коне, в  подогнанном  обмундировании  Мезенцев  уже  не
выглядит таким сутулым и тощим.  Только шея все такая же длинная, с торчащим
кадыком, словно выгнутая вперед. А старика Шумилина нет в живых...
   Я  чувствую, Мезенцеву беспокойно среди нас. Конь  под ним вертится, он
удерживает его, но  почему-то не отъезжает. С каким  легким сердцем вздохнул
бы он, если б узнал,  что и нас тоже нет  на свете. Наверное, в прошлой  его
жизни немало есть людей,  с кем  бы он не хотел встретиться. Впрочем, он уже
почти  оторвался  от нас. Главное - и в будущем успевать вовремя отрываться,
чтобы нежеланные свидетели оставались позади и ниже.
   К  Мезенцеву  подъезжают конные.  Передний, раскормленный и крепкий,  с
сильными ногами  в  стременах  и  толстыми ляжками на  седле,  с  серебряной
медалью на  полной  груди,  вытирает платком  лоснящиеся от пота, как  будто
сальные  щеки.  В потной  руке  -  поводья.  Этот  тоже из ансамбля, плясун,
кажется. Я  уже давно заметил, что у таких вот нестроевиков и выправка и вид
самые  строевые,  и  обмундирование  сидит  на  них  как влитое. Взять  его,
затянутого  в  ремни,  украшенного медалью, и моего  Панченко  в  засаленных
брюках, в стираной-перестираной, белой от солнца гимнастерке, в пилотке,  за
отпоротом которой  вколоты иголки с черной, белой и защитного цвета нитками,
да отправить  обоих в тыл, да  показать девкам - скажут девки,  что Панченко
где-нибудь  всю войну отирался  при кухне, а вот этот и есть самый настоящий
фронтовик.
   -  Корешков  встретил?  -  сиплым  от  жары  голосом  спрашивает  он  у
Мезенцева, покровительственно кивнув нам с высоты седла.
   И все трое смотрят на виноград,  который принес Панченко в плащ-палатке
и раскладывает.
   -  Друг,  а ну  подай кисточку!  - нетерпеливо ерзая штанами по гладкой
коже седла, кричит он сверху.
   Панченко продолжает нарезать  хлеб,  стоя коленями на  плащ-палатке. Он
как будто не слышит.
   - Слышь, солдат!
   С   земли  встает  Саенко,   надев   кубанку   на  встрепанные  волосы,
распоясанный  идет к нему,  оставляя  в пыли дороги широченные босые  следы.
Подойдя,  охлопывает  лошадь  ладонью,  словно  любуется. Хлопает  по  заду,
подкованные копыта переступают около его босых ног, вдавливаясь шипами.
   -  От конь, так то правда конь-огонь!  На  таком  коне  еще бы шашку да
шапку добрую...
   И делает что-то неуловимое. Взвившись, конь диким галопом, боком  несет
вояку по дороге. Еле удерживаясь в седлe, тот издали грозит и кричит что-то.
Саенко хохочет, стоя посреди дороги босой.
   - Эй, лови! - кричит он и, взяв с плащ-палатки, кидает кисть винограда.
   Музыкант ловит ее на лету, но  все  же обижен. А  Саенко, великодушный,
как победитель, спрашивает третьего музыканта, самого скромного на вид:
   - Представлять когда будете?
   Тот смущенно пожимает плечами: мол, от  нас не зависит, наше дело такое
- как прикажут. Саенко и ему дает виноград.
   Один только Панченко за все это время даже не повернул головы, словно и
не было ничего: он резал хлеб. Характер у него железный.
   Больше мы не говорим о них. Лежа на животах вокруг плащ-палатки, голова
к голове, едим  виноград. Я лежу чуть боком, чтоб удобней было раненой ноге.
Скоро рана нагноится, тогда бинты будут отставать легко, без боли.
   Мимо  нас  по  дороге в  мягкой густой пыли  проносятся  машины.  Ветер
сбивает пыль на ту сторону, и трава там вся пепельная. Только мы не  спешим:
наши  пушки утром переправились через Днестр и еще не  подтянулись. Все это,
стремительно и  весело мчащееся к фронту, на рассвете завтрашнего дня, когда
мы вступим в бой, будет позади, а  мы - впереди. И мы не спешим.  Все-таки я
надеваю сапоги, разведчики тоже обуваются: дорогa уже не безлюдна, и  лежать
так - неловко.
   Мы едим черный  виноград,  каждая ягода словно дымком  подернута, а сок
теплый  от солнца. Подносишь  ко рту тяжелую  гроздь  и  на  весу  объедаешь
губами. Сок  винограда, пшеничный хлеб, солнце  над  головой, сухой  степной
ветер - хорошая штука жизнь!
   Позади   нас   останавливается   машина,  резкий   сипловатый   сигнал.
Оборачиваемся.  Комдив  Яценко  вылезает  из кабины полуторки  с брезентовым
верхом, голенища его сапог сверкают сквозь пыль. В кузове  машины Покатило -
он улыбается, поглаживая двумя пальцами усики под носом, кивает дружески - и
начальник разведки дивизиона Коршунов в накинутой на спину от ветра шипели с
поднятым воротником. С ними несколько разведчиков.
   Оправляя гимнастерку  под  ремнем, подхожу к  командиру  дивизиона.  Он
стоит  у подножки, тонким  прутиком похлестывает себя по голенищу. Подбритые
брови  строго сдвинуты, тонкие  сомкнутые  губы,  смелый взгляд.  На нем его
парадный  суконный костюм, лаковый  козырек фуражки бросает на лоб  короткую
тень.
   - Загораете?
   Левой рукой застегиваю пуговицы у горла.
   -  Чего ж ты  говорил,  что днем  на плацдарме  головы  не  поднять? Не
поднять, а мы в машине едем!
   И Яценко  хохочет громогласно  и оглядывается за  одобрением  наверх, в
кузов. Стою перед  ним  по стойке "смирно". За спиной моей шепотом  ругаются
два ординарца - мой и его, прибежавший с двумя котелками.
   - Лень тебе  самому набрать? Вон его  сколько на виноградниках. Привык,
на чужом горбу в рай ехать.
   -  Ладно,  ладно,-  урезонивает Панченко вышестоящий ординарец.- Вы тут
загораете, а мы вон едем новый НП выбирать.  Сходишь  еще,  не  разломишься.
Меня вон машина ждет.
   Яценко ставит сапог на  подножку, расстегивает планшетку на колене. Под
целлулоидом - карта. Правая половина, с Днестром, затерта до желтизны, вся в
условных значках и пометках.  Левая, западная,- новенькая, сочные краски, на
нее приятно смотреть.
   - Там Кондратюк  подтягивается.- Строгий  взгляд  в мою  сторону:  мол,
смотри, случится что - не с него, с тебя спрос.
   - Кондратюк справится,- говорю я.
   - Так  вот. Высоту сто тридцать семь видишь? - Он показывает на карте.-
В  ноль  часов тридцать минут  вот в  этой  балке  за  высотой сосредоточишь
батарею. Задача ясна? Дальнейшие приказания получишь от меня там!
   - Слушаюсь!
   Покатило  из  кузова показывает  рукой за кабину,  машет туда: мол, там
встретимся. Я чувствую к нему душевную близость. Ординарец Яценко, пробежав,
лезет через  борт  с двумя котелками, полными винограда.  Вдруг я замечаю  у
колеса машины незнакомого, скромно  стоящего  лейтенанта.  В первый  момент,
когда я глянул на  него,- это было  как испуг, мне показалось  - Никольский!
Словно  возникло что-то в стеклах  бинокля,  отодвинулось, затуманилось, как
при смещенном фокусе, и на  том  же месте близко и резко увидел я совершенно
другого человека.
   -  Товарищ  капитан,-  спросил я, полностью овладев голосом,- левей нас
штрафники действовали. Не слыхали, как у них? Где они сейчас?
   -  Штрафники? - Яценко щелкнул кнопкой планшетки, откинул  ее за спину,
снял  с  подножки  сапог.-  Слыхал, тряханули их немцы,- сказал он,  блеснув
глазами.- Так  что многие искупили. А тебе, собственно, штрафники зачем? - И
щурится на меня испытующе, знает  еще что-то, но не говорит, ждет.- О дружке
беспокоишься? Который спать  здоров?  Ладно уж,  открою  секрет, хотя  и  не
положено. Не успел он  попасть в штрафбат, легким испугом отделался. Победа!
Все добрые! Небось уже своих догоняет. Егоров!
   Младший лейтенант подошел, козырнув.
   - Вот тебе новый командир взвода в батарею. Вчера прислан. Одно с тобой
училище окончил.
   Почему-то младший  лейтенант смущается от  этого сопоставления и  опять
козыряет.
   - Так все ясно? - уже из кабины, выставив локоть, кричит Яценко.
   От заведенного мотора крылья полуторки трясутся.
   - Действуй!
   И машина тронулась рывком.  Покатило и  Коршунов стукнулись  спинами  о
кабину и тут же скрылись в пыли, поднятой над дорогой множеством колес.
   -  Значит, Второе Ленинградское краснознаменное артиллерийское  училище
окончили?
   - Второе  Ленинградское краснознаменное артиллерийское училище, товарищ
комбат. Оно теперь еще ордена Ленина. Второе ЛОЛКАУ.
   Нет, он не похож на Никольского, и все же  что-то  общее в облике есть.
Мы идем с ним к  плащ-палатке. Разведчики, вскочив, тянутся. За них можно не
опасаться, службу знают. Это потому, что посторонний человек со мной. Что ж,
мне приятно.
   Я  представляю  разведчиков   новому  командиру  взвода.   Садимся   на
плащ-палатку. Он - с  краешку, стесняясь  и их и меня. Держится  напряженно.
Слишком резкая для него перемена. Недавно еще  - училище,  до  этого  - дом.
Наверное, мама волновалась, когда поздно возвращался домой. И  вдруг ссадили
с машины на полдороге: вот  твоя батарея, воюй. Так эти годы все мы вступали
в  самостоятельную  жизнь.  Еще  хорошо,  что  попал  он  к  нам  во   время
наступления. Я попал в полк, когда отступали. Это было хуже.
   - Где ж оно теперь, наше училище? Я его в Светловодскe кончал.
   -  Оно и сейчас в  Светловодске, товарищ  комбат,- говорит он не  очень
уверенно, как бы опасаясь, что разглашает военную тайну.
   Да, Светловодск.  Река Светлая. Только отчего-то Светлая была тогда вся
в нефти и пахла нефтью. И когда мы стирали в ней обмундирование (на  все про
все  вместе  с  портянками  полагался  кусочек  мыла в  двадцать  граммов!),
гимнастерки после были в нефтяных пятнах.
   -  Она  и  сейчас  в  нефти,-  говорит  младший  лейтенант,   почему-то
обрадовавшись.
   Как интересно, ничего  не  изменилось.  Те  же  выходы  в  поле зимой в
сорокаградусный  мороз,  когда  замерзает смазка  на  орудиях,  но  командир
батареи идет впереди в легких хромовых сапожках. И курсанты, которые прибыли
в  училище  прямо  со  школьной скамьи, поражаются такой  его нечеловеческой
выносливости,  не подозревая, что  в  сапогах у командира батареи  шерстяные
носки,  пальцы обернуты газетой и  еще  две  пары  теплых  портянок... Те же
тактические  занятия, похожие  на войну,  как игра.  Мы прибыли в училище  с
фронта, многое уже  повидали и во время тактических занятий, когда не видело
начальство, старались перекурить.
   Была  еще  в Светловодске  река  Мата - р. Мата,  как  она значилась на
топографических картах.  на  этой  речонке, в  редких  кустах,  выбирали  мы
огневые позиции. И  многие  поколения курсантов до нас и  после нас выбирали
там  огневые позиции. И наверно, кто-то и  сейчас там выбирает их. И так же,
как я когда-то,  прибыл  в  часть младший  лейтенант. Только отчего он такой
молодой? Оттого, наверное, что много времени прошло с тех пор. И столько уже
позади. И  километров и друзей. Вот уже и плацдарм позади. Как это просто до
войны говорилось: ни пяди своей земли не отдадим. Вот она, пядь нашей земли,
и каково это - не отдать ее!
   - Ну  что ж, лейтенант, принимай  взвод. Вот твои разведчики. Панченко,
сразу говорю,  забираю с собой. А больше никого из взвода не отдавай, а то и
Саенко,  последнего  разведчика, заберут. Связисты придут сейчас,  они связь
сматывают. И командир отделения с ними. Радисты нам  по штату положены. Нету
ни одного.  И рации нет. Придется  тебе заводить. Да  ты  ешь виноград, а то
сейчас подтянутся пушки - и двинем вперед.  Это отсюда фронт далеко кажется.
А ночью уже там будем. Ешь, пользуйся случаем, выбирать НП пошлю тебя.
   Он говорит:
   - Спасибо, товарищ комбат,- и вежливо берет одну ягодку.
   Он все  время  поглядывает  на  мои штаны. Что такое?  Я тоже смотрю  и
замечаю  на  штанине  старую, засохшую  кровь.  На  нее-то  он  и  смотрит с
волнением. А, черт, давно надо было отдать постирать.  Ему это, конечно, все
в героическом свете представляется.
   Мимо - к  фронту, к фронту! - мчатся  грузовики с прицепленными  сзади,
подскакивающими  на  дутых  шинах минометами. Солдаты,  все  молодые, хорошо
обмундированные,  сидят  по  бортам  машин. Какую-то  новую  часть вводят  в
прорыв.  А от фронта, по  этой стороне дороги, между машинами  и нами, гонят
сквозь пыль пленных. Минометчики перегибаются через борта,  чтобы разглядеть
их, мы сидим, ждем. Уже видны  лица. Бронзовые от жары и солнца. Пот течет с
висков. Расстегнутые мокрые шеи. Идут толпой. Молодые,  крепкие, невзрачные,
в очках,  высокие, маленькие. На одних лицах  все  погасила серая усталость,
другие возбуждены,  словно только что выхвачены из боя,  на третьих - страх.
Мундиры,  кепки  с  длинными  козырьками.  Непокрытые  головы,  пропыленные,
черноволосые, светловолосые,  стриженые,  лысые.  Ноги  в  коротких  сапогах
шагают нестройно, вразнобой, частя. Пот, жара, пыль.
   От  колонны,  придерживая  рукой  автомат,  подбегает  к  нам  конвоир.
Воротник гимнастерки  промок. Под  мышками  темные круги до  карманов. Глаза
просят пить. Мы даем ему фляжку, и он долго пьет, задыхаясь. Немцы проходят,
скашивая глаза. Другие стараются не смотреть.
   - Спасибо, товарищ лейтенант,- говорит боец, напившись.- А  то  от жары
голос потерял.
   И  вытирает  пилоткой  сразу вспотевшее  лицо. Мы  насыпаем  ему полную
пилотку винограда. Он  благодарит еще раз  и  убегает. А  пленные все  идут.
Егоров смотрит  на них, и многие  чувства сменяются в его глазах.  Четвертый
год войны. Он в первый раз видит немцев.
   Из толпы пленных кто-то кричит нам и подымает над головами сжатые руки,
словно приветствуя. На минуту мелькает  улыбающееся чернявое  лицо.  В  этом
месте  среди  дымчато-синих  мундиров  немцев  видно  зеленое обмундирование
румын. И тогда мы разбираем, что оттуда кричат: "Руманешты! Руманешты!"
   -- Что им, медаль за это? - говорит Саенко.
   Я  тоже ничего не понимаю. Словно очнувшись,  Егоров отрывает взгляд от
пленных.
   - Видите ли,- говорит он,- дело в том, что Румыния вышла из войны... По
радио передавали.
   Вот, оказывается, какие события творятся в мире! А над головами пленных
еще несколько раз подымается и исчезает удаляющееся чернявое веселое лицо.
   Васин заметил, что один из немцев несет, прижав к груди, четыре большие
банки  консервов. Подойдя к  нему, он  молча отбирает - делает это спокойно,
серьезно, как все, что он делает,- и несет консервы семейству молдаван.
   Пленных  уже  прогнали,  а  он  все  еще стоит там, и  молдаване что-то
говорят  ему, а  Васин,  небольшой,  коренастый,  с  выпуклой  грудью,  весь
освещенный  солнцем, смеется и отрицательно трясет  головой. Возвращается он
оттуда, ведя за руку мальчика лет пяти.
   - Вот. Выменял.- И смеется.
   Hа  мальчонке короткая, с  короткими рукавами, когда-то белая, а теперь
грязная  и  разорванная  на  животе рубашонка. Короткие обтрепанные штаны до
колен. В  теплой пыли черные  от загара и грязи босые ноги с туго  торчащими
маленькими пальцами.  Шапка спутанных смоляных волос,- они даже  не блестят,
такие пыльные. А лицо тонкое. И большие, как черные мокрые  сливы, печальные
глаза. Они чем-то напоминают мне глаза Парцвании.
   Я подзываю его к себе, сажаю на здоровое колено. Он дичится вначале, но
мне  тоже когда-то было  пять лет, я знаю, чем его привлечь. Я отстегиваю от
пояса большой кинжал в лаковых ножнах и даю ему. Несмело поглядывая на меня,
он тянет кинжал за рукоятку, и когда  из ножен блеснуло  широкое  лезвие, он
забывает обо мне. А я тем временем глажу его волосы, которые легче состричь,
чем расчесать.
   Далеко,  у  края  степи,  как  снеговые  горы,  лежат облака,  осиянные
солнцем.  Там встают  все  новые  дымы  разрывов. Дорога  уходит туда.  Если
суждено мне  пройти ее до  конца, я  хочу, чтобы после войны был у меня сын.
Чтобы  я посадил  его  на колено, родного, теплого, положил руку на голову и
рассказал ему обо всем.
   Прогоняют  еще  группу  пленных.  Мальчик сидит  у  меня на  колене.  Я
тихонько глажу  по  волосам его спутанную,  теплую  от  солнца голову, а  он
играет моим оружием.
   Январь 1959 г.