, словно  не желая
испытывать судьбу, мы говорим: "А черт  его знает". Но сегодня у меня плохое
настроение.
   - Ни черта он не будет наступать! - говорю я.
   Он сидит еще некоторое время и уходит наконец. Тогда я иду к Бабину.
   Горбоносый Маклецов в своей фуражке на затылке сидит боком на бруствере
с гитарой, наигрывает что-то неопределенное. Бабин обнял  здоровое колено, с
закрытыми глазами посасывает короткую трубочку.  У ног его, положив морду на
лапы,-  овчарка.  Когда  я  подхожу,  она  приоткрывает  один глаз  и  снова
закрывает его. Я здороваюсь, сажусь. Рита  внезапно потянулась всей  спиной,
портупея косо врезалась в грудь.
   - Хорошо здесь, комбат. Даже воздух другой. Знаешь, если долго лежать в
госпитале,  в самом  деле заболеть  можно. Я видела таких:  на  фронте водку
хлестали,  а там у них язва желудка открывается. Один погиб смертью  храбрых
от  воспаления  легких.  В войну!  - У  Риты  зябко поежились полные плечи.-
Помнишь,  у  Островского  Аркашка   Счастливцев  рассказывает,   как  жил  у
родственников: в час обедают, после обеда спят до  пяти, потом чай  пьют  со
сливками. И мысль: а не повеситься ли?
   - A чего, правильно,- оживился Маклецов.-  Это я по  себе лично знаю. У
нас в палате один лейтенант...
   Бабин вынул трубку изо рта. Смеясь одними глазами, спросил:
   - Обожди, Маклецов, ты "Лес" читал?
   - Я за войну ни одной книги не прочел,- сказал Маклецов с достоинством.
   - Ну это тебе полагалось еще до войны прочесть.
   - А раз полагалось, значит, прочел.
   - Все-таки: читал или не читал?
   - Да  что  вы навалились, товарищ комбат, всякую инициативу сковываете!
Лес. Я в  сорок первом году в окружении  в  таких лесах воевал,  какие  тому
Островскому сроду не снились!..
   Бабин смотрел на него, любуясь. И вдруг захохотал от души.
   - Да нет, в самом деле,- растерялся Маклецов, оглядываясь за поддержкой
на меня и на  Риту.-  Я в этих лесах ревматизмом на всю жизнь  запасся, а вы
мне Островским глаза колeтe.
   - Молодец,- сказал Бабин.- Вот за это тебя ценю.
   Маклецов окончательно растерялся.
   Из  землянки  вышел  начальник штаба  капитан  Зыбуновский, в  суконной
фуражке, в шинели, застегнутой на все пуговицы, с замкнутым выражением лица.
Сел,  передвинув полевую сумку  на живот,  достал  какие-то сведения.  Сразу
стало скучно.
   - В роте у  Кондакова все  больны малярией.- Он поднял глаза на Риту  и
опустил.-  В роте  у Маклецова,-  Зыбуновский посмотрел  на гитару,  которую
держал Маклецов,- осталось не более пяти здоровых...
   - Можете не подсчитывать,- оборвала Рита; при виде Зыбуновского у нее в
глазах появляется электричество.- Эти  пять тоже  заболеют. Если их не убьет
прежде.
   Странный человек  Зыбуновский.  Добросовестный очень, исполнительный на
редкость, сам  лазает  по передовой, подвергая себя  опасности.  Вдобавок от
малярии  у  него что-то с печенью, и он страшно мучится. И все же не дай бог
быть  под  его  командованием!  Есть  люди,  которые  всю  жизнь  борются  с
непорядком  в  мелочах.  Заметит  Зыбуновский  какой-нибудь  непорядок  -  и
страдает,  и зудит, и зудит,  и борется. А то, что война идет, этого он  как
будто даже не замечает.
   - Непонятная  постановка вопроса,- говорит Зыбуновский терпеливо.- Я не
медик, но  я тоже мог бы  сказать;  "И эти заболеют". Но  я так  не  говорю,
потому что мы обязаны бороться с малярией.
   - А я говорю!  От малярии  лекарство одно:  перемена места.  Ясно  вам?
Возьмем эти высоты, двинемся вперед - забудем про малярию.
   Зыбуновский ногтем выправил  завернувшийся уголок бумаги.  Сказал тихо,
как всегда, когда на него повышают голос:
   - Этой задачи командование сейчас перед нами не ставит. А с малярией мы
должны бороться имеющимися у нас средствами. Есть акрихин, есть, видимо, еще
какие-то лекарства...
   Рита спросила:
   - Вы женаты, Зыбуновский?
   -  Я  не понимаю,  при чем тут моя жена,- помолчав,  сказал Зыбуновский
совсем тихо.
   -- Жалко мне ее, вот что.
   Зыбуновский сложил бумаги, встал:
   - Я могу уйти?
   Бабин,  который  все  это  время  посасывал  трубку,  опершись  широким
подбородком о колено, приоткрыл один глаз. Он остро блестел.
   - Вот человек,- сказала Рита, когда начальник штаба ушел.-  Обязательно
перебьет настроение. Спой, Афанасий,
   - Это я могу.
   И Маклецов, закрыв глаза, сильней зазвенел струнами. Запел он, конечно,
свою любимую, про  то,  как "оба  молодые,  оба  Пети, оба  гнали  немцев по
полям".

   И один снарядом был контужен,
   И гранатой ранен был другой,
   Завязали бинт ему потуже,
   Чтобы жил товарищ дорогой.

   В этом особенно жалостливом месте Маклецов даже сфальшивил от усердия.
   - Афанасий! - крикнула Рита, показав на свое маленькое ухо.
   -  Я тоже заметил,-  сказал Бабин, обрадовавшись  и  боясь, что  ему не
поверят.- Честное слово, слышал. Вот в этом месте.
   Он хотел пропеть, но было тихо, все смотрели на него, и он смутился:
   - Ну вас к черту! .
   - Разрешите  доложить, товарищ комбат? -  Рита сидя козырнула, приложив
руку  к своему  беретику.- Ничего  такого  вы слышать  не  могли по  причине
полного отсутствия слуха.
   - Ладно,- сказал Бабин.- Вольно!
   Но самолюбие его  было  задето.  Я все  время присматриваюсь к  Бабину.
Малярия здорово  высушила  его.  Лицо стало жестче, виски  запали.  Особенно
плечи похудели  и руки с широкими запястьями.  Он просто  некрасив сейчас. Я
ловлю себя на том, что мне это приятно. И  отворачиваюсь. Ведь есть же в нем
что-то, чего нет во мне!
   - Давай, Афанасий, грустную споем,- говорит Рита.
   Мне тоже отчего-то грустно. Может, оттого, что она рядом.
   Вздохнув, Рита поет негромко, а Маклецов мягко вторит ей:

   Чорнii брови, карii очi,
   Темнi як нiчка, яснi як день...

   Она сидит напротив меня на бруствере, свесив ноги в коротких  сапожках,
зажав руки в коленях.  Глаза, затуманенные песней, влажны.  Я не знаю, хорош
ли голос у Риты, только что-то происходит в душе у меня.

   Ой, очi, очi,
   Очi дивочi,
   Де ви навчились вводить людей?..

   Может  быть,  это ночь виновата южная, может,  песня,  но  скажи сейчас
отдать жизнь - отдам с радостью!
   Маклецов  ладонью зажимает вдруг струны, и я слышу приближающееся к нам
тяжелое дыхание двух людей и шуршание плащ-палатки о стебли.
   В  плащ-палатке, расширяющейся  книзу,- офицер, невысокий,  в  фуражке.
Сопровождает его  солдат с автоматом  и вещмешком за плечом. Подойдя, офицер
обежал всех глазами, остановился на Бабине.
   - Комбат Бабин?
   - Бабин.
   - Будем знакомиться. Брыль. Прибыл к тебе замполитом.
   И, козырнув, подал руку. Бабин пожал ее, не вставая. Овчарка  все время
следила, подняв голову с лап.
   - Учти,- сказал Бабин смеясь одними  глазами, и вытер мундштук  трубки,
блестевший от слюны,- три замполита было у меня. Трех пережил.
   - Учту,- сказал Брыль.- Нарочно надуюсь и переживу тебя. Особенно  если
покормишь.
   И улыбнулся широким ртом, обнажив  мелкие, тесно  составленные зубы. Он
явно  понравился  Бабину.  Есть  безошибочный  барометр:  ординарец  комбата
Фроликов.  Обычно прижимистый по части продуктов,  он  вдруг появился словно
из-под земли, осчастливил всех улыбкой и побежал готовить ужин.
   Брыль  кладет  на  землю шинель,  которую  до  этого нес  на  руке  под
плащ-палаткой,   кивает  автоматчику,  и  тот  ставит  на  землю   вещмешок.
Здороваясь с Ритой, он опять козырнул:
   - Брыль.
   Среди  нас, желтых  от  малярии,  он,  полнокровный,  выбритый, свежий,
выглядит человеком из другого мира.
   - На  плацдарме  еще  не  были, товарищ  капитан? -  спросил  Маклецов,
присматриваясь к нему.
   - Не был. А что?
   -- Значит, еще заболеете малярией,- сказал Маклецов удовлетворенно.
   Я встал.
   - Ты куда, Мотовилов? - окликнул Бабин.
   - Кто Мотовилов? - Брыль быстро обернулся.- Ты?
   - Я.
   - Ну вот видишь, вполне мог забыть.
   Передвинув  на   колено  полевую  сумку,  туго  набитую,  как   у  всех
политработников, он достает два письма-треугольничка:
   - Держи!
   И пока он достает их и отдает мне,  все  смотрят на его полевую сумку и
ждут. Hо больше никому писем нет.
   - Оставайся,- говорит Бабин.- Ром есть.
   Я чувствую на себе взгляд Риты. Мне хочется остаться.
   -- Спать  пойду,- говорю  я, зевнув для убедительности.  И  иду к себе,
один под звездным южным небом. А в душе все  еще звучит: "Ой, очi, очi,  очi
дiвочi, де ви навчились зводить людей?.."

   ГЛАВА VII

   Оба письма от матери.
   "Сыночка!  Утром  искала  я  какую-то  справку,  и  попалась  мне  твоя
фотография.  Ты,  трехлетний,  в  рейтузах,  сидишь  на  игрушечном  коне  и
ручонками  вцепился в  гриву. Словно вчера это было, так ясно помню  я  этот
зимний день, и сугробы, и как я вела тебя фотографироваться. Ты еще не хотел
надевать  варежки,  я держала  твою руку  в  своей. Такая  она была  мягкая,
теплая! И вот ты  уже на войне... Всю  ночь ты мне  снился маленький, гладил
меня ладошками по щекам, и я проснулась в слезах. Береги себя, родной!.."
   А дальше  коротко о себе: "Здорова...  обо  мне  не беспокойся.  Работы
сейчас  на здравпункте  много. Да это и хорошо: пусто  дома без вас. Я очень
сдружилась с моей санитаркой Анной Саввишной. У  нее тоже сыновья на фронте.
Мы и едим вместе. После приема Анна Саввишна кипятит чай..."
   Чем старше я  становлюсь,  тем  почему-то чаще и чаще вспоминаются  мне
обиды,  которые причинил я матери. В  восьмом классе мы уже относились к ней
снисходительно.  Мы  спорили с  братом  о  прочитанных книгах, и, если  мать
иногда пыталась  вставить слово,  мы вежливо умолкали. Она  терялась; "Может
быть,  я  не  понимаю..."  -  "Ты-таки  не  понимаешь, мама",-  говорили  мы
покровительственно  и казались  себе  в этот момент  очень  умными. Она мало
читала. Но мы прочли эти книги потому, что у  нее не было времени читать их:
она работала на нас. Одна, она растила  нас двоих на  свою зарплату  зубного
врача.
   Мне   было  девять  лет,  когда  от  фабрики,  где  мама  работала   на
здравпункте,  дали  нам комнату в большом  шлакобетонном доме,  как раз  над
аркой, так что зимой пол был всегда у нас холодный.  Прежде здесь помещалась
какая-то контора,  и когда мы переехали, пахло  в  комнате  пылью, окурками,
чернилами,  дощатый  пол  был в  чернильных кляксах, а стены на  уровне спин
вытерты и замаслены  до черноты. Мама позвала женщину,  вдвоем с  ней белила
потолок, разведя клеевую краску  с мукой, красила стены:  это  было дешевле,
чем  звать  маляра. Стоял ноябрь, земля уже замерзла,  но снег  не выпал, от
этого было еще  холодней. Мама  часто  выбегала на улицу  раздетая, потная и
простудилась. Она сама поставила себе диагноз:  воспаление легких. Приходили
врачи,  приходили родственники, и  как-то я  услышал  случайно,  что  боятся
кризиса, потому что она сильно истощена и может не выдержать.
   Удивительно, как в девять лет я ничего  не понимал. Я тогда  учился  во
втором классе,  на  уроке по труду мы,  несколько человек, делали рамку  для
портрета, я  должен  был  ее  закончить  дома,  нечаянно испортил  и  боялся
сказать. Хорошо помню, как я подумал в тот  момент; если мама умрет, никто в
школе не  станет требовать  у меня рамку.  Но вечером, когда никого не  было
дома, а  на полу  стояла настольная лампа,  загороженная  газетой, я услышал
дыхание  мамы.  В  груди у нее все клокотало и хрипело. При странном свете с
пола, от которого все тени были  на потолке, она казалась непохожей на себя.
Лицо было в тени,  блестели  только влажный лоб, скула и худые ключицы. А на
одеяле лежала мамина рука с набухшими  венами  и  плоским  ногтем на большом
пальце. Родная  мамина горячая рука,  которая всякий раз, когда я заболевал,
гладила меня по лицу. Мне  вдруг  страшно стало. Я убежал на  кухню,  стал в
углу на колени, прижался лбом к батарее парового отопления, на которой сосед
сушил  валенки,  и  молился.  Впервые  в  жизни  молился. "Господи,  родной,
дорогой, не  нужно!.. Любимый  господи, сделай, чтоб мама не умерла!.. Пусть
меня ругают за рамку, только чтоб она не умирала!.."
   То ли мы стали взрослыми, то ли мать наша постарела,  но мне отсюда она
кажется  маленькой, нуждающейся в  моей  защите.  Я вижу,  как  они сидят  с
санитаркой вечером на  здравпункте, две матери, у которых сыновья на фронте.
Лампа свешивается на фарфоровом блоке  (в детстве мне все  хотелось высыпать
оттуда свинцовую дробь),  множество  никелевых щипцов в стеклянном шкафу,  и
запах  лекарств и гвоздики.  Они пьют  кипяток с пайковым сахаром и пайковым
хлебом - четыреста граммов хлеба на день.
   Мне  не забыть,  как  в  сорок  втором году на  Северо-Западном  фронте
возвращался я из медсанбата в полк. Держался  еще морозец, но в  небе стояло
весеннее солнце, и воздух был весенний, и таяло на припеке. Где-то  в районе
Бологого увидел я  лагерь  пленных.  Колья, колючая  проволока,  размешанная
ногами грязь со  снегом.  А  около  проволоки,  повесив  винтовку  на плечо,
часовой вдвоем  с немцем разматывал  веревочку,  и оба смеялись, и  немец на
морозном воздухе  откусывал  хлеб и прятал его в карман. Я вдруг закричал на
часового. Уже не помню что,  помню только, он испугался: "Ты чего? Ты чего?"
- и  стал подгонять  немца  в  глубь  лагеря,  оглядываясь на  меня  как  на
бешеного: его война не коснулась.
   Всякий раз после этого,  когда я видел сожженные деревни, расстрелянных
людей наших,  находил в  карманах убитых  немцев фотографии повешенных,  мне
вспоминался этот смеющийся немец, откусывающий  хлеб.  Мать моя  получает по
карточке хлеба столько же, сколько и он: четыреста граммов.
   Когда мы вернемся с войны, ты не  будешь работать. Мы посадим  тебя  за
стол... Я не знаю, где это будет, потому что и дом наш  разрушен  бомбой. Но
мы  посадим тебя за стол и будем сами ухаживать за тобой и подавать тебе. Ты
достаточно  поработала  на нас в  жизни, теперь  будем работать мы, взрослые
твои сыновья.
   При свете  карманного фонарика я  дочитываю  на  колене  второе письмо.
Сквозь строки  -  тревога за  меня. Как  война изменила все понятия! Бывало,
стоило заболеть одному  из нас  - и сколько волнений, страхов.  А вот сейчас
старший брат ранен, четвертый месяц лежит в госпитале, и матери  спокойно за
него. Больно, ранен, но - жив! А я на фронте. И все тревоги за меня.
   Родная моя! Я один из многих  тысяч лейтенантов, воюющих сейчас на всех
фронтах. Одинаково  одетых, одинаково обученных, одинаково вооруженных ваших
сыновей. Ежемесячно сотни таких, как я, выпускают училища, сотни нас убивают
на фронтах. Когда планируется крупная операция, заранее учитывают неизбежные
потери.  Об этом нельзя  не думать, хотя  люди эти еще  живы, это  нельзя не
учитывать, потому что без точного расчета  нельзя воевать. И уже заранее, до
начала операции, известно - примерно, конечно,  не  с  точностью до единиц,-
сколько будет убито в этих боях, сколько отвезут в госпитали,  сколько потом
снова  вернется в строй. А  вместе с тем, как любая из этих единиц, я  - это
только я, и никто больше. Лейтенанта Мотовилова, выпущенного в таком-то году
Вторым Ленинградским артиллерийским училищем,  можно заместить на  должности
командира батареи другим выпускником училища,  и тут не  будет никакой беды.
Но меня,  рожденного тобою  на  свет, не  заменит  тебе  ничей сын. Пусть он
лучше,  способней, умней - я тебе  вот такой дорог. Меня мог бы заместить на
земле и  в твоем сердце мой  сын. Но если  убьют меня, его  не  будет. Пуля,
убивающая нас сегодня, уходит  в глубину веков и поколений, убивая и там еще
не возникшую жизнь.
   Нас  миллионы сыновей  у нашей  родины,  готовых  отдать  за нее жизнь.
Смерть одного из нас в бою  - не смертельная для нее потеря. Но у  тебя  нас
только двое. И все же я не хочу себе судьбы, отдельной от моих товарищей. Мы
столько раз вместе сжимались под обстрелом, вместе сидели у костров, и хлеб,
и  вода в котелке, и  огонь  были общими.  А  когда не было  всего этого, мы
ложились тесно и в мороз согревали друг друга теплом своих тел. Я до сих пор
несу в себе тепло тех, кого  уже нет  в живых, я часто  думаю их мыслями,  в
душе моей часть их души. Я знаю, ты поймешь это.
   Передвинув  пистолет  на живот,  я ложусь на нары, на свежие  хрустящие
кукурузные стебли. Только  вчера  кончили строить  эту землянку, и все в ней
еще не обжитое.  Жирно блестят непросохшие глиняные стены со следами  лопат,
на косо срезанном корне выступили капельки воды. А от бревен наката, которые
еще  вчера  ночью  были  деревьями, пахнет  свежей  древесиной. Весь потолок
заслонила черная тень от головы Коханюка. С телефонной трубкой,  привязанной
к  голове,  он  коленями стоит на  соседних  нарах, топит  над свечой  сало,
сонными глазами глядя на огонь. Сало трещит, брызгает синими искрами, черные
от копоти капли падают в плошку, и пахнет в землянке жареным.
   Я переворачиваюсь на другой бок. Снять, что ли, сапоги?
   Упираясь  носком в задник, я поочередно стягиваю их до половины:  когда
нога в голенище, подъем не жмет. Поправив под щекой полевую сумку, с головой
укрываюсь полою шинели, чтоб свет коптилки не резал глаза.
   Мне  часто снится один и тот же  сон: голубая  лунная дорога  и пехота,
густо  идущая по  ней.  Завязанные ушанки, нар  от дыхания, подымающийся над
ними, иней на спинах, иней на дулах винтовок,  и визг, визг  множества сапог
по замерзшему  снегу. А  высоко в небе  - звезды, тоже в морозном пару. Если
глянуть  вперед из-за  качающихся  спин  -  впереди между снежными  отвалами
дорога сходится клином.
   Собственно, это даже не сон.  Это первая  моя  ночь на фронте.  Но  она
почему-то часто снится мне.  Нас тогда выгрузили из  эшелона,  и всю ночь мы
шли  к фронту,  засыпая на  ходу и  натыкаясь на  передних.  Один  пехотинец
выколол  глаз  о штык  впереди идущего.  Никто не знал,  где  медсанбат, его
перевязали  тут же,  и он, сразу ставший покорным, держась  обеими руками за
лицо, продолжал идти с нами  к фронту, куда вела  кем-то проложенная для нас
голубая снежная дорога.
   К утру мы  были  в  окопах,  дорога  здесь  кончилась.  Когда поднялось
солнце, я спал,  сжавшись, упершись коленями в  одну, спиной в другую стенку
окопа, глубоко сунув руки в рукава  шинели. Меня растрясли, кто-то из солдат
сказал: "Погляди немцев, ты ж еще не видал их". Семнадцатилетний, я выглянул
из окопа.
   В воздухе  сыпались  и блестели на солнце морозные иглы, впереди лежали
нетронутые снега, и в них, метрах  в ста от нас,- снежная траншея. Это и был
немецкий передний край! И от одного сознания, что там немцы, место это сразу
отделилось  от всего окружающего, стало  особенным, не похожим  ни на что. С
жутким чувством вглядывался я воспаленными от бессонной ночи глазами. Что-то
темное мелькнуло  в  снежной траншее,  как  мьшь,  и  скрылось.  "Немец!"  -
догадался я, пораженный. Немец был в ста метрах от меня.
   И я подумал в то утро в окопе, что вся моя жизнь  до сих пор - это была
проложенная людьми  дорога,  по  которой  я  шел.  Дальше  дороги  нет.  Она
кончилась здесь. Ее преградили немцы. Отсюда вместе со всеми эту дорогу буду
прокладывать я. Для себя и для тех, кто идет за нами.
   ...Спит Синюков за моей спиной,  посапывая во снe. Сквозь плащ-палатку,
заменяющую  дверь,  слышно  гуденье  ночных  самолетов,  изредка  бухает  на
плацдарме  разрыв.  Мы лежим в ста пятидесяти метрах от пехоты,  еще  метров
восемьдесят  -  и немцы. Тут край  нашей земли.  Тут  кончаются  все дороги.
Сколько суждено пройти мне вперед? Шаг? Но этот шаг - вся моя жизнь.

   ГЛАВА VIII

   Далекий артиллерийский гул  будит нас. В мутном  бескровном рассвете мы
стоим в окопах, вслушиваясь. Артиллерийский бой идет на севере. Там, выше по
течению,  у  нас  где-то  еще  плацдарм. Внезапно  ракета  прорезает  дымный
рассвет.  Повиснув  над  передовой,  брызгает  огнями.  Мы  ждем.  У  немцев
по-прежнему  тихо. Ракета  гаснет, оставив висеть в воздухе  об