мат  перестанет  быть  грозным
оружием, что патронов осталось ровно столько, чтобы,  отстреливаясь,  успеть
отползти в безопасное место, за стену лозняка, и дождаться своих, потому что
силы были у него на пределе. В пылу боя лейтенант об этом не  вспомнил,  ему
просто  в  голову  не  пришло  подумать  о   такой   крайности.   Лейтенант,
естественно, волновался за своего подчиненного, как мог, страховал, мысленно
благодарил за дерзкую вылазку и надеялся, что с минуты на минуту  нарушители
перестанут сопротивляться - ведь путей к отступлению не осталось.


     - ...Семен держал их  под  прицелом,  и  мы  радовались...  А  тут  еще
лейтенант Шишкин подоспел.  Мне  подослали  в  помощь  солдата,  Мягков  ему
фамилия, боевой хлопец. Тех двоих, что были со мной, я  оставил  в  заслоне,
сам с ним рванул к правому флангу, хотел с тыла зайти, пока  Семен  отвлекал
противника на себя, пока те паниковали. Ползем мы, значит, с Мягковым, мокро
не мокро - шуруем по снегу. И вдруг - бац. Мягков "мама" не успел крикнуть -
готов. Пригнулся к нему - мертвый. Уже потом, когда я ихнего  в  плен  взял,
Литвина, дознался, что нарушители свою тактику держали,  поделились  на  две
группы. Одна сдерживала лейтенанта, другая выжидала, пока у Семена  боезапас
кончится, тогда они схватят его живым и прикроются. Вот у них какая  тактика
выходила!.. Расчет был такой, что по своему пограничники не станут стрелять.
Вот оно как обернулось, стало быть, недооценивали противника.


     Пограничники шли на  сближение,  охватывая  нарушителей  полукольцом  и
принуждая к сдаче. Огонь раз  от  разу  становился  реже,  прицельнее.  Лишь
наверху Семен по-прежнему бил очередями, пули вжимали в  рыхлый,  подплывший
водою снег черные  фигурки  людей,  от  выстрелов  содрогался  воздух,  и  с
деревьев, как и раньше, сея тонкую серебристую  пыль,  бесшумно  сваливались
белые мохнатые шапки.
     Под неторопливый  и  уверенный  говорок  автомата  лейтенант  незаметно
подтягивал цепь, готовясь к решающему броску и прислушиваясь к четкому ритму
стрельбы.
     - Та-та-та-та! - ровной строчкой  разлеталось  от  леса  шитье  ППШ.  -
Та-та-та-та! - отсекало чуткое эхо.
     Медленно, но неотступно пограничники подбирались к черным  фигуркам,  и
те, словно чуя надвигающуюся опасность, ерзали на снегу, пробуя вырваться из
зоны обстрела. Разом не стало ни снежной пыли, ни выстрелов. Второй  раз  за
это утро внезапное безмолвие всех оглушило.
     Пустельников замолчал.
     От Корчина наплывал глухо лошадиный топот,  загнанный  конский  храп  и
пронзительно громкое гиканье. Лейтенант вздрогнул, недоуменно  посмотрел  на
дорогу. Из-за крайних домиков вынеслись пароконные сани, запряженные вороным
меринком. Стоя в санях, Князьков  нахлестывал  лошадь  и  что-то  кричал  на
одной,  непомерно  высокой  ноте,  показывая  рукой  наверх,   где   залегли
нарушители.
     - ...Они, как только поняли, что Семен израсходовал боезапас,  кинулись
до него. Вскочили и мы. Поднялась пальба, а никто не хоронится - Семена надо
спасать. Кричим ему: "Отходи в балочку: мы  прикроем".  Молчит...  Офицерики
поделились на две группы: одна в лес жмет, другая  на  Пустельникова  гонит.
Между ними сорок пять каких-нибудь  метров,  может,  чуток  поменьше,  сорок
определенно. Бегут смело, не гнутся. И вдруг Семен кинул гранату, положил их
на снег. Опять кого-то поранил, бо кричит дурным криком. Тут бы Семену самый
раз отходить, довольно бы в жмурки со смертью играть. Так нет  же  -  лежит,
выжидает. Кто знал, что то были его последние  секунды?  Сам  себе  приговор
вынес, полминуты  жизни  оставил...  А  мог  спастись.  Мог  и  не  захотел.
Бандеровцы пождали, пождали и кинулись... Семеро  на  одного  безоружного...
Кинулись и мы, никого не выпустили. А что с  того?  Все  вместе  они  одного
Семенова пальца не стоили.


     ...Князькова вместе с санями мотало из стороны в сторону.  Вороной  шел
рывками, по-собачьи пригнув голову - будто принюхивался к  дороге,  и  когда
Князьков его осадил, он по-собачьи же подломился в задних  ногах,  рванулся,
что было силы, стал на все четыре, шатаясь и роняя на снег  желтую  пену.  В
санях не осталось ни клочка сена, ни ящика с хлебом и  консервными  банками,
ни даже попонки. Один "максим" лежал на боку, и Князьков его подхватил, даже
не глянув на вороного, понес  впереди  себя,  задыхаясь  от  тяжести,  успел
перейти дорогу, свернуть к своим. Он верил в удачу и потому спешил, хотя пот
застил ему глаза и руки дрожали от чрезмерной усталости, с трудом  удерживая
станковый пулемет. Он спешил на помощь Семену, еще надеясь на чудо. Сеня  не
должен погибнуть. Только бы добраться до горушки, только бы быстрее  одолеть
десятка два  метров.  Тогда  он  резанет,  не  жалея  патронов.  Прошел  еще
несколько шагов. И в эту минуту на высотке грохнуло второй раз.  Гул  взрыва
смешался с душераздирающими криками. Рядом с  Князьковым  шмякнулся  в  снег
осколок гранаты, ослабленная расстоянием взрывная волна принесла запах гари.
     "Опоздал", - горестно подумал Князьков.
     На высотке пошли врукопашную.


ГЛАВА ПЯТАЯ

     Подоспела пора отправляться в дорогу, откладывать поездку стало нельзя.
Прошло дождливое  лето.  Осень  надвинулась  сразу,  без  постепенного,  как
обычно, незаметного перехода: вдруг пожелтела листва  и  захолодало,  раньше
срока начали улетать птицы.
     И вот однажды прохладным сентябрьским  утром  я  приехал  в  село,  где
прошла моя пограничная юность, спустя тридцать три  года  снова  оказался  в
изначальной точке на пути  тяжелого  отступления,  в  селе,  которое  назову
условно Васильковом и условно же  назову  человека,  к  которому  приехал  с
запиской из Цебрикова.
     На первый взгляд в Василькове все оставалось  по-прежнему:  те  же  две
улицы - Верхняя и Нижняя, с той лишь разницей, что их покрыли асфальтом;  те
же дома, только вместо соломенных  крыш  они  теперь  красовались  оранжевой
черепицей и шифером. И вдоль узких тротуарчиков  шелестели  листвой  молодые
топольки.
     Прежней осталась и школа, куда я направился, но  сейчас  она  уже  была
средней, а не начальной, как тогда, перед войной, и  пристройка  была  вдвое
больше старого приземистого здания из красного кирпича, сооруженного еще "за
польским часом" для кавалерийского эскадрона.
     Внешние перемены в Василькове не особенно бросались в глаза,  наверное,
потому, что все стояло  на  своих  старых,  обжитых  местах.  Даже  школьная
сторожиха оказалась  прежней.  Она  меня  не  узнала.  Годы  не  сделали  ее
молчаливей - та же "баба-цокотуха", как прозвали ее в селе, обрушила на меня
водопад слов.
     - Шматько, говорите?.. Господи, кто не знает  дорожного  мастера!..  Он
вам кто - родственник?.. Знакомый... Хороший человек ваш знакомый... Вы тоже
были там? Ну, где Макар телят не пас... Все  равно...  Был,  не  был,  какая
разница?.. Для нас Доким Шматько, дай ему бог здоровья, одно хорошее  делал.
То ж он туточка асхальт настелил... Туточка у нас, до его, значит,  приезда,
содомы и геморы: ни пройти ни проехать по тем улицам, най их шляк  трафил!..
Летом - пыль по щиколотку, весной - по колено грязюки...  Теперь  асхальт...
Идить до  его  прямо,  прямо,  никуды  не  свертайте...  Спытайте  дорожного
мастера, покажут. Хата у его под белой бляхой, здалеку  видать.  Так  что  и
спрашивать не надо... И еще на хронтоне путается зробленый с  золотой  бляхи
петушок... Прямо, прямо идите, никуды не свертайте...
     Выйдя со мной во двор и проводив за калитку, "баба-цокотуха" продолжала
тараторить, но ветер  глушил  слова.  Несильный,  он  дул  с  поля,  которое
начиналось сразу же за селом, по дороге несло  клочья  сена,  палый  лист  и
запах расплавленного асфальта.
     - Никуды не свертайте! - громко крикнула сторожиха.
     Дом Шматько в самом деле был виден  издалека,  стоял  в  конце  Верхней
улицы,  обнесенный  невысоким  зеленым  штакетником,  блестел   оцинкованной
крышей. И действительно, на фронтоне, тихонько гудя, быстро крутился золотой
петушок. Добротные резные ворота не были чересчур высоки,  как  и  забор,  и
внутренность двора за ними не пряталась. Красивое  место  выбрал  для  своей
усадьбы Шматько - за огородами начинались предгорья, синел лес и, не видная,
билась о камни речушка.


     Если слово "оторопел"  применимо  к  выражению  суеверного  страха,  то
именно он, почти мистический страх, проступил  на  скуластом  лице  Евдокима
Шматько, когда я вручил ему записку от родственницы, а он, прочтя ее один  и
второй раз, зыркнул на меня из-под густых рыжих бровей и  на  время  лишился
речи. Не сводя с меня взгляда, стал пятиться  к  воротам,  словно  собирался
дать стрекача, и выражение страха не покидало  его  застывшего,  как  маска,
лица с двумя поперечными складками над тонким с горбинкой носом.
     Несколько отойдя от меня, по всей вероятности, поняв,  что  бежать  ему
некуда и незачем, что он волен говорить со  мной  или  выставить  со  двора,
Шматько чиркнул зажигалкой, поднес к огоньку  записку.  Затем  растер  ее  в
пепел.
     - Я свое получил, -  сказал  он  упрямо  и  нехотя.  -  За  все  сполна
заплачено чистоганом. Двадцать годов отдал.  -  Он  посмотрел  мне  в  лицо,
сощелкнув с рукава божью коровку. - Что вам еще от меня надо?
     По-русски он говорил без акцента,  не  торопясь,  будто  взвешивая  или
подбирая слова, и, очевидно, заметив мою растерянность, немного смягчился.
     - Вы уж извините меня... гражданин...
     За спиной у Евдокима Шматько шумел  листвой  молодой  сад  -  несколько
яблонь, полдесятка вишен, а среди них - два-три улья.  Гудели  пчелы,  пахло
антоновкой, и Шматько, видно, от всего этого как бы помягчел, самую  малость
оттаял. Без прежней настороженности повел меня в сад,  усадил  на  врытую  в
землю скамью,  на  которой,  видно,  привык  отдыхать,  любуясь  хозяйством,
обретенным в немолодые годы.
     - Вы уж извините, -  сказал  он  еще  раз  и  поднял  с  земли  опавшее
яблоко. - Сын у меня студент, - вне связи с предыдущим сообщил Шматько. - На
инженера учится. Последний год. А на  следующий,  даст  бог,  самостоятельно
пойдет в жизнь. - Он назвал институт и город, в котором жил  и  учился  сын.
Сдавалось,  и  это  его  дополнение  не  вязалось  со  сказанным  раньше,  и
извинение, дважды повторенное, ничего общего не имело с решительным отказом.
Но так лишь казалось. - Хоть он жизнь свою не расфыркает, - добавил  Евдоким
и умолк.
     Он сидел по левую сторону от  меня,  ближе  к  дому,  и  тер  яблоко  о
штанину, тер, покуда на нем не появился глянцевый блеск, понюхал, но есть не
стал, спрятал в карман просторной оранжевой куртки, какую носят дорожники.
     - Так, значит, вам про старое рассказать?
     - За этим приехал.
     - Значит, до самой смерти оно будет за мной, как тень?
     - Зачем же так мрачно?
     Евдоким Шматько достал яблоко  из  кармана,  долго  нюхал  его,  шевеля
крыльями носа, будто запах антоновки мог его успокоить.
     - Фамилию мою напишете настоящую? - спросил осторожно,  не  поворачивая
головы.
     - На ваше усмотрение.
     - И подписываться не нужно?
     - Я вам на слово поверю.
     Он тоже усмехнулся, встал.
     - Как спозаранку поднялся, во рту маковой  росинки  не  имел.  Пошли  в
хату, поснедаем вместе. Вы как насчет этого? - Он щелкнул себя по  горлу.  -
По случаю субботнего дня можно и для разговора полезно - способствует. -  Он
подмигнул, но напускная веселость не скрывала подавленности.


                              Рассказ десятый

     Шматько разрезал яблоко пополам. Внутри оно было источено. Я не  понял,
хотел ли хозяин показать что-то  схожее  в  его  личной  судьбе  с  червивой
антоновкой или сделал это машинально - я не спрашивал, он не стал  пояснять,
половинки яблока швырнул за окно - воробьям.
     - О себе скажу коротко, в нескольких словах, - сказал Евдоким и спрятал
в карман складной нож. -  У  них  я  был  переправщиком.  Хотите  -  верьте,
хотите - нет, тем и занимался,  что  переправлял  через  границу  и  обратно
провожал. Много ли, мало ли - значения  не  имеет.  Случалось,  руководитель
самолично вызывал меня за кордон, чтобы с места вручить мне людей. В  особых
случаях. А так, правду сказать, берегли меня.  Был  я  удачлив,  переправщик
опытный, от Буга жил метрах в трехстах, знал границу, как свой огород,  и  у
пограничников был в доверии. Что еще надо?! Вот и расскажу о последней своей
работе. О других не буду. За другие, где нужно, и рассказал, и  подписал,  и
сполна получил. За все вместе  отвалили  двадцать  годочков  плюс-минус  три
месяца следственного  изолятора.  На  одного  хватит?..  И  я  так  думаю  -
предостаточно... Правда, если разобраться, могло не быть двадцати.  Говорят,
у баб волос долог,  а  ум  короток.  Поправку  внесу:  случается,  у  мужика
волосинки на голове не отыщешь и ума - тоже нема. - Евдоким похлопал себя по
лысине. - На собственном опыте убедился. А мог  жить  вольной  птицей,  кабы
послушал жену, кабы вовремя уехал с преселенцами на восток...


     ...Уговоры жены не прошли бесследно. Евдоким и сам  понимал,  что  рано
или поздно наступит конец, придет  время  расплаты,  и  когда  однажды  жена
сообщила, что записалась на переселение, он  ее  за  самоуправство  даже  не
отругал, хотя счел разумным самому в это не вмешиваться - кто знает, вдруг в
районной переселенческой комиссии у  Ягоды  окажется  свой  человек?!  Тогда
голову не снести. Уж что-что, а это наверняка.
     - Не пройдет больше двух недель, -  сказала  ему  жена,  возвратясь  из
Сокаля. - Можешь пока в Краковец уехать.
     В Краковце у него жил брат. Но он к нему не поехал, решил  переждать  в
собственной хате.
     - Что будет, то будет. От судьбы не уйдешь.  Суждено  бежать  -  убегу,
нет, - значит, так написано на роду.
     В общем, остался дома, жена в  Сокаль  наведывается.  Два  раза  ходила
туда. А на третий - родственница  прибежала,  та,  что  сейчас  в  Цебрикове
живет. От нее  узнали,  что  в  следующий  вторник  эшелон  с  переселенцами
отправится на Одесщину...
     В воскресенье специальный связник принес от Ягоды грипс. Отдал и  ушел.
В записке три слова: "Доктор приедет в субботу". Написанное означало: "Следи
за сигналом в ночь на 1 февраля".


     - ...Вторника не дождался. Жене ничего не говорю, а сам  голову  ломаю:
"Идти, не идти?" Может, заманивает Ягода, может, ему уже сообщение  обо  мне
поступило. Ежели так - насадит меня подбородком на крюк,  как  свиную  тушу,
подвесит... Была не была - решился. Двух смертей не бывает. Дождался первого
февраля. Наступила ночь. Караулю сигнал...


     Ровно в полночь на сопредельной стороне, за рекой, над башней  костела,
вспыхнул красный призрачный свет.  Трепетный,  он  озарил  круглую  башню  и
высветил узорчатый крест. Вслед за красной загорелась  зеленая.  У  Евдокима
перед глазами замелькали разноцветные круги. Мысленно он представил себя  на
той стороне, перед Ягодой. "Москалям  продался,  скурвей  сын?!"  -  холодно
сквозь сцепленные зубы спросит куренной. И оправданий слушать не станет.  По
его знаку два дюжих молодца из контрразведки бросятся выполнять приговор...
     Когда он освоился с темнотой, жена стояла рядом,  держа  его  за  руку,
просила не идти, не ожидая вторника, бежать.
     Он заверил, что это - последняя ходка. И ступил на лед.
     - ...И правда, была последней. В этом я жинку не обманул.  А  домой  не
сразу вернулся, задержался в дороге,  сапоги  были  тесные.  И  еще  каблуки
сбились. - Он явно иронизировал над собой, а в глубоких морщинах,  забравших
губы в две скобки, таилась плохо скрытая  скорбь.  -  Одним  словом,  пошел,
старался не думать о встрече с Ягодой. Еще через два часа стоял перед ним.
     Против обыкновения куренной был немногословен, излишне сух. Встретил  и
не предложил отдохнуть с дороги, не велел чарку поставить после  трудного  и
опасного перехода.
     - Чисто прошел?
     - Так ест, друже зверхник! Как  всегда.  -  Евдоким  старался  казаться
бодрым.
     - Тебя спрашивают, как теперь?
     - Снег идет.
     Еще в пути начался снегопад, с каждым  часом  все  усиливаясь  и  слепя
Евдокиму глаза. Но снег был на руку, как нельзя более кстати, можно было  не
опасаться, что останутся следы.
     - Тогда бога благодари, -  сказал  Ягода.  И  пристально,  как  никогда
раньше,  пригнувшись,  заглянул  Евдокиму  в  лицо,  словно  в  душу   хотел
посмотреть. - Сотвори молитву за избавление.
     "Знает!" - похолодел Евдоким, но виду не показал.  Внутри  у  него  все
будто спеклось. Он приготовился к худшему.
     Разговор происходил  в  бункере,  обшитом  толстыми  буковыми  плахами.
Вполнакала  горела  питаемая  аккумулятором   электрическая   лампочка.   На
самодельном столе, стоявшем впритык к нарам и застланном солдатским одеялом,
лежала  карта-пятикилометровка,  карандаши,   резинки   -   куренной   любил
бутафорию.
     - Богдана сюда! - рявкнул он в смежный отсек,  отгороженный  занавеской
из домотканой дерюги.
     "Вот и спел ты свою песенку, Евдоким!" - подумал Шматько и инстинктивно
обернулся.
     Вошел дюжий человек лет тридцати,  смуглый,  мелкоглазый,  тренированно
щелкнул каблуками сапог,  вскинул  руку,  доложил  о  себе.  Потом  украдкой
наколол Евдокима холодным, изучающим взглядом.
     - Вот этот вас поведет! - ткнул Ягода пальцем в Шматько. - С ним как  у
бога  за  пазухой.  Не  первый  год  замужем.   -   И   добавил,   загадочно
усмехнувшись: - Но пальца ему в рот не клади,  друже  Богдан,  отхватит  всю
руку.
     Оба не поняли, к чему были сказаны эти слова.
     Страх не покидал Евдокима за ужином. Убеждение, что Ягода притворяется,
а  на  деле  готовит  расправу,  держалось  прочно.  Куренной  шутил,  щедро
потчевал, сам пил мало. Ужинали втроем. Шматько наотрез отказался от  рюмки,
сославшись на головную боль и тяжелый путь впереди.
     Немного отлегло от  сердца  потом,  во  время  инструктажа.  Напутствуя
обоих,  Ягода  сказал,  обращаясь  к  Евдокиму,  что  ему  доверяется  особо
секретная и ответственная операция: взять с места и переправить на советскую
сторону двадцать семь человек, за которых отвечает головой.
     - Кто такие, куда и зачем  идут,  не  твое  дело.  В  случае  опасности
немедленно всем возвращаться. Тебе тоже.
     Несколько часов изучали маршрут, сигналы связи, оповещения и даже  пути
отхода на случай столкновения с пограничниками.
     На этот раз пронесло.
     Отправились на второй день. Перед выходом Богдан разделил людей на  три
группы, в каждой назначил старшего, на  протяжении  всего  пути  до  границы
проверял, все ли на месте, словно опасался побега.  Ненадолго  отлучаясь  на
проверки, Богдан остальное время  следовал  сзади  проводника,  шаг  в  шаг,
словно не доверял и ему, и Шматько непрестанно слышал его  шаги  у  себя  за
спиной.


     - ...Стреляный волк, осторожный. Не доверял ни мне,  ни  своим.  Я  это
чувствовал. Недоверие его погубило. И не только его - всех.


     Границу переходили поочередно - группа за группой.  За  каждой  Евдоким
возвращался; переправленных караулил Богдан.
     Не переставая шел снег, принося Евдокиму успокоение.  Он  понимал,  что
было бы нелишне провериться, но много времени отняла раздельная переправа, и
сейчас следовало как можно быстрее оставить пограничную зону.


     - ...Или предчувствие какое, или в самом деле нас засекли, но  за  мной
беда шла как тень, как тот Богдан, чтоб он  тогда  еще  околел,  у  Ягоды  в
бункере!.. Я даже  предложил  назад  возвращаться,  сделать  крюк,  пока  не
выдохлись, покуда были свежие силы. Где там! Слушать не захотел,  парабеллум
сунул под нос.


     Предчувствие Евдокима не обмануло - их засекли. Трое суток без отдыха и
еды носились они по завьюженным перелескам, стараясь уйти от погони. Кружным
путем вывел он группу к Корчину. Здесь  парни  все,  как  один,  потребовали
передыш