о  не
ударил.
     - Исволышь! Трус! - прокричал Минахмедов и больно  схватил  земляка  за
руку, схватил с такой силой, что  у  Юнусова  дернулась  голова,  как  шапка
подсолнуха. - Характер где твой, зараза?.. Марийский народ позоришь?!.
     Юнусов тупо молчал.
     - Гнида трусливая! - кипятился Князьков. - Друзей продаешь, сука!
     Лицо  Юнусова  не  выражало  никаких  чувств,  на  нем  лежала   печать
безразличия ко всему, что с ним было и что произойдет какое-то время спустя,
он не стал поправлять на себе одежду, не поднял валявшуюся  поодаль  фуражку
и, когда Князьков, сильно подтолкнув его в спину, вслед "идти  в  трибунал",
покорно повиновался и пошел разбитой походкой между двух конвоиров.
     Семен, до этого приводивший себя в порядок в полном молчании и  видимом
безразличии к происходившему, догнал ушедших, оттолкнул конвоиров.
     - Не трогайте его! - крикнул он грубо. - Кончайте базар.
     Князьков на него вытаращился от удивления, он буквально опешил.
     - Какая муха тебя укусила?
     - Не троньте его, я сказал! - Семен обнял Юнусова за опущенные плечи. -
Все будет хорошо, Фаиз, ты не бойся.
     - Да ты что, Сень? - возмутился Князьков. - Он же, гад, чуть  всех  нас
под монастырь не подвел. Он же сачок, трус, а ты его защищаешь?!.
     Но Семен уже не слушал ни  Князькова,  ни  пытавшегося  что-то  сказать
Минахмедова.  Пригнулся  к  Юнусову,  не  отпуская  его  от  себя,  поправил
свободной рукой подвернувшийся ворот  его  гимнастерки,  пригладил  пятерней
всклокоченные волосы. От этой такой  для  него  неожиданной  ласки  парнишка
вздрогнул, смуглое лицо его в потеках пота и слез некрасиво  сморщилось,  он
вдруг ткнулся Семену в грудь и затрясся в глухом и безмолвном плаче.
     - Ладно, ладно тебе, - растерялся Семен. - Будет порядок, Фаиз.  С  кем
не бывает?.. А вы чего уставились? - крикнул парням. -  Делать  вам  нечего?
Айда туда!
     Он увлек всех троих за собой, побежал в обход холма, за которым застава
вела бой с противником, и ни разу не оглянулся, знал: Юнусов  теперь  ни  за
что не отстанет.


     - ...Вот таким человеком он  был,  Пустельников.  -  Филиппа  Ефимовича
рассказ утомил или излишне разволновал. Рассказывая, он  не  сводил  глаз  с
сигарет и, когда окончил, потянулся к пачке,  но  она  оказалась  пустой.  -
Нервишки стали сдавать, - сказал он  и  искривил  в  усмешке  бледные  губы.
Помолчал немного, потом снова заговорил:  -  Пить  скоро  начну  из-за  этих
проклятых нервов... Вспоминаю тот первый наш день на восстановленной границе
и все последующие за ним и думаю: в какое время мы жили! Я не большой знаток
литературы и ее тонкостей, но  знаю:  писатели  часто  приукрашивают  время,
можно  сказать,  без  нужды  романтизируют,  героизируют,  иногда   небылицы
выдумывают,  чтобы  позаковыристей  получилось.  А  зачем,  спрашивается?  Я
вспоминаю своих ребят. Какие парни!  О  каждом  в  отдельности  можно  книгу
писать. - Спохватился, застеснявшись выспренности своих  слов.  -  Извините,
склероз, вот и повело в сторону.


     ...О склерозе он напрасно сказал - помнил подробности первого выхода на
границу, до мельчайших нюансов помнил, до каких-то отдельных штрихов. А ведь
день тот, слава богу, с излишней щедростью был наполнен событиями и завершен
лишь глубокой ночью, после трехчасового боя с  пытавшейся  прорваться  через
рубеж ротой беглых военнопленных немцев.


     - ...С Юнусовым я разбираться не стал  -  и  так  было  ясно:  нервишки
сдали. Первый бой, первые пули, и каждая, как известно, в тебя.  Можно  было
под суд отдать - трусость в погранвойсках всегда строго каралась.  Но  зачем
обязательно суд? И еще Пустельников больно просил за него,  ручался.  А  тут
бой, не знаем, с кем. Ладно, думаю, бой покажет.


     ...Лейтенант чувствовал, что  имеет  дело  с  обстрелянным,  осторожным
противником, с ним нельзя  наобум.  На  первый  взгляд  казалось,  что  идет
беспорядочная стрельба, просто так,  для  острастки.  Она  вспыхивала  то  в
одном, то в другом месте, сначала на флангах,  потом  вдруг  перемещалась  в
центр. И когда наконец четко определились три очага огня,  лейтенант  понял:
противник отжимает заставу к реке, лишает ее маневра  и  путей  отступления,
если бы в самом деле пришлось отступить под напором  превосходящих  сил.  Он
это вовремя разгадал и немедленно стал  выводить  людей  из  образовавшегося
мешка.
     - ...Мы сделали достаточно длинный бросок в обход немцев  и  поменялись
ролями, оказавшись на господствующей высотке. Теперь не они  нас,  а  мы  их
отжимали к реке, хотя до времени не открывали огня,  не  обнаруживали  себя,
чтобы оглушить их внезапностью. Нескольких человек я выбросил  на  фланги  -
они там постреливали для обмана, а мы скрытно продвигались вперед.  Впрочем,
это уже сюжет для другого рассказа, потому что Пустельников наравне со всеми
выполнял поставленную задачу и среди  других  выделялся  разве  что  чуточку
большим спокойствием, да еще тем, что Юнусова держал при себе,  не  позволял
рваться вперед.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     "...Ваше письмо получил  28  января.  Оно  меня  взволновало,  так  как
напомнило все, что я пережил. Это трудно передать в письме... Я не писатель.
И еще с моим пятиклассным образованием... Но, как могу, напишу о моем  друге
Семене Пустельникове, потому что о таком  человеке  должна  знать  советская
молодежь и с него брать пример... Еще лучше, если сами приедете.  На  всякий
случай  опишу,  что  знаю.  А  там  сами  решайте,  сгодится  ли  вам   наша
писанина..."
     Двадцать страничек, исписанных нетвердой рукой в ученической, в клетку,
тетради, прислал Захар Константинович Бицуля, двадцать убористых  листков  с
описанием жизни Героя Советского Союза ефрейтора Семена  Пустельникова,  его
внешних примет,  особенностей  характера,  привычек,  наклонностей,  любимых
книг. И даже кличку лошади не  забыл  сообщить  бывший  парторг  пограничной
заставы.
     "...Был Семен роста выше среднего, 1 м 80  см,  телосложения  плотного,
светловолосый, с открытым лицом. Любил  спорт,  прекрасно  ходил  на  лыжах,
отлично выполнял упражнения на брусьях и турнике, много читал художественной
литературы..."
     Сразу вспомнились "Как закалялась сталь",  Ахмет  Насибулин,  "Двадцать
шесть и одна" и сам Семен с его неиссякаемой верой в доброту человеческую  и
силу воздействия книг.
     "...Еще он очень любил свою Белоруссию,  говорил,  что  не  знает  края
прекраснее, там растет вкусная рассыпчатая бульба, леса  полны  дичи,  ягод,
грибов... всех нас приглашал после войны побывать у него в гостях..."
     Приглашая друзей к  себе  в  гости,  в  свой  благодатный  край,  Семен
старался не вспоминать спрятанное  в  нагрудном  кармане  письмо  от  сестры
Ольги.
     "...И еще пишу тебе, братик, что твой брат Алексей рядом с тобой воевал
на Ленинградском фронте, был тяжело пораненный.  И  сообщаю,  что  проклятые
фашисты  кого  поубивали,  кого  в  Германию  вывезли,  а   наши   Свистелки
разграбили, леса порубали, снесли сады... Ты  про  хозяйство  спрашиваешь...
Одна курица осталась.  Какое  там  хозяйство...  Хорошо,  что  сами  живы...
Возвращайся скорее, ждем тебя..."
     Горькое это было письмо, вспоминает бывший парторг Захар Бицуля,  Семен
постоянно  носил  его  при  себе  завернутым  в  непромокаемую  бумагу,  как
талисман.
     "...И еще про последний бой опишу... Охрана границы тогда была  сложной
из-за всяких банд,  которые  находились  в  лесах  на  нашей  стороне  и  за
кордоном. Приходилось постоянно вести боевые  действия.  Можно  сказать,  из
боев наша застава не  выходила...  Написал,  а  чувствую  -  плохо  изложил.
Получилось вроде перловой каши на  гидрожире,  которой  нас  кормили  тогда.
Лучше приезжайте к нам на Украину, увидите нашу степь и наши сады,  они  уже
зацветают,  угостим  нашим  вином,  салом,  и  к  вину  кое-чего   найдется.
Обязательно приезжайте, тогда поговорим за Семена Пустельникова, за честного
коммуниста, друга моего незабвенного, потолкуем за хлопцев, которые  есть  в
живых и которых уже нема".
     Я отправился в неблизкое Цебриково на Одесщине, где сейчас живет  Захар
Константинович. Здесь, на юге, цвели сады и зеленела  всхолмленная,  местами
изрезанная оврагами  беспредельная  степь,  возвратились  скворцы  и  висели
гирляндами на проводах телефонных линий, нахохленные. Был апрель,  но  тепло
не поспело за перелетными птицами, в пути задержалось, из клубившихся  белых
туч на землю сеялся холодный дождь. Захар  Константинович  встретил  меня  в
телогрейке и резиновых сапогах, под которыми чавкала раскисшая от избыточной
влаги земля.


     - ...Вот это - я с Семеном... А вот он один... А здесь мы всей заставой
сфотографированы. - Захар  Константинович  перебирал  давнишние  фотографии,
откладывал их на стол, заваленный учебниками и ученическими тетрадками, и на
скуластом, сероглазом лице его перемещались светотени, словно бы перед самым
окном, застилая свет, непрерывно кто-то перебегал. - Такими мы были тогда, -
повторил несколько раз.
     С фотокарточек глядели мальчишки в военной форме; трудно верилось,  что
один из них возглавлял партгруппу заставы, а другой к  своим  двадцати  трем
годам был четырежды ранен и обессмертил себя немеркнущим подвигом.
     Небольшой  ростом,  жилистый,   не   по   возрасту   подвижный,   Захар
Константинович все время порывался куда-то бежать, ему не сиделось на месте,
будто с минуты на минуту ждал тревожной команды: "Застава, в ружье",  потому
что снова жил той прежней жизнью и чувствовал себя  командиром  отделения  и
парторгом боевой  пограничной  заставы,  которому  не  пристало  опаздывать.
Разговаривая, он непрестанно оглядывался на  дверь,  каждый  раз  хватал  со
стола сигарету  и  даже  не  замечал,  что  уже  который  раз  оставляет  ее
нераскуренной.
     - Такими мы были, - сказал  без  сожаления  об  ушедших  годах,  собрал
фотографии, аккуратно обернул целлофановым лоскутом и для верности перевязал
розовой ленточкой. - Теперь можно рассказывать  о  Семене,  за  ребят  можно
рассказать, за нашу боевую жизнь. Покамест жена обед  приготовит,  не  будем
время терять. Как раз занятия в школе закончились. Идет уже. - Через  минуту
во двор с ворохом тетрадей под мышкой вошла простоволосая полная  женщина  с
очень шедшей ей сединой. - Учительница, - сказал Захар Константинович.


                              Рассказ восьмой

     - Как  бывший  партийный  работник  заставы  обрисую   Семена   кратко.
Идеологически  выдержан,  морально   устойчивый,   постоянно   работал   над
повышением своего идейно-теоретического уровня, проводил  политинформации  с
личным составом, военную и государственную тайну хранить умел, с  товарищами
был уживчив, в коллективе пользовался заслуженным авторитетом и уважением, к
исполнению  воинского  долга  относился  добросовестно.  Весьма.   -   Захар
Константинович заученно отбарабанил казенные сухие слова, в его серых глазах
проглянула улыбка, но он тут же, мгновенно ее потушил. - И еще  добавлю:  он
был  хорошим  рационализатором.  -  Сказав  это,  не  стал  прятать  улыбку,
прислушивался к возне в соседней  комнате.  -  Рационализацией  мы,  грешным
делом, забавлялись  на  пару.  Нужда  заставляла  изобретать  всякие  хитрые
штучки... Если по правде сказать, никакие они  не  хитрые.  Две  рогатульки,
кусок длинного провода, протянутый через пустую "консерву". Ночью заденешь -
гремит ужасно. На вероятных маршрутах ставили, тропы перекрывали ими. Сейчас
их нет в помине, наших ППХ*. Покажи нынешним пограничникам - засмеют. У  них
теперь  всякая  сложная  аппаратура,  электронная  техника.  А  тогда   наши
пэпэхашки сослужили службу, не одному пограничнику жизнь спасли,  не  одного
лазутчика помогли задержать... Хоть такой, к примеру, случай...
     ______________
     * ППХ - прибор пограничной хитрости.

     ...Позвали к столу, и гостеприимный хозяин  вынужденно  возвратился  из
юности в  настоящее,  обвел  взглядом  стол,  уставленный  всякими  яствами,
приготовленными на  скорую  руку,  но  с  чисто  украинской  щедростью;  еще
шкворчали только что снятые с плиты огромная сковорода  с  жареным  салом  и
колбасой, другая - с яичницей, были на столе и сметана, и мед, и желтое, как
пчелиный воск, масло, и всякие соленья, и  даже  свежие  яблоки,  бог  весть
каким способом сохраненные до сих пор.  Но  Захар  Константинович  отыскивал
взглядом еще что-то и не находил, и хмурился,  морща  лоб,  покуда  жена  не
поставила на стол водку.
     - За Семена! - поднял граненый стаканчик. - За нашего героя,  чтоб  ему
земля всегда была матерью.
     Мы выпили.
     - Ты ешь, - сказала жена. - Наговоритесь, ночь длинная.
     Она принялась потчевать  нас  обоих,  проворно  накладывала  в  тарелку
яичницу с салом и колбасой, творог, потянулась к  тарелке  мужа,  но  он  ее
накрыл короткопалой  рукой  в  сетке  набухших  вен.  Категоричный  жест  не
требовал пояснений. Мы еще посидели несколько минут в неловком  молчании  за
накрытым столом, за нетронутыми яблоками и остывшей глазуньей. Из-за облаков
проклюнулось солнце, заглянуло в окно и сразу же спряталось.
     - Пэпэхашки не раз выручали, - под удивленный взгляд жены сказал  Захар
Константинович. -  Позднее  мы  их  похитрее  смастерили,  нам  даже  премию
начальник отряда назначил, отломил по червонцу на брата... А тот случай, что
я говорил, осенью приключился. Во какой случай, как сейчас помню.


     ...Их научили терпению - ждать. Ждать лежа, скрючившись в три погибели,
стоя на деревянных  ногах  в  непогоду  и  в  ведро,  не  выдавая  себя,  не
обнаруживая своего месторасположения. Но и  те,  кого  они  ждали,  не  были
дураками, тоже научены кое-чему. В общем, чья  возьмет,  чья  выучка  лучше.
Третий  день  Пустельников,  Минахмедов  и  Калашников  лежали  в   секрете,
караулили связника от куренного Ягоды; днем спали  попеременно,  прикрывшись
от реки замаскированными приборами ППХ, но в то же время больше  надеясь  на
собственный слух.
     - ...Стояла середина сентября. Днем - теплынь, к ночи - роса, как  лед,
холодная, зуб на зуб не попадает. Зато по росе если след -  отлично  видать.
Калашников с Минахмедовым  над  Семеном  шутки  шутят:  чихать,  мол,  хотел
связник на твой прибор из "консервы" - переступит и  пойдет  своей  дорогой.
Лучше ушки на макушке держи - надежнее. Хлопцы просто  трепались  от  нечего
делать, шепотом, чуть слышно. Темно, вокруг ни огонька тебе, ни звездочки на
небе. Неба не видать - с вечера от  реки  туман  наплыл,  протянешь  руку  -
тонет, как отрезали ее. А он, гад,  связник  тот,  не  идет.  Не  иначе  как
липовые данные подсунули. Тогда всего хватало.
     ...На исходе ночи туман поредел. Белесые космы еще цеплялись за маковки
сосен, клубились в низинах и перелесках, стлались над Бугом,  вытягиваясь  в
длинные простыни, но небо местами открылось, в  разрывы  проглядывала  луна,
мигали бледные звезды, и еле заметно, подсвеченный из  глубины,  на  востоке
серел краешек неба.
     Очередное утро близилось.
     - Опять потянули пустышку, - с  досадой  буркнул  Калашников.  -  Опять
ночку здесь коротать.
     - Наше дело телячье. - Минахмедов сладко зевнул. - Не пойдет, его дело.
Другой будет. Третий будет. Целая сотня будет. Я правильно говорю, Семен?
     Семен поднял к нему удивленный взгляд и тоже зевнул.
     - С чего ты такой  разговорчивый  стал?  -  Он  с  деланным  недоверием
посмотрел на солдата. - Ты часом не того?
     - Какой того?
     - Дрыхал, наверно, теперь проснулся и балабонишь, как пустая бочка.
     - Зачем бочка? - обиделся Минахмедов и стал шарить в кармане, -  видно,
хотел найти курево.
     Хлопцев клонило  в  сон.  Тишина  убаюкивала,  было  слышно  монотонное
журчание воды у подмытого берега, иногда на той стороне взлаивал пес.
     - Поспать  бы  минуток  шестьсот,  -  промолвил  Калашников  и  тут  же
поправился: - Поначалу бы баньку, попариться, с пивком, чайку крепенького  с
огурчиком, чтоб прошибло потом. Папаша мой завсегда так парился.
     - За потом дело не станет.  Прозеваем  связника  -  шибанут,  ажно  дух
захватит. Перестал бы трепаться, парень. - Семен  сказал  это  полусерьезно,
полушутя. - Толкни его, - показал рукой на дремавшего Минахмедова.  -  Силен
дрыхнуть!
     Калашников, однако, тянул свое:
     - Не, брат, устал я от всего: от войны, от  границы,  от  таких  ночек.
Скорее бы кончилось. Я бы тогда  не  шестьсот  минут,  неделю  бы  дрых  без
просыпу.
     Семен отмахнулся от разговора, толкнул Минахмедова.
     - Кончай ночевать.
     Минахмедов испуганно дернулся:
     - Правая сторона пошел, да? - Он отвечал за охрану правого  сектора.  -
Где пошел?.. Когда пошел?.. Зачем одманишь, Семен?
     Хлопцы даже не улыбнулись, самим спать хотелось  до  чертиков,  надоело
разговаривать шепотом, плести всякие были и небылицы, мечтать о послевоенной
жизни в гражданке. Неугомонный Калашников замурлыкал  популярную  песенку  о
Ване,  который  понапрасну  ходит  и  ножки  бьет,   Минахмедов   позевывал,
Пустельников разминал пальцами набрякшие веки.
     - Собачий сын! - сказал Минахмедов.
     - Кто? - уточнил Калашников.
     Не было нужды пояснять,  в  чей  адрес  ругательство  -  о  чем  бы  ни
говорили,  неизменно  возвращались  к  распроклятому  связнику,  по  милости
которого маются трое суток в секрете,  на  сухом  пайке,  на  сырой  осенней
земле, и, по-видимому, на этом не завершатся их бдения.
     - Чтоб ему пусто было! - подал голос Калашников.
     - Тихо. Тихо давай! Слышишь? - Минахмедов вытянул шею.
     В реке всплеснулась вода, прокричал чибис.  И  стихло.  Осенняя  тишина
вновь окутала землю. Серая полоска  на  горизонте  светлела,  начавший  было
редеть туман недвижно застыл, небо заволокло, ночь как бы стала еще темнее.
     - Лихо тебе! - неизвестно в чей адрес ругнулся Семен.
     Возможно, ему надоела бесконечно долгая  ночь  и  бесцельное  ожидание,
должно быть, как и друзья по секрету, ждал наступления яркого дня, но отнюдь
не для любования красотами здешней природы. В тревогах и  постоянных  боевых
столкновениях Семен и его  товарищи  перестали  замечать  спокойную  поступь
ласковой осени в ярком соцветье разнообразнейших красок;  они  без  волнения
встречали мягкую синеву наступившего дня, оставались  равнодушны  к  пламени
кленовых  листьев,  золотому  шелесту  берез,   рдеющим   гроздьям   рябины.
Многоцветный мир для них сузился до предела,  они  глядели  на  него  сквозь
прорези на прицельных планках своих ППШ* и видели один-единственный  цвет  -
черный.
     ______________
     * ППШ - пистолет-пулемет Шпагина.

     С высокого берега, из-за валунов, надежно прикрытых кустами разросшейся
ежевики, в ясную  ночь  просматривался  значительный  кусок  левого  фланга,
контролировалась мощенная кирпичом дорога к разбитому фольварку, пересечение
троп на подходе к броду через реку, пологий склон с торчащими, как  надолбы,
из травы пнями горелого леса - вероятные пути связника, перекрытые нехитрыми
пэпэхашками.
     Сейчас из-за тумана не было видно ни зги. Впрочем, теперь уже все  трое
почти потеряли надежду захватить  в  эту  ночь  человека  от  Ягоды  -  ночь
иссякала, и даже Семен склонен был разделить мысль  Калашникова,  что  опять
потянули пустышку. Но еще не совсем рассвело, и как ни извелись они за  трое
утомительных суток, мысли всех и внимание,  несколько  притупленное  тяжелой
усталостью, еще были сосредоточены на броде через реку - изначальном  пункте
маршрута связника, на разветвлении троп, на дороге к фольварку, но только не
на ППХ  -  Минахмедов  с  Калашниковым  не  верили  в  легкомысленную  затею
Пустельникова и Бицули.


     - ...А та "консерва" як загремит, так если б не Семен, они там  шуму  б
наделали... И где тут сон, где что?!. Повскакивали, только ж Сеня их уложил,
бо ж неизвестно, как оно дальше повернет... И над