д, покуда его не обнаружат за  домом,  -
тогда против него окажутся двое: Мясоед с женой, а Стась свяжет его по ногам
и рукам, потому что с него глаз не спустишь. Практически он  оставался  один
против троих, упустив из виду четвертого. Четвертым был  кобель,  озверевший
от непрестанного сидения на цепи, черный, как вороново  крыло,  волкодав,  с
сильными лапами и пегими пятнами на черной клыкастой морде.
     О волкодаве подумал в последний момент, поняв, что теперь не убежишь  к
лесу, не уведешь с собою Стася. Единственное, что успел, - связать  связнику
руки и положить лицом вниз. Без поясного ремня почувствовал  себя  не  очень
уверенно, но иного выхода не было. Впереди дома слышались нетерпеливое песье
повизгивание, звон цепи  и  голос  тетки  Марии,  одинаково  нетерпеливый  и
мстительный.
     - Куси его, куси проклятого! - рвалось из просторной груди Мясоедихи.
     Остатки сомнений исчезли. Выбора у  Семена  не  оставалось.  И  времени
тоже: вдоль изгороди к нему безошибочно несся кобель и  как  бы  всхлипывал,
почуяв свободу и еще больше зверея от этого. Почти одновременно к выходу  из
дома протопал Мясоед.
     "Ну что  ж,  чему  быть,  того  не  миновать,  -  внутренне  холодея  и
изготовясь  к  стрельбе,  подумал  Семен.  -  Придется  двух  собак   сразу.
Раздумывать не  приходится".  На  большее  времени  не  хватило  -  на  него
стремительно неслась, будто летела, не касаясь земли, черная в желтых пятнах
собака  с  оскаленной  пастью,  и  он  ударил  в  нее,  заранее  зная,   что
промахнуться ему никак невозможно.
     Выстрел прогремел одиноко и сухо.
     Кобель по инерции пронесся еще несколько метров  и  замертво  упал  под
забором.
     На миг воцарилась глубокая тишина. Семен услышал, как гудят  в  рдеющих
георгинах поздние пчелы,  но  подумал,  что  это  у  него  гудит  в  голове,
оглушенной выстрелом. Он был настолько уверен в себе, что даже не  оглянулся
на издохшего кобеля, внимание было приковано к прорези на прицельной  планке
оружия, к мушке над дульным срезом...
     Палец,  касавшийся  спускового  крючка,  ощущал   мягкую   податливость
стального  мыска,  достаточно  было  небольшого  нажатия,  чтобы   прогремел
выстрел, неимоверно трудный и до дрожи  в  теле  пугающий,  выстрел  в  того
самого Мясоеда, который короткое время назад  был  еще  товарищем  Мясоедом,
просто Петром Брониславовичем - своим.
     От напряженного ожидания у Семена стучало  сердце  и  застилало  слезой
правый глаз, глядевший в прорезь прицела. Звенело в голове, и гулко  стучала
в виски горячая кровь, казалось, что с момента первого выстрела прошла целая
вечность, что долго так продолжаться не может - не выдержит  и  сам  кинется
Мясоеду навстречу.
     - ...А тот, як скаженный бык, выскочил на ганок, зацепился  за  чистяк,
об который грязь счищают, кувыркнулся...  Тут  и  мы  в  аккурат  подоспели.
Опоздай на полминуты - лежать бы Мясоеду рядом со своим кобелем...  Вот  так
закончилась та долгая ночка и наступило то  утро...  Вот  не  поверите,  как
бывает, какая память у человека. Что похожи  были,  как  два  родных  брата,
Петро Брониславович со своим сыном, это да, запечатлелось. Как  сейчас  вижу
обоих. А больше всего запомнилось, как в то утро пчелы  гудели.  Ох,  сильно
гудели пчелы!.. - Не договорив, оборвал себя, подхватился со стула. - Нас же
в школе ждут, - сказал он и с опаской посмотрел на часы.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     До сих пор вспоминаю свое выступление в школе. Не столько его,  сколько
напряженные лица ребят.  В  просторном  зале  их  собралось  несколько  сот,
мальчишек и девчонок с внимательными,  немного  удивленными  глазами,  и  я,
предупрежденный загодя, знал, что большая половина -  дети  переселенцев  из
западных областей Украины, дети, не познавшие  лихолетья  минувшей  войны  и
канувшей в вечность бандеровщины. Их разрумянившиеся лица, горящие волненьем
глаза, подрагивавшие губы выражали  крайнее  переживание  за  судьбу  Семена
Пустельникова: не замечая того, они наклонялись вперед,  когда  над  Семеном
пролетал свинцовый  рой  автоматной  очереди,  и,  с  облегчением  вздохнув,
возвращались в первоначальное положение -  будто  по  ним  тоже  стреляли  и
промахнулись. Этих ребят, думалось, никогда и никому не удастся поделить  на
"восточников" и "западников".
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Было позднее время, ночь, когда в дверь сельской гостиницы  постучалась
дежурная и сказала, что "одна жiнка" просит выйти к ней и чтобы я, упаси бог
не подумал плохого, "бо та жiнка дэщо хочэ допомогчы".
     На улице было ветрено и темно.
     - Можно вас на минуту? - Женщина  несмело  притронулась  к  моей  руке.
Темнота скрывала ее лицо. - Извините, что я так, ну, не по-людски, тайком. В
деревне все на виду... Сегодня дочка мне про того  солдата  рассказала,  ну,
так я знаю, зачем вы до  нас  приехали,  в  наше  Цебриково.  Дочка  у  меня
школьница, в десятый класс ходит... Тут адрес. -  Она  вложила  мне  в  руку
лоскуток бумаги.  -  Наш  фамильянт,  ну,  по-вашему,  родственник,  значит,
свояк... Повстречайтесь с  ним,  он  в  том  бою  был,  когда  убили  вашего
хлопца... С ними был, с этими, значит, бандеровцами... Больше ни  о  чем  не
спрашивайте. Свояку я пару слов написала.
     Она, забыв попрощаться, ушла, и в темноте в такт дробному перестуку  ее
удаляющихся шагов как бы вновь ожило забытое  чувство  тревожного  ожидания,
оно не давало покоя всю ночь напролет, жило во  мне  до  момента  встречи  с
родственником не назвавшей себя ночной посетительницы.
     Встреча состоялась не скоро, как ни велико  было  желание  увидеться  с
ним, поездка откладывалась. До сих пор Семен жил,  нес  службу,  читал,  для
всех нас оставался молодым двадцатитрехлетним парнем, наполненным добротой и
неуемной энергией. И вдруг - встреча со свидетелем его последних минут!  Она
отпугивала сутью своей.


     Утром Захар  Константинович  повел  меня  за  село  показать  колхозные
виноградники.  Распогодилось.  Ветер  гнал  легкие  облака  и  сушил  мокрый
проселок. От земли поднималась прозрачная дымка, пахло степью и  морем.  Оно
было далеко, море, в ста километрах отсюда, но в  воздухе  слышались  запахи
рыбы и йодистых водорослей. Мы не заметили, как прошли мимо виноградников  в
степь, за курган.
     Захар Константинович оглянулся назад, на не видное за  горбатой  спиной
кургана село. Оттуда доносился чуть слышный гул машин на шоссе, а  здесь,  в
поле, насколько хватал  глаз,  простирались  омытые  дождем  зеленя  и  было
удивительно тихо.
     - Как на границе, - сказал Захар Константинович, имея  в  виду  степное
безмолвие.
     Он сказал это потому, что мысленно возвратился к границе, к прерванному
рассказу о  Семене  Пустельникове,  своем  лучшем,  безвозвратно  потерянном
друге, и нетрудно было понять, для чего ему понадобилась прогулка в весеннюю
степь, которая чем-то едва уловимо  напоминала  всхолмленную  местность  над
Западным Бугом.


                              Рассказ девятый

     История с Мясоедом была всего лишь эпизодом в напряженной боевой  жизни
заставы.  Продолжалась  война,  и  граница  постоянно  пульсировала.   Фронт
приближался к Германии, а здесь,  на  земле,  освобожденной  от  оккупантов,
пылали хаты и гибли люди, лилась безвинная кровь.
     - ...Всяких хватало: беглых  немецких  пленных,  бандеровцев,  аковцев,
дезертиров, случались немецкие агенты и  шпионы  польской  двуйки*,  которых
засылали из Англии, бывшие полицаи,  разные  каратели.  Як  пена  на  мутной
волне.  Одни  с  заграницы,  другие  -  туда,  шкуру  спасать.  По  первости
приходилось нам одним и задерживать, и преследовать, и в  схватки  вступать.
Народ пуганый, ночь придет - замыкаются на все засовы, хоть  ты  что  делай.
Так было в Поторице до убийства сестер. Слышали про то  зверетво?..  До  сих
пор душа болит. Что они кому  были  должные,  девчата?  Тихие,  работящие...
После того случая, после похорон, нейначай  раздвоилось  село.  Зачали  люди
помогать нам: где подскажут, а некоторые и  оружие  в  руки  берут,  с  нами
заодно. И  хлопцы  наши  заставские  переменились,  стали  строже,  нейначай
постаршели за одну ту ночь. Лейтенант боялся, чтобы не натворили  чего...  А
могли... могли. Мы же  тех  девчат  все  любили.  Сказать  -  как  сестер  -
неправда. Но баловства не допускали.  Что  нет,  то  нет.  Сейчас,  здалеку,
смешным кажется, как мы  и  девчат  охраняли,  и  друг  дружку  караулили...
Любовь!.. Где она, там ревность. Дело молодое, дело прошлое. Жизнь шла своим
чередом, пограничная служба -  своим.  По-всякому  случалось:  и  холодно  и
жарко, случались у нас раненые, бывали  убитые.  Но  пограничники  труса  не
праздновали, боевые хлопцы были. Нема у нас время, а то можно рассказать про
разгром куреня Юрченки, сотни Лыса, батальона коменданта аковцев Пирата  или
про роджаловскую операцию. Всюду Семен был первым среди нас. Только что  про
прошлое говорить - поросло быльем, ворошить не стоит. Тогда обстановка  была
до невозможности накаленная. Чувствуем: вот-вот конец войне.  Четвертый  год
ведь. А у нас котел - что ни  день,  что  ни  ночь  -  кипит.  Вот  в  такой
катавасии потеряли мы Семена... Конечно,  никто  не  застрахованный.  Только
сейчас думаю: Грушу он на свою голову, на погибель свою поставил на ноги, не
будь ее, может, сейчас бы еще жил в своей родной Белоруссии, встречались бы,
ездили один до одного... Глупости!.. Ни один человек  не  может  знать,  где
упадет, даже мудрец. Но каждый тешит себя, как  умеет.  Вот  и  я  на  Грушу
киваю, а при чем она, спрашивается? Видать, обстоятельства  сильнее  нас.  К
примеру, у Мясоеда, когда сынка его брали, смерть четыре раза  целовалась  с
Семеном, а обнять не могла.  Так  что  на  лошадь  валить  не  пристало.  Не
уберегся Семен. У него такой характер, такая натура, что в самое пекло  лез.
Он из тех, кто, если бы и знал, где упадет,  соломку  не  стал  стелить  под
себя. Пятого февраля держал он последний  бой.  В  последний  раз  мы  тогда
завтракали с ним. Помню, шутил  он,  что  домой  не  вернется,  покудова  не
совершит геройский поступок, на меньшее, говорил, не согласен. В  двенадцать
лейтенант нас поднял по тревоге. На следующий день Семена не стало...
     ______________
     * Двуйка - разведотдел генштаба панской Польши.


     Накануне весь день до позднего вечера  валил  крупный  снег.  Насыпало,
намело - не пройти не проехать.  Выбелило  вокруг,  занесло  тропы,  дороги.
Поторицкие старики говорили: три десятка лет не помнят подобного снегопада -
накидало больше  метра.  Под  тяжестью  снега,  как  гнилые  нитки,  рвались
телефонные провода, обламывались деревья в садах, ночью то  в  одном,  то  в
другом месте с треском ломались сучья - будто стреляли.


     - ...Третьи сутки мы преследовали прорвавшихся нарушителей. В  точности
не знаю, но тогда говорили, что их было больше двух десятков, не то двадцать
семь, не то  двадцать  восемь  бандеровских  офицеров,  что  пробирались  на
Львовщину... Одним словом, какое они имели задание  -  не  наше  дело.  Наша
забота задержать, потому что мы виноватые:  прорвались  офицерики  на  нашей
заставе. Сложная создалась ситуация: частью сил охраняем участок,  остальным
составом поиск ведем. Хоть умри - никаких следов. Другой бы раз снегу  рады,
дождаться не можем. А тогда он  и  следы  занес,  и  нам  помеха  -  барханы
каракумские, как по песку ползем  в  наметах,  тех  офицериков  ищем.  Знаем
точно:  далеко  не  ушли,  осторожничают,  потому  что  получили  приказ   с
пограничниками в бой  не  вязаться,  а  при  опасности  назад  вертаться  за
кордон... Словом, вместе с лейтенантом нас  двенадцать  бойцов,  все  пешие,
кроме Семена с Князьковым. На санях они со своим станкачом...


     По пояс  в  снегу  за  торившими  снежную  целину  пароконными  санками
двигались в рыхлом месиве две жидкие цепочки людей. Шли  в  сторону  лесного
села Корчин, невидимого отсюда. В белом безмолвии все слилось в  один  цвет.
Даже  птицы  попрятались.  В   тишине   слабо   скрипели   полозья,   трудно
отфыркивались взмокшие лошади.
     - Корчин пройдем и сделаем  привал,  -  сказал  лейтенант,  подбадривая
уставших людей. - Часа два ходу.
     Идти было трудно. Лейтенант  устал  не  меньше  своих  подчиненных,  но
старался не показывать виду.  Люди  учащенно  дышали.  Остро  пахло  конским
потом.
     Бицуля шел за начальником заставы вторым. Как парторгу  ему  тоже  было
положено подбадривать личный состав, поднимать  в  людях  боевой  дух.  А  у
самого - дух вон, еле от усталости ноги переставляет.
     - Вон уже Корчин видать, - пошутил Бицуля. - А там перекур с дремотой.
     Перед тем как сказать, ему в  самом  деле  подумалось,  что  уже  виден
Корчин,  но  то,  что  он  издалека  принял  за  окраинные  дома,  оказалось
похороненными  под  снегом  остатками  хутора   и   уцелевшей   стодолой   с
прохудившейся крышей. Смеркалось, близился к исходу день четвертого февраля.
По-прежнему валил снег, крупные хлопья падали и таяли на разгоряченных лицах
людей, на пропотевшей одежде. Парни выбивались из сил, шли по  узкой  санной
колее, то и дело скользя и падая; никто не жаловался и отдыха не просил, все
чувствовали на себе вину за случившееся.  Низовой  ветер  слепил  им  глаза,
забивал дыхание, но  уже  в  самом  деле  вдалеке  показались  крайние  хаты
Корчина, даже не они, а  желтые  пятна  освещенных  окошек,  подслеповато  и
боязливо выглядывавших из белой мглы, и хлопцы терпеливо  шли  к  обещанному
привалу, предвкушая отдых и ужин. Порывами ветра приносило запахи дыма,  еды
и жилья, неистовый лай собак на противоположной окраине.
     - Мне не по нутру этот кобелиный концерт! - сказал лейтенант  и,  выйдя
вперед,  прислушался,  постоял,  приказав  людям  прервать   движение.   Лай
постепенно стихал. - Отставить Корчин. - Лейтенант повернул к хутору, вернее
к тому, что когда-то им было. - Заночуем на свежем воздухе.
     - При свежем ветерке пользительно, - съехидничал Фатеров.
     - Разговорчики! - без злости оборвал  лейтенант  шутника.  Знал:  людям
нужна разрядка.
     Он привел их к стодоле бывшего хутора, выставил  охранение.  Отсюда  до
Корчина было километра полтора, совсем близко, и если бы не  глубокий  снег,
за четверть часа можно дойти до него без особой спешки. Ужинали  всухомятку,
разговаривали вполголоса, не разжигали огня, даже курили, пряча цигарки, все
выглядевшие сейчас ненужными предосторожности лейтенанта, как выяснилось  на
следующий день, были вовсе не лишними.


     - ...Это  же  надо!  -  Даже  сейчас,   спустя   столько   лет,   Захар
Константинович не сдержал возгласа удивления. - Мы  же  бок  о  бок  провели
ночку. Офицерики - в деревне, мы, як схохмил Фатеров, - на свежем сквознячке
при звездах. Нейначай повод был, нейначай чувствовал  лейтенант.  А  их  там
было в Корчине ни много ни мало двадцать восемь.  Против  наших  двенадцати,
сморенных  до  последнего,  пограничников.  Сюда  еще   приплюсовать   ихних
симпатиков, этих... пособников, и тоже с оружием,  там  можете  представить,
какую они бы нам встречу устроили, с люминацией. С ферверком...


     На исходе ночи ветер переменился, подул с запада тягуче и влажно,  снег
оседал и, подтаивая, темнел. В стодоле в тяжелом сне лежали вповалку  бойцы,
и лейтенант с парторгом,  проведшие  несколько  часов  в  полудреме,  тянули
минуты - было жаль хлопцев, впереди предстоял  трудный  день.  Но  пока  они
колебались, Пустельников  с  Князьковым  встали  кормить  лошадей,  звякнуло
пустое ведро, запахло сеном, и люди без команды начали подниматься, ежась от
холода.
     Лейтенант приказал всем умыться и, первым сбросив с  себя  полушубок  и
расстегнув ворот кителя, принялся растирать снегом лицо и шею.
     Словно не было отчаянно трудного перехода по пояс  в  снегу  и  не  они
провели ночь, цепенея от холода в пропотевшей  и  влажной  одежде,  -  бойцы
последовали примеру своего командира, со всех  сторон  придушенно  слышалось
оханье и покряхтыванье, кто-то ребячась, пробовал сунуть другому  за  пазуху
пригоршню снега, и лейтенант притворно  ругал  не  в  меру  развеселившегося
проказника - им оказался Фатеров, неугомонная душа.


     - ...Это теперь мы тяжелые на подъем. А тогда в  два  счета  собрались,
позавтракали тушенкой, хай ей черт,  посейчас  от  нее  изжога...  И  пошли.
Тяжкий был путь. Поверху снег выше колен, под снегом - вода. Нет хуже  талой
воды, ее ни одна обувка не держит, насквозь  промокает.  Через  каких-нибудь
там пятнадцать - двадцать  минут  захлюпало  в  сапогах.  В  общем,  идем  с
музыкой, а над нами кудысь-то галки летят стая за стаей, як черная хмара, те
галки, наверно, кормиться подались.


     ...После ночного отдыха поисковая группа продвигалась довольно  быстро.
Солдаты, насколько позволял им глубокий снег, шли ходко,  и  кони,  тащившие
теперь позади них глубоко  просевшие  сани,  на  которых  находились  запасы
продуктов и станковый пулемет, даже приотстали немного.  Справа  и  слева  в
зарождающихся  предутренних  сумерках  темнел  лес,   выгнувшийся   огромной
подковой, и горбились под шапками мохнатого снега  корчинские  хатенки,  еле
видные на синем снегу. От леса плыл тревожный шум сосен.
     Лейтенант, выслав вперед парный дозор, сам шел в голове, тараня  ногами
податливый  снег  и  изредка  оглядываясь  по  сторонам  и  назад.  Люди  не
отставали, молча следовали за ним. Снегопад прекратился, остатки туч уносило
за лес, открывалось чистое небо, предвещая солнечный день,  который  был  не
нужен ни начальнику заставы, ни его подчиненным - мокрого снега  с  избытком
хватало без солнца.
     На  подходе  к  Корчину  лейтенант  разрешил  короткую  остановку   для
перекура.
     - Можно курить, но о маскировочке помнить, - сказал  он,  когда  вокруг
него сгрудились его люди, обернулся спиной к  селу,  закурил,  пряча  огонек
сигареты. - Сегодня решающий день, - добавил он без нужды.
     Он мог не говорить этих слов - все ясно представляли  себе,  что,  если
сегодня не настигнут прорвавшихся через рубеж нарушителей, те  просочатся  в
леса, тогда пиши пропало, потому что там их целой дивизией не сыскать, лес -
вот он, за Корчином.
     Лейтенант достал из-под полушубка сложенную вчетверо карту,  присел  на
край саней и развернул  ее  у  себя  на  коленях;  слабый  огонек  зажигалки
высветлил лейтенантов палец, ткнувшийся в какую-то точку.
     - Бицуля, - позвал лейтенант. - Станете заслоном от леса, с  вами  пять
человек. Задача: воспретить нарушителям просочиться в лес. Ясно?
     - По восточной окраине?
     - Вон там, - лейтенант показал рукой на противоположный конец села, где
с вечера брехали собаки, оттуда  до  леса  было  с  километр  или  несколько
меньше. - Главное, не пропустить в лес.
     - Ясно.
     - Пустельников! - снова позвал лейтенант и сунул карту за пазуху. - Вам
с пулеметом расположиться  на  западной  окраине  с  задачей  не  пропустить
нарушителей в направлении границы. Без моей команды не сниматься. Все ясно?
     - Так точно.
     Как всегда Фатеров не сдержался от каламбура:
     - Войско малэ, але ж моцнэ, холера!
     Никто шутке не улыбнулся, вероятно близость противника  настраивала  на
серьезный лад. После случившегося в Поторице у всех  еще  горели  сердца,  и
девчонки, как живые, стояли перед глазами.
     Лейтенант повел бойцов прямо по целине, напрямик, под неровным углом  к
темнеющим в отдалении хатам. Тревога, вселившаяся в  него  еще  с  вечера  и
побудившая отказаться от ночлега в теплых домах, вновь овладела им.
     В селе простуженными голосами заблаговестили петухи.  Близко  по-волчьи
протяжно взвыл пес, ему отозвался другой, пару раз тявкнул и  успокоился.  В
Корчине, похоже, еще досматривали последние сны, не было видно  ни  све