Дома у нас, знаешь, какая бульба!.. Во, с ребячью голову бульба. -  И  вдруг
положил на плечи сержанту свои здоровенные обе ладони, пригнулся к нему - он
был на полторы головы выше. - В санчасть мне никак невозможно, Захар.  Ежели
покажусь доктору - спишет. Во второй раз теперь. Я тебе все объясню,  Захар,
только ты молчи. Не говори никому. Заживет  помаленьку.  Лишь  бы  никто  не
знал... Мне воевать еще надо.
     Ему удалось склонить сержанта на свою сторону.


     - ...И что вы думаете, сержант  мне  не  доложил.  Я  сам  дознался  из
документов  Пустельникова.  Он  же,  оказывается,  был   подчистую   списан,
демобилизован.  А  вот  уговорил  военкома...  А  как   поступил   лейтенант
Козленков? - спросил о себе в третьем лице. - По  должности  ему  полагалось
доложить  коменданту,  освободиться  от  белобилетника*.  Зачем  держать   в
линейном подразделении больного, непригодного к строю солдата? Но с докладом
к начальнику не побежал - к двум заговорщикам третий приобщился.  Уж  больно
хорошим парнем оказался наш новичок.
     ______________
     *  Белобилетник  -   освобожденный   от   воинской   повинности   из-за
непригодности к ней.


                              Рассказ седьмой

     Как и минувшей ночью  после  выгрузки  на  конечной  станции  и  пешего
перехода до пограничной заставы,  Юнусов  семенил  рядом  с  Пустельниковым,
приноравливаясь к его широкому шагу, жался к нему, как телок, и, хоть  стоял
ясный день, вздрагивал от сухого треска  валежника  или  тоскливого  вскрика
кулика на реке. Семен, жалея новичка, всякий раз клал  ему  на  худое  плечо
свою тяжелую руку и некоторое  время  шел,  как  бы  обнявшись  с  тощеньким
пареньком.
     Рука у Семена отекла и болела.  Еще  в  Харькове  при  погрузке  он  ее
натрудил, таская тяжелые мотки колючей проволоки, будто не знал, что  нельзя
ему этого делать, что в месте прострела кость еще непрочно срослась.  Теперь
болела не  только  рука,  все  суставы  ломило,  будто  их  выворачивали  из
гнездовищ, - очевидно, поднялась температура.
     Тем не менее Семен не позволял себе раскисать,  настроение  у  него  не
испортилось, и он,  поддавшись  общей  приподнятости,  как  мог  подбадривал
Юнусова, говорил ему успокоительные слова.
     То был первый день их знакомства  с  границей,  день,  которого  они  с
волнением так долго  ждали  в  далеком  тылу,  под  Харьковом,  в  теплушках
"пятьсот веселого"* поезда, везшего их на запад через разбитые  и  сожженные
полустанки и станции, мимо развалин, бывших  еще  три  года  назад  веселыми
городами, а теперь превращенными войной в груды битого  кирпича,  обугленных
бревен, развороченных крыш, в прибежища оголодавших кошек и  сонмищ  злобных
крыс, безбоязненно среди бела дня сновавших по мостовым.
     ______________
     * "Пятьсот веселый" поезд - так в  годы  войны  назывался  пассажирский
поезд, состоявший из одних теплушек.

     То  был  первый  их  день.  Они  поднимались  на   пригорки,   покрытые
низкорослыми  елями,  спускались  в  лощинки,  густо  поросшие  перестоявшей
травой. Нагретая солнцем, она пахла медуницей и будила желание развалиться в
ней кверху лицом, слушать перезвон  подсушенных  солнцем  осиновых  листьев,
выбросить из головы всякие мысли о том, что было и что их ждет в будущем  на
этой земле, по которой перекатился  на  запад  огнедышащий  фронт,  оставляя
после себя искореженную военную технику, братские могилы и одиночные холмики
без надгробий, на земле, которую им предстоит теперь беречь пуще ока и, если
придется, умереть за нее.
     Давно прошло  время  обеда,  на  вторую  половину  склонилось  нежаркое
солнце, а лейтенант их  вел  дальше,  требовал  запомнить  каждую  тропку  и
перекресток, отдельное дерево и обомшелый  валун  -  все,  что  потом  будет
служить ориентиром.
     От великого множества предметов  у  всех  рябило  в  глазах,  в  голове
смешались пересечения  троп  с  насыпью  взорванной  узкоколейки,  валуны  и
обрушенные мостики через ручей, и, когда уставшие, в пропотевших  до  ворота
гимнастерках они стали подниматься на бугор с пологой  вершиной  и  одинокой
березой на нем, кто-то сказал, что пора подзаправиться, что именно там,  под
березой, как раз подходящее место для зтого, и лейтенант ответил  согласием:
да, время, потому что ему тоже хотелось есть и он тоже, как все они, взмок и
не прочь полежать. В полном  единогласии  достигли  вершины,  глянули  вниз,
онемели на долю мгновения и вдруг, как один  человек,  рявкнули  в  полсотни
глоток такое "ура!", что над ними из кустов олешника взмыла ошалевшая стайка
сорок. Под крики "ура!" они ринулись вниз с косогора, перепрыгивая через пни
и канавы. С  высотки  открывалась  излучина  Буга,  и  оттого,  что  светило
закатное солнце, вода в реке казалась мягкой и теплой,  хотя  в  самом  деле
была по-сентябрьски холодна.
     Семен с Юнусовым не отставали от товарищей, Пустельникову было приятно,
что новобранец наконец-то вроде обрел себя, перестал озираться по  сторонам,
как затравленный, повеселел и даже пытался подшучивать над собой.
     Задохнувшиеся от сумасшедшего бега, подбежали к урезу воды,  содрали  с
себя пропотевшие гимнастерки, принялись плескаться, один в  одного  брызгать
водой, хватать ее пригоршнями. Над тихим Бугом носились всполошенные  птицы,
из камышей одна за другой взлетали стаи чирков.
     - Вот она, родная граница! - расчувствовался Князьков  и  схватился  за
автомат, чтобы достойно отметить событие.
     Лейтенант ему помешал.
     ...На отдых улеглись под  березой.  Старшина  принялся  нарезать  хлеб,
Минахмедову поручил открывать  банки  с  тушенкой.  Хлеб  старшина  разрезал
ловко, прижимая к себе буханку левой рукой и деля ее правой на разные ломти;
не глядя, передавал Минахмедову, тот клал наверх мясо, вручал по цепочке. За
день хлеб успел основательно зачерстветь, и те, кому досталась горбушка, без
особого восторга жевали ее и недовольно косились на старшину.
     Поодаль, не смея приблизиться, попрыгивали  сороки,  взлетали  и  снова
садились. Кто-то швырнул в них коркой и распугал. Прошло всего с  полминуты,
и птицы вернулись на прежнее место, затараторили.
     Фатеров перекатывал за щекой  черствую  корку,  недобро  поглядывая  на
костистое лицо старшины, сосредоточенно жевавшего хлеб с  тушенкой,  силился
что-то сказать и не смог, пока не стрельнул коркой в сорок.
     - Такой бы хлебушек с ухой, одно  объедение,  -  подначливо  проговорил
Фатеров. - С ушицей за милую душу пойдет, верно, товарищ старшина?
     - Умнее ничего не придумаете? -  старшина  ожег  Фатерова  уничтожающим
взглядом.  -  Может,  прикажете  подать  вам  жареного  гуся  на  тарелке  с
каемочкой?
     Вокруг уже пересмеивались, подмигивали. Фатеров -  известный  заводила,
если хотел, мог подогреть настроение, ему это ничего не  стоило.  И  Фатеров
будто почувствовал, чего ждут от него.
     - Гуся на закуску,  товарищ  старшина.  А  сейчас  бы  ушицы.  С  гусем
повременим. А ушицы можно было. Река-то рядом.
     Негодуя, старшина даже есть перестал.
     - Да вы что, рядовой  Фатеров,  смеетесь,  да?..  Штанами  я  вам  рыбу
наловлю, да?..
     Фатеров вошел в роль. Ему поощрительно подмаргивали, смеялись. Сороки и
те осмелели, подлетели ближе и попрыгивали совсем рядышком.
     - Штанами  нельзя.  Штаны  -  казенное  имущество,  товарищ   старшина.
Попробуйте по методу товарища Крылова Ивана Андреевича. Улов гарантирую.
     Лейтенант вознамерился оборвать  хватившего  через  край  Фатерова.  Но
старшина Врагов неожиданно  рассмеялся  и  ответил,  что  сам  бы  не  прочь
отведать ушицы, если рядовой Фатеров наловит рыбки упомянутым  способом,  но
сожалеет, что с этим придется малость повременить, по крайней мере месячишка
три, а то и четыре, пока станет река, чтобы было  возможно  вместо  волчьего
хвоста использовать в качестве заменителя  длинный  язык  товарища  Фатерова
или...
     Взрыв  хохота  заглушил  последние  слова  Врагова.  Солдаты  буквально
полегли и катались от смеха, охали и что-то выкрикивали,  видно,  понравился
не лезший за словом в карман старшина, а сам он с видом невозмутимым и  даже
нарочито сердитым принялся доедать свою порцию  хлеба  с  тушенкой.  Фатеров
смеялся всех громче, сидя, стонал и  хлопал  себя  по  коленкам.  Маленький,
низкорослый, с черным, как у цыгана, лицом Юнусов  повизгивал,  прикрыв  рот
несоразмерно с его ростом большой ладонью; улыбался и лейтенант, думая,  что
скоро вечер и пора возвращаться с затянувшейся рекогносцировки, однако  жаль
было оборвать вот так сразу вспыхнувшее веселье. Лейтенант знал, что  на  их
долю будут редко выпадать такие минуты, что службу придется нести в  сложной
обстановке и будет не до веселья...
     В эту минуту по высотке, на которой еще не угас смех, зло хлестнули две
длинные пулеметные очереди, и невысокие  фонтанчики  серозема  вспыхнули  на
гребне совсем близко от них. Пограничники, не дожидаясь команды,  схватились
за карабины и автоматы. Еще полоснула очередь. И  еще.  Раздалось  несколько
ответных очередей и одиночных выстрелов, в лесу загрохало, эхо покатилось за
бугор и где-то там, за рекой, иссякло. Вокруг стихло так  же  внезапно,  как
перед этим заклокотало неожиданно и взахлеб.
     - Вот гады! -  раздался  в  тишине  голос  Фатерова.  -  Ну,  погодите,
браточки  родненькие,  сейчас  мы  вас  хлебом-солью  приветим.   -   Угроза
адресовалась неведомому и невидимому отсюда противнику. Фатеров  перезарядил
карабин. - Погодите, браточки...
     Лейтенант строго посмотрел на него.
     - Отставить! Зачем пулять в белый свет? Сначала разберемся, кто  там  и
сколько.
     - Немцы! - предположил Минахмедов.
     - Какие  тебе  еще  немцы?  -   окрысился   Фатеров.   -   Единокровные
братки-бандеровцы по нас лупанули.
     - Не исключено - немцы, - подтвердил лейтенант. -  Из  лагеря  совершен
побег большой группой.
     Но кто бы ни стрелял, лейтенант  непоколебимо  был  убежден:  надо  как
можно быстрее разведать количество  и  как  можно  скорее  уйти  с  открытой
высотки, на которой их постреляют, как куропаток; хорошо еще,  что  обошлось
без потерь. Приказал немедленно отойти на обратный  скат  высоты.  Повторять
ему не пришлось, их как ветром сдуло, и едва сошли с  гребня,  как  по  нему
густо ударили автоматы и два  ручных  пулемета,  пули  понеслись  поверх  их
голов, сбивая с деревьев лист и вонзаясь в стену сосняка.
     Лейтенант посмотрел на взявшееся розовыми полосами предзакатное небо  и
подумал, что назавтра погода испортится, цепким глазом кинул вокруг и не мог
понять, почему вдруг забеспокоился.  Люди  сгрудились  вокруг  него  и  тоже
глядели вверх, но не на небо, куда он посмотрел перед  этим,  а  на  вершину
холма,  поливаемую  свинцом,  и  автоматически  стали  доставать  курево  из
карманов. Еще никто не успел закурить, потому что одни лишь солдатские  руки
участвовали в привычных движениях,  внимание  же  было  приковано  к  месту,
которое они недавно оставили, как вдруг Минахмедов  бросился  к  лейтенанту,
который сам уже постиг причину вдруг охватившего его беспокойства.
     - Минахмедов, Князьков! - позвал лейтенант.
     И все же Минахмедов опередил его.
     - Юнусов  пропал,  товарищ  лейтенант!  Нет  Юнусова,  -  зачастил   он
скороговоркой. - Надо искать... Он молодой, все боись...
     Минахмедов без надобности стал суетливо поправлять на себе гимнастерку,
провел рукой по пузырящимся карманам, огладил  приклад  карабина  -  чего-то
ждал, возможно внутренне готовя себя к броску  на  высотку,  еще  поливаемую
огнем, на которой, по-видимому, остался Юнусов.
     Подбежал Князьков, стал рядом.
     - Пойдете с Минахмедовым в обход, вот по этому склону, - показал  рукой
лейтенант. - Князьков, вы старший. Глядите... - Он оборвал инструктаж.
     Именно там,  куда  он  показывал,  между  кустов  быстро  по-пластунски
пробирался Пустельников. Лейтенант позвал  Фатерова  и  Сливу,  приказал  им
заходить справа.
     - Подстрахуйте его, иначе собьют. - Ему не стоило труда догадаться, что
по Пустельникову, как только он покажется на гребне высотки,  сразу  откроют
огонь, не дадут ступить шагу.
     Это понимал не один лейтенант, но и  его  подчиненные,  и,  по  меньшей
мере, десятка два пограничников быстро повернули обратно, наверх.
     Разом стрельба прекратилась. Со стороны пограничников не прозвучало  ни
одного выстрела, ни один из них не успел взбежать наверх, а  по  ту  сторону
послышался топот, треск ломаемых сучьев.
     Пустельников поднялся и, сделав короткую перебежку, снова упал. По нему
не стреляли. Тогда он стремительным броском рванулся наверх и  на  ходу  дал
короткую очередь в ту сторону, откуда еще слышался сухой треск  валежника  и
где сейчас шевелились кусты. Он уже видел потрескавшийся, в  белых  разводах
комель одинокой березы, под которой они все недавно  закусывали  и  смеялись
над словесной дуэлью Фатерова  и  старшины,  помятую  траву  и  изрешеченные
пулями жестяные банки из-под невероятно соленой  тушенки,  кем-то  в  спешке
забытую флягу в сером суконном чехле,  место,  где,  как  он  помнил,  сидел
Юнусов; потом, переведя дыхание и обратив взгляд к подножью высотки,  увидел
огромный валун, замшелый  с  северной  стороны,  до  него  было  метров  сто
пятьдесят с небольшим. Пустельникову подумалось, что определенно за  валуном
кто-то прячется, должно быть, Юнусов, потому что к нему, к валуну, в высокой
траве промята дорожка. Он бросил туда осколок щебенки.
     Словно подброшенный взрывом, из-за камня возник Юнусов.  Всклокоченный,
на себя не похожий, в  растерзанной  гимнастерке,  он  затравлено  посмотрел
вправо, натолкнулся взглядом на автомат  Пустельникова  и,  дико,  не  своим
голосом закричав, бросился наутек вслед за  теми,  кто  только  что  поливал
высотку ружейно-пулеметным огнем.
     "Сейчас они его срежут", - со страхом за Юнусова подумал Пустельников.
     - Юнусов, постой! -  закричал  он.  -  Постой,  тебе  говорят!..  Фаиз,
постой... Нельзя туда.
     Но Юнусов не слышал или не  понимал  ничего,  несся  вниз  с  косогора,
раскинув в стороны руки, словно летел; истошный,  на  одной  ноте  крик  его
звучал по-звериному страшно. Парнем овладел ужас, и  Пустельников,  поначалу
опешивший от увиденного, одно понимал: убьют! Он бросился вдогонку за ним  с
одной лишь мыслью - догнать.
     - ...Мы взбежали на пригорок, и оттуда как на ладони открылась картина:
оба несутся как сумасшедшие. Их разделяло ничтожное расстояние, и сдавалось,
Пустельникову стоит протянуть руку... Но маленький и легкий Юнусов,  гонимый
безумием, мчался с такой  быстротой,  словно  у  него  выросли  крылья,  все
увеличивая разрыв между собой и Пустельниковым. Он явно тронулся умом или...
подлость задумал. Но мы в подлость не верили, не мог он сподличать.


     Они все еще неслись  под  уклон,  и  лейтенант  видел,  что  на  гребне
следующего холма подозрительно шевелятся кусты, что  там  выжидают  и  через
полминуты этой бешеной гонке - конец. Но он был бессилен помочь - не мог  же
он бросить людей на верную смерть: впереди лежало открытое место, на котором
он и его солдаты превратятся в мишени.
     - ...Единственное, что я мог и немедленно сделал - скрытно  выбросил  в
обход две группы солдат, чтобы если не уничтожить обстрелявшую нас банду, то
хотя бы отвлечь от бегущих навстречу ей Юнусова и Пустельникова.
     По-видимому, Пустельников достаточно хорошо понимал обстановку,  видел,
что она складывается против него, что рассчитывать  на  помощь  не  может  и
должен надеяться на себя одного. И принял единственно правильное  решение  -
дал поверх Юнусова короткую очередь и отскочил в сторону, потому что в ту же
секунду с противоположного холма по нему застрочило несколько автоматов.


     Юнусов же, едва услышав за своей спиной  выстрелы,  бросился  на  землю
плашмя и замер в оцепенении, не шевелясь,  притворившись  мертвым.  Счастье,
что упал в нескольких шагах от огромного выворотня, который мешал стрелявшим
вести прицельный огонь.
     - ...Семену только и нужно было прекратить гонку. Он своего  добился  и
теперь, маскируясь в подлеске, в несколько прыжков подобрался  к  Юнусову  и
придавил к земле своими восемьюдесятью килограммами.
     Юнусов закричал по-дурному,  трепыхнулся  и  всю  свою  безумную  силу,
удесятеренную страхом, вложил в тот единственный  дикий  рывок,  позволивший
ему со звериной ловкостью вывернуться из-под тяжелого  тела  преследователя,
по-страшному взвыв, кинуться на него со спины и вцепиться в горло холодными,
как у покойника, железными пальцами.
     Они поменялись ролями.
     Все произошло в доли  секунды,  ошеломляюще  внезапно,  и  Пустельников
тогда лишь опомнился, когда стало нечем дышать, лицо коснулось  земли,  а  в
затылок, в котором вдруг часто и больно начала пульсировать  кровь,  дохнуло
жаром чужого дыхания.
     С противоположного бугра раздалось еще несколько  автоматных  очередей,
но пули легли  далеко  позади,  не  принеся  вреда  пограничникам,  -  вести
прицельный огонь мешала вывороченная бурей сосна.
     Пустельников чувствовал, что теряет сознание, что еще  одно-два  усилия
холодных  пальцев  Юнусова  -  и  все  будет  кончено.   Тогда   он   сделал
единственное, на что был способен в своем положении,  -  напрягал  последние
силы, сколько мог, повернул голову в сторону и рванул ею кверху  так  резко,
что хрустнули шейные позвонки и из глаз посыпались искры: ударил затылком по
толстогубому кричащему рту.
     Юнусов ойкнул от боли, пальцы ослабли.
     Пока длилось единоборство между  двумя  солдатами,  события  нарастали.
Стрельба вспыхнула с новой силой, пограничники  ввязались  в  слепой  лесной
бой, не видя противника, лишь  по  приметам  определяя,  где  он  находится,
стреляли на звук и на вспышки, и противник  беспорядочно  отвечал,  тоже  не
видя, кто перед ним.
     Пустельников слышал звуки нарастающего боя. Он еще не пришел в себя, но
снова прижал Юнусова к земле, пробовал  выровнять  дыхание  и  ловил  воздух
открытым ртом, как, впрочем, ловил его  разбитыми  в  кровь  губами  Юнусов,
невнятно подвывая и плача от  собственного  бессилия,  не  оставляя  попыток
вырваться и снова бежать без оглядки.
     - Лежи! - урезонивал парня  Семен.  -  Ну  ты...  трепыхаться  еще  тут
будешь...  дурачок...  Хватит,  тебе  говорят...  Не  то   ударю...   Ударю,
слышишь?!.
     Семен чувствовал  неимоверную  боль  в  руке  и  думал,  что  долго  не
выдержит, если Юнусов по-прежнему будет дергаться и рваться из  рук,  что  в
самом деле придется его ударить, чтобы привести в чувство. Он  бы  наверняка
исполнил свою угрозу, если б не услышал невдалеке от себя топот бегущих.
     Посланные лейтенантом на помощь  ему  бежали,  петляя  между  деревьев,
Минахмедов с Князьковым; как нанятые, за ними в отдалении  летели  сороки  и
оголтело кричали, лес полнился грохотом стрельбы, треском валежника,  криком
вспугнутых птиц, было невозможно понять, кто и откуда стреляет.
     Близко увидя  своих,  Пустельников  скатился  с  Юнусова,  поднялся  и,
спрятавшись за сосну, стал вытирать  лицо  рукавом  гимнастерки,  размазывая
кровь и не спуская с Юнусова глаз. Семен не понимал, откуда взялась кровь на
лице, но задумываться не стал -  мало  ли  откуда  берется  кровь.  Его  еще
продолжало мутить, и дрожали ноги.
     Минахмедов с Князьковым, минуя его,  с  налету  бросились  на  Юнусова,
схватили за руки, принялись допытываться, почему он удрал,  и  орали  в  два
голоса - один по-марийски, другой по-русски.
     Юнусов  молчал,  не  делал  попыток   сопротивляться,   стоял   жалкий,
растерзанный и растерянный, шлепал разбитой в кровь и опухшей верхней губой,
раскосые глаза его, недавно еще горевшие безумным огнем, вдруг  погасли,  из
черных стали бесцветно-мутными, рыдания душили его.
     - Москва слезам не верит!  -  Князьков  крикнул  и  замахнулся.  Н