ки. Богдан был вынужден согласиться, занял три крайние хаты поближе к
лесу, выставил часовых. Наспех поев, повалились на пол.


     - ...Как снопы... Храпака задают, аж гудит в хате. Богдан оставил  меня
при себе, не отпускает. А я решил: все, кончено.  Сегодня  последний  раз  в
жизни границу переходил. Ставлю крест.
     Лежал на полу, подстелив под себя полушубок, прислушивался к храпу.  Не
переставало  казаться,  что  в  противоположном  конце  деревни  неспокойно,
чудились беготня и тревожный лай собак. Хотелось спать, но не разрешал  себе
даже думать об отдыхе. Надо  вырваться  из  этого  пекла.  Вырваться  раз  и
навсегда  -  такие  мысли  не  оставляли.  Полежал  часок-другой,  дождался,
покудова все поснули. Думаю: надо сматывать удочки. Выбираться из этой  каши
надобно. Свое дело я сделал, а что дальше - меня не касается, Богданово  это
дело. Лежу, прислушиваюсь - спят. Вытащил из-под себя полушубок, накинул  на
плечи, вроде по  малой  нужде  иду  на  улицу.  Шапку  тоже  беру,  тихонько
направляюсь к двери, а сам чувствую, будто мне кто спину  буравит,  ей-богу!
Обернулся - точно. Богдан сидит на полу, на меня парабеллум наставил.
     - Далеко собрался? - спрашивает.
     - Отсюда не видно, - отвечаю. А сам  дрожу:  выстрелит,  собака.  Я  их
насмотрелся. И на воле был с ними, и там.
     - Отвечай, когда спрашивают!
     - Тебе повылазило, - говорю. - Не видишь? Или  без  твоего  дозвола  на
двор нельзя?
     - Нельзя, - отвечает. - Вместе пойдем. Целее будешь.
     Так с пистолетом в руке и повел меня.  Только  через  порог  ступили  -
часовой бежит, дает алярм: тревога, значит. А мы уж и сами слышим: по  всему
Корчину собачий брех. Тут и началось светопреставление. Всех вымело прямо на
снег, под пули. Богдан разрывается от крика. "Отступать к лесу! - кричит.  -
Бегом!" А оно не то что бегом, ползти невозможно - снег выше головы. И тогда
у нас настоящий бой завязался. Богдан кое-как порядок навел,  уложил  нас  в
цепь, остреливаемся - мне Богдан  пистолет  отдал  -  и  потихоньку  к  лесу
отодвигаемся. Смалим изо всех стволов и поочередно отползаем; уже светает, а
метров четыреста еще остается до леса, уже можно осмотреться. Положение наше
не такое безнадежное, как  показалось  спервоначала.  Пограничников  человек
девять-десять против наших двадцати восьми, при том у нас шесть ручников,  у
них - ни  одного,  и  вообще,  у  них  почти  втрое  меньше  оружия.  Богдан
повеселел, сориентировался, велел разделиться на две группы: одна прикрывала
отступающих к лесу, потом менялась с  первой.  Смекалистый  парень.  У  меня
воскресла надежда,  думаю:  дулю  вам  с  маком,  паночки,  дай  бог  в  лес
прорваться, пока еще не поздно,  потому  что  между  нами  и  пограничниками
разрыв большой, им наступать снизу труднее...


     Случилось  непредвиденное.  Блеснувшая  надежда  померкла  в  считанные
секунды, когда от западной окраины Корчина наперерез группе Богдана  вынесся
на гнедой лошади пограничник. Без седла, пригнувшись к шее коня,  солдат  на
скаку срывал с себя автомат,  не  переставая  колотить  каблуками  сапог  по
потным бокам гнедого, гнал его к вершине бугра.
     От  неожиданности  все  прекратили  стрельбу,  будто  их   парализовало
внезапное появление всадника.
     - Недоумки! - заорал Богдан. - Бейте по нему, дураки, бейте!
     У Богдана был ручной пулемет. Не раздумывая, дал  по  всаднику  длинную
очередь, но промахнулся и тут же послал вторую. Лошадь на скаку  грохнулась,
всадник перелетел через голову.
     - ...Мы радуемся. Если б тот конник перемахнул за бугор, он бы  не  дал
никому головы поднять. Нас тогда можно брать голыми  руками.  А  так  у  нас
опять дорога к лесу  свободная.  Но  только  мы  рано  обрадовались.  Стоило
шевельнуться, как из-за убитого коня почалась стрельба:  вжик,  вжик  -  как
осы. Двоих наших одразу поранил, одного - в живот. Тут, известно, переполох:
кричит  Богдан,  по-страшному  воет  раненый.  А  пограничники   тем   часом
воспользовались подмогой, вперед продвинулись и стали  наседать.  Тот  из-за
лошади нас клюет и клюет, шагу ступить не дает,  те  -  наступают...  Богдан
кого по зубам, чтоб не  паниковал,  кого  матюгом.  Семерых  назначил,  чтоб
захватить конника. Иначе крышка нам всем.
     Внезапно автомат замолчал. Тишина всех поразила. Стало  слышно  дыхание
людей, ползших в раскисшем снегу. От  убитой  лошади  их  отделяло  полсотни
метров.
     - Быстрее, тупые бараны! - выходил из себя Богдан. - Торопитесь,  олухи
царя небесного, не то от вас одно воспоминание останется.
     Семеро медленно подбирались к умолкшему автоматчику, опасались подвоха,
и никакие угрозы Богдана не могли их заставить ползти быстрее...


     Как только Пустельников израсходовал все патроны, пограничники во главе
с лейтенантом бросились вперед,  обрушив  на  нарушителей  концентрированный
огонь из всех видов оружия, какое у них имелось. С новой  силой  разгорелась
стрельба, обе стороны строчили безостановочно, но теперь  преимущество  было
за пограничниками.


     ...Богдан выходил из себя.
     - Чего залегли, бараны?! - закричал он и в ярости дослал очередь поверх
своих,  принуждая  ползти  быстрее.  -  Хватайте  того  москаля  за   конем,
безголовые!
     Семеро - в числе их был и Шматько - поползли быстрее, наугад стреляя из
автомата и матерясь на чем свет стоит. Светило солнце, снег  подплывал,  как
весной, все вымокли, но никто сейчас об этом  не  думал.  Евдоким  проклинал
себя за то, что не послушал жену: надо было не впутываться опять, а уехать с
переселенцами. Теперь на тот свет отправишься. Евдоким все полз на локтях  и
коленках. У него ломило суставы,  выворачивало  их,  со  спины  одежда  была
мокрой от пота. Вокруг простиралось снежное поле, а он от жажды сгорал,  так
ему пить хотелось, что зашершавело в горле, язык словно разбух. Под  солнцем
снег оседал,  и  Евдоким  с  ужасом  думал,  что  теперь  все  семеро  видны
пограничникам, что сейчас или нескольким секундами позднее те влепят  по  их
выпяченным задам.
     По-видимому, так думал не он один, потому что, оглянувшись, увидел, что
и остальные не ползут, а подтягиваются на руках, стараясь как  можно  теснее
прижиматься к земле.
     - Ну, что же вы, скурвины  сыны,  поснули  там,  или  что?!  -  крикнул
Богдан. И снова над их головами просвистела  пулеметная  очередь.  -  Десять
секунд даю! - предупредил  и  в  подтверждение  угрозы  сделал  единственный
выстрел.
     В безысходном отчаянии трое подхватились  на  ноги,  бросились  вперед,
подбадривая себя диким улюлюканьем и стрельбой, не оглядываясь на  тех,  кто
не последовал их примеру. Евдоким был в числе трех - его гнало отчаяние.  Он
считал шаги и прикидывал, сколько осталось до убитой лошади, и даже  наметил
себе рубеж, до которого добежит  и  сделает  короткую  передышку,  чтобы  не
искушать судьбу.
     До мысленного рубежа оставалась пара шагов, когда  один  из  бегущих  с
криком "ложись!" плашмя  бросился  в  снег  и  два  других  не  стали  ждать
повторного приглашения, вдавились в снег, насколько  это  было  возможно,  и
когда сзади них гулко взорвалась граната и в воздухе засвистели осколки, они
никого  не  задели,  лишь  обдало  всех  талой  водой  и  ошметками   снега,
перемешанного с мерзлой и твердой, как галька, землей.
     Евдоким оглянулся назад и увидел цепочку наступающих пограничников.  Он
узнал среди них начальника заставы, лейтенанта Козленкова, которого видел  в
Поторице не однажды, узнал и, гонимый безотчетным страхом  перед  неминуемой
встречей со знакомым офицером, поднялся, пробежал несколько  шагов  и  снова
упал. В то короткое мгновение, когда оглянулся назад и увидел пограничников,
Евдоким не переставал думать и об угрозе  со  стороны  залегшего  за  убитым
конем солдата - сейчас тот кинет вторую гранату и, конечно же, более  точно,
чем первую. Ближе всех к нему он, Евдоким Шматько, дурья башка.
     И все же в Евдокиме тлела крохотная надежда вырваться из  этого  пекла,
пронизанного  свистом  пуль,  грохотом  выстрелов,  отраженных  лесным  эхом
стократно,  криками  раненых,  матерщиной  и  безудержной  руганью  Богдана,
бросившегося вперед с ручным пулеметом наперевес.
     Страстная жажда  жизни  толкнула  Евдокима  вперед,  за  Богданом,  ему
подумалось, что если всем скопом навалиться на того, что притаился за убитым
конем, то в худшем случае тому удастся убить одного, остальные  прорвутся  в
лес, где сам черт днем с огнем их не сыщет, и вовсе  не  обязательно,  чтобы
этим убитым оказался он, Евдоким Шматько, которого судьба до сих пор щадила.
Он бежал, налитый невесть откуда появившейся силой, орал  во  всю  глотку  и
нажимал на спусковой крючок, не слыша ни выстрелов, ни своего голоса.
     - Не стрелять!.. - отрезвил его голос Богдана.
     И тут Евдоким увидел  такое,  что  у  него  захватило  дыхание,  он  на
несколько мгновений оцепенел и застыл на одном месте с открытым ртом.


     - ...Ваш хлопец стоял в рост, трохи согнулся и руки засунул под  мышки,
на лице кровь, с полушубка вода стекает, автомат у ног  лежит.  "Берите  его
живым!" - закричал Богдан. Пятеро  накинулись  на  солдата,  а  он  хоть  бы
шелохнулся. Только с лица стал белый як крейда. Потом его от меня заслонили,
и я только услышал три его слова:  "Ну,  гады,  берите!"  Дальше  не  помню.
Дальше ухнуло, аж в глазах у меня потемнело, вдарило по ушам, сбило  с  ног.
Вскочил с перепугу, смотрю: пятеро закордонников насмерть  повалено,  шестым
он лежит, в стороне. Одной гранатой... По сегодняшний день не возьму в толк,
откудова у хлопца столько веры, силы столько,  чтобы  от  своих  рук  смерть
принять?!.
     Прошло тридцать лет.


ВМЕСТО ЭПИЛОГА

     ...С той минуты, когда упругий ветер тревоги бросил поисковую группу  в
обжигающую стынь декабрьской ночи, в скрипучий сосняк, пронизанный  колючей,
больно стегающей лицо снежной крупкой, прошло часа два  с  лишним.  Старшина
Ерошенко не считал километров и времени,  бежал,  изредка  подсвечивая  себе
фонарем, начисто забыв, что с вечера готовил  "демобилизованный"  чемодан  и
утром собирался отправить домой телеграмму.
     Еще несколько часов назад, за ужином, только и было разговоров  -  кому
сколько ехать, кто и когда доберется на свою конечную станцию.  Молчал  один
Володя Ширунов, наверное, про себя продолжал повторять недавно  вызубренное.
Все знали, что Ширунов готовится к поступлению в университет,  и  потому  не
задевали его. Как водится, не обошлось без разговоров о прошедших двух годах
службы, и кто-то из "стариков", скрывая за притворством настоящее огорчение,
сказал, что да, не повезло: с чем приехал, с тем на гражданку вернешься - ни
одного задержания на счету.
     И вдруг один из новичков, не то Петя Голубев,  не  то  Толя  Демещенко,
подначил ефрейтора Ширунова:
     - Два года носил зеленую фуражку. А толку-то?..  Очень  нужны  такие  в
университете...
     Ширунов поначалу опешил от смелости новичка, вспыхнул.  Однако  сдержал
себя, смерил паренька с головы до ног.
     - Послужи с мое, потом... - Он недосказал, что потом, улыбнулся и  тоже
подмигнул. -  В  хорошей  команде,  случается,  забивают  гол  на  последней
секунде. Усек?
     - Н-ну!
     - То-то же, говорун. А службу с подначек не советую начинать.
     ...Нарушитель петлял,  пробуя  обмануть  пограничников:  то,  по-заячьи
описав круг, возвращался на старый след, то броском  стремительно  уходил  в
сторону, затем бежал параллельно преследующим. Опытный, видно,  основательно
подготовился. Но он напрасно старался,  думалось  старшине,  теперь  застава
поднята по тревоге, дружинники - далеко не ускачешь.
     Впереди  бежал  Ширунов  с  Пальмой  на  поводке,  слышался  топот   на
задубевшей от мороза, слегка притрушенной снегом земле, поскуливала  Пальма,
вероятно опять утеряв след чужого.
     Привыкшими к темноте глазами старшина обшаривал каждый  куст  и  валун,
проверял еще не  забитые  снегом  ложбинки  и  впадины.  В  голове  мололось
наивное: в самом деле, хорошо бы Ширунову задержать нарушителя -  вдруг  это
облегчит ему поступление на подготовительный. И еще подумалось Ерошенко, что
нынче мало выпало снега,  на  скованной  морозом  голой  земле  плохо  видны
отпечатки стертых до крайности подошв  нарушителя,  которые  они  с  Володей
Шируновым то находят, то снова теряют. Не пришло в голову удивиться,  почему
сейчас, в напряженные минуты преследования, нахлынули мысли  о  Ширунове,  о
неукрытой контрольно-вспаханной полосе, и ни разу  не  подумалось  о  своем,
личном. Хотя бы о том же "демобилизованном" чемодане с нехитрыми солдатскими
пожитками или о неотправленной родителям телеграмме. Мало  ли  о  чем  своем
могло думаться двадцатилетнему парню накануне демобилизации!
     Ерошенко бежал, расстегнув ворот и сбив на затылок шапку-ушанку. Он  не
ощущал холода, ему даже чудилось, будто мороз стал сдавать.  Снежная  крупка
по-прежнему секла ему щеки и лоб, слепила глаза, но он притерпелся. За шумом
ветра, раскачивавшего верхушки сосен, не стало слышно проводника с  собакой.
Лес полнился звуками, ветер посвистывал на разные  голоса,  крупка,  как  по
жести, стучала по листьям необлетевшего дубняка. Потом  ветер  принес  запах
жилья, и Ерошенко забеспокоился - как там с завтраком для ночных нарядов? На
улице - такая стужа!..
     Он выбежал на открытое место, на большую поляну, и вдруг зажмурился  от
ударившего по глазам ослепительно яркого света, успев  заметить,  как  низко
плывут над лесом темные тяжелые тучи, озаренные вспышкой  ракеты,  и  тотчас
же, почти одновременно с этим,  услышал  возглас  Ширунова  откуда-то  из-за
изрытой тракторным плугом охранительной лесной полосы.
     Трепетный  свет  сигнальной  ракеты,  последний  раз  вспыхнув,   угас,
мгновенно стало черным-черно, непроглядно, но Ерошенко дожидаться  не  стал,
ринулся на голос вожатого, рискуя напороться на выворотень  и  сломать  себе
шею...
     Под утро,  пройдя  двадцать  пять  километров,  усталые,  но  довольные
участники поисковой группы возвращались к себе на заставу.  Чужой  понуро  и
молча шагал, заложив руки за спину. Ерошенко и  Ширунов  шли  рядом  и  тоже
молчали. Густо падал мохнатый снег, устилая землю надежно и ровно. Навстречу
пограничникам, рассекая фарами темноту, от заставы по дозорной дороге  бежал
бойкий  "газик",  и  звук  работающего  мотора  единственно  нарушал   вновь
установившуюся тишину пограничья.
     Ширунова  и  Ерошенко  сейчас   сменили   другие   ребята,   такие   же
самоотверженные, как и старшие их товарищи. Кто из них, глядя на обелиск, не
мечтает быть похожим на Семена Пустельникова, вот уже тридцать лет  несущего
бессменную вахту...
     Граница... Люди в зеленых фуражках...
     Вы охраняете ее вместе с теми, кто отдал свою жизнь за счастье Отчизны.
Пусть всегда сопутствует вам удача.