Не бывает отчаянных положений, бывают отчаявшиеся люди!
   Командиры  сумрачно  молчат.  Землисто-серые  лица. Воспаленные  глаза.
Оттого, что в щетину набилась песчаная пыль, лица  кажутся сильно заросшими.
На многих бинты  в запекшейся  черной крови,  и мухи липнут на кровь. Кивнув
знакомым, сажусь.
   Мне  почему-то  неприятны  слова Караева,  как всякие красивые  слова в
такой  момент. Здесь  люди,  прошедшие войну, а на войне  бывают и отчаянные
положения, и отчаявшиеся люди. Все бывает, на то  и война. Позапрошлой ночью
при мне немцы добивали раненых, и я видел, и лежал, затаясь, и ждал, что вот
сейчас меня  тоже заметят. Кончится война,  останусь жив, так, наверное, еще
не раз мне это будет по ночам сниться.
   Рядом  со  мной  пехотинец,  по виду из пожилых  солдат,  в  солдатских
ботинках,  перематывает  обмотку.  На плечах  его пузырями  вздулись  мягкие
офицерские  погоны с одним просветом, но  без звездочек. Завязывая  тесемку,
говорит, не подымая глаз:
   - Этой ночью, когда раненых перестали переправлять, пятеро у меня сразу
померло. И раны не очень чтобы так уж... Могли бы жить.
   Кто-то  выругался  тоскливо  сквозь  зубы.  Командир  пешей разведки  в
зашнурованных на икрах  брезентовых сапогах, с  нервным лицом глянул на него
темными  раздраженными глазами и, подняв финку, опять швырнул ее в песок. Он
начертил круг  в  песке  между параллельно  поставленных  подошв, положил  в
центре щепку и, подымая  финку за конец, швыряет ее натренированной  рукой и
раздражается, что не может попасть в центр.
   Слышно, как у ног Бабина дышит овчарка. Высунула мокрый дрожащий язык и
часто носит боками: жарко, А я не согреюсь  в шинели. И еще двое-трое  таких
же озябших от малярии, словно зимой, кутаются, подняв воротники.
   Позади нас  плещется  Днестр, блестящий на  солнце, желтый  песок  того
берега,  зеленые сады, заслонившие  хутор,  синее чистое небо. Днестр в этом
месте не широк, но жизни не хватит переплыть его.
   Я смотрю, как Рита  в яме, вырытой под корнями дерева, водкой промывает
Маклецову плечо. Маклецов тяжело дышит, у него сохнут воспаленные, распухшие
губы, он  то и дело  облизывает их.  Лицо желтоватого,  нехорошего  оттенка,
глаза неспокойные. Мне  кажется, у него началось заражение крови. Трое суток
назад, убежав из медсанбата, он переплыл Днестр; я и сейчас вижу, как он шел
за Бабиным по кукурузе, неся в руке сапоги, которые снял с санитара. Неужели
это было  только  трое суток  назад? Рита стоит  перед ним на  коленях, юбка
обтянула ее бедра, и многие поглядывают на нее.
   Трое суток назад нас  было два  полка. И еще минометы, противотанковая,
дивизионная артиллерия, тылы. Верных четыре  тысячи человек. Четыре  тысячи!
Остатки  двух  полков  жмутся  под  обрывом  по  берегу.  Выгоревшие  добела
гимнастерки, бязевые рубашки, обмотки, бинты, бинты...  А сверху немцы.  Нет
окопов,  только норы в откосе. В какую сторону ни посмотри, все роют, роют -
саперными лопатами,  обломками  досок, скребут  руками,  крышками  котелков,
зарываясь в песок.
   Мы так тесно сбились под берегом - люди, повозки, лошади, техника,- что
каждый снаряд  попадает. Песок у воды в свежих  ранах воронок,  волна лениво
зализывает их.  Наша  артиллерия с того берега бьет  через нас;  при  каждом
разрыве  сверху  валятся комья земли. Немецкие снаряды, провизжав над  нами,
рвутся внизу. И все живое снизу теснится  под берег, в мертвое пространство,
хоть радиатором,  хоть  колесом,  хоть  краешком  попасть  сюда.  На  минуту
затихает  возня, потом в гуще  разрывается  снаряд,  и  все опять приходит в
движение. Повозки,  машины, кухни, сдавливая друг  друга, лезут под  берег,-
крики,  треск, матерная брань, пронзительное лошадиное  ржание. Мы прижаты к
Днестру. Ни от нас, ни к нам переправы нет. Даже раненых нельзя переправить.
От  связи  остались  клочья.  Только теперь я понимаю, как  это было на  том
плацдарме.  Вот так  же все сбились под  берегом, прижатые к  воде,  потом -
артподготовка...  Мы  только  слышали  ее.  А  ночью  в  мою лодку толкнулся
мертвец...
   На левом  фланге снаряд поджигает грузовую машину. Она горит при  ярком
солнце, стоя всеми четырьмя колесами в воде. Овчарка у ног  Бабина  начинает
скулить, оглядываясь на людей. Близкий огонь тревожит ее.
   Ко мне подсаживается Рита.
   - Нагнись. Дай голову посмотрю.
   Она  руками  наклоняет мою голову,  начинает  разматывать  бинт.  Через
одинаковые промежутки на нем повторяется все увеличивающееся кровяное пятно.
Сжимаю  губы,  когда она отрывает  от  живого. Потом сижу,  нагнув голову, с
бинтом  в руках,  а она трогает пальцами  края  раны,  и мне это приятно.  В
натянувшихся поперек складках юбки - песок. Между юбкой и голенищами сапог -
голые ноги. Грязные колени. Одно колено ссажено до  крови, сочится, и  песок
прилип к нему.
   Оторвав  влажный,  окровавленный конец  и  бросив, Рита  тем  же бинтом
делает мне  тугую  повязку. И  когда  бинтует,  лицо eе  с  поднятыми вверх,
косящими  от  близкого расстояния глазами  -  рядом  с моим лицом. Она дышит
носом, чуть сопя; я чувствую ее легкое дыхание и задерживаю свое. Две тонкие
усталые морщинки легли у губ. Я их  не  видел прежде.  И что-то сжимается во
мне.
   - Ты бы  колено себе перевязала,- говорю я, когда она  уже  застегивает
санитарную сумку.
   Рита равнодушно глянула на свою ноту, ниже натянула юбку.
   Последним  приходит  Брыль  с левого  фланга.  Когда  он прибыл  к  нам
несколько  дней назад,  румяный,  крепкий,  он казался человеком  из другого
мира.  Сейчас  у него землистое  от  усталости  лицо,  провалившиеся  глаза.
Говорит шепотом: всю эту ночь он  с  пулеметчиками сдерживал немцев и сорвал
голос от крика. Садится на песок, просит соседа, едва слышно  сипя, при этом
на шее от напряжения вздуваются все вены:
   - Дай докурю!..
   Когда я вскоре глянул в его сторону,  Брыль уже  спал, уронив голову. В
желтых от табака пальцах дымился газетный обслюнявленный окурок.
   -  Что делать будем? -  спросил  Бабин, обведя всех тяжелым взглядом  и
остановившись на Брыле.
   Сосед  толкнул его.  Вздрогнув,  Брыль  поднял  мутные,  налитые кровью
глаза, потряс головой.
   С этой  ночи  командование на  плацдарме  принял  на себя  Бабин. Еще в
первый день убило Финкина.  Вместе с начальником штаба его  задавило  на  НП
взрывом бомбы.  На той стороне  в хуторе  у Финкина  жена.  Когда  командира
другого  полка,   раненного  автоматной  очередью  в  живот,  переправили  с
последней  лодкой, она просила, чтоб  ее пустили  сюда с того  берега. Ее не
пустили.
   Несколько  мин  разрывается  внизу  одна  за   другой:  ви-и-у...  бах!
Ви-и-и-у...- еще воет над головой, а внизу уже рвется: трах! трах! трах!..
   -  Это еще у него  мортир нету,- говорит  кто-то, пригнувшись:  осколки
долетают сюда,- а то б он нам давно навел концы.
   Один  еще  теплый  осколок  я  поднял.  Он  был  синеватый,  острый,  с
зазубренными, рваными краями. Я глянул на него, глянул на полную спину Риты,
сидевшей рядом, и внутренне содрогнулся.
   -  Вот  так и там  было.- Бабин кивнул на север.- Прижали к Днестру и -
артподготовка! Артподготовки здесь мы нe выдержим.
   Мы молчим.
   - Выход один: вырваться из-под огня! Как только он начнет артподготовку
- рвануться вперед!
   - А пушки?
   Это спросил  начальник артиллерии полка, высокий, с  бескровным лицом и
забинтованной головой.
   - Пушки бросим?
   И тут в нас прорывается ожесточение этих дней.
   - У него  танки, а  мы  с  чем? С этим  на  танки  лезть?  - Маленький,
ощеренный лейтенант трясет в воздухе автоматом.
   Кто-то хохотнул зло:
   - Два полка было!..
   - У меня в роте двадцать шесть человек!
   Рядом  со  мной пехотный старший  лейтенант с  остановившимися глазами,
что-то шепча, вынимает из карманов бумаги, рвет и закапывает в песок. Слепым
от  ожесточения, нам  нужен сейчас виновник. Старший  лейтенант  вскакивает,
выхватив пистолет, кидает его под ноги в песок.
   -- Нe поводу людей на смерть! Умирать, так здесь?
   И вдруг:
   - Молча-ать!..
   В нависшей  тишине Бабин, поднявшись, идет к  нему.  Бледный, с черными
страшными  глазами. Сапог  наступает на пистолет, вдавливает  его  в  песок.
Тихо. Слышно только дыхание Бабина.
   - Иди! Туда иди!
   Повернув,  он  толкает  старшего  лейтенанта  в  спину.  - Плыви  на ту
сторону! Один! Спасайся!..
   Опять   внизу   разрывается  снаряд,  в   самой  гуще,  среди  повозок.
Пронзительное предсмертное лошадиное ржание. Из  черного дыма вырвалась пара
коней, волоча разбитую повозку, устремилась в Днестр. Еще несколько лошадей,
обезумев, кинулись  за  ними.  Повозочные задерживают  остальных,