алекие  дни,  и  события,  и
какие-то дорогие обоим  черточки  пограничников  заставы,  и  незначительные
детальки тех дней и ночей, и  облик  земли,  обагренной  солдатской  кровью,
пропитанной ужасом и страданиями...
     - ...Именно так и было, как сейчас помню.  Шагали  по  шестеро  в  ряд,
обнявшись, и на хлопцев было страшно смотреть... Вернулись мы на  заставу  -
не узнать моих ребят, как онемели все до единого. "Так точно", "никак  нет",
"слушаюсь". Папуасы, и все тут. Вроде других слов не знают. И я понимал  их.
У самого на душе тьма-тьмущая.
     И еще одно слово могло сорваться с языка любого из них,  страшное,  как
чума: "месть". Никто не произнес его вслух. Но оно душило всех, застревало в
горле и мешало дышать. Достаточно было крохотной искорки. Лейтенант про себя
радовался, что на границе, в эти дни бандеровцы приутихли.
     - ...И тогда я собрал коммунистов. Пятеро было нас. Я им сказал... Нет,
я спросил: "Для чего нас поставили на границе? Кто может  ответить,  во  имя
чего мы тут находимся?" Я главным образом адресовался к Пустельникову -  все
любили его. Но Пустельников промолчал. Неужели, думаю, он  заодно  со  всеми
месть замышляет?.. Я сказал: "Товарищи коммунисты! Нас поставила  партия  на
передовую линию, на линию огня нас выдвинула. Нас сюда назначили  полпредами
добра и закона. Внушите личному составу, что нельзя опускаться до мести.  На
то мы люди. На то мы советские пограничники".
     Пустельников ответил за всех: "Все будет в порядке, товарищ  лейтенант.
Но если они опять полезут через границу, пощады не будет. Мы не  христосики,
товарищ лейтенант. Нас Родина поставила охранять не одну лишь полоску земли,
а и тех, кто живет на ней".
     - ...Я не слышал, и  мне  не  рассказывали,  как  и  о  чем  коммунисты
говорили с солдатами.  Зашел  вечером  в  казарму,  Семен  им  читает  вслух
Горького - "Двадцать шесть и одна". До сих пор не  пойму,  почему  он  читал
солдатам именно это.
     По всей вероятности,  у  него  выработалась  такая  манера,  у  бывшего
начальника пограничной заставы, - перескакивать с одного на другое. Он вдруг
без всякого перехода, вне связи со сказанным  возвратился  вспять,  к  самым
мирным для себя месяцам, когда граница рисовалась в воображении,  в  дальних
закоулках сердца хоронилось  заветное  и  казалось,  что  с  восстановлением
рубежей окончится ад войны и наступит мир.
     ...До выхода на границу оставалось еще долгих три месяца, но в  далеком
тылу, за многие сотни километров от нее, под  Харьковом,  полным  ходом  шла
подготовка.
     В лесу под Харьковом рыли землянки  и  валили  деревья,  маршировали  и
учились распознавать следы нарушителей на учебной полосе, постигали таинство
пограничной службы и законы границы.
     - ...Вы же знаете, у границы свои законы. - Филипп Ефимович счел нужным
сделать на этом акцент. - И в перерывах  между  рытьем  землянок  и  огневой
подготовкой мы повторяли инструкции по службе наряда.
     В один из таких горячих  дней  в  расположение  заставы  прибыл  рослый
солдат. Аккуратный,  подтянутый,  вытянулся  перед  начальником  пограничной
заставы.
     - Рядовой Пустельников  прибыл  в  ваше  распоряжение  для  прохождения
дальнейшей службы. - Доложил и покосился на раздетых по пояс  солдат  -  они
рыли землянки и обрадовались короткому перерыву.
     - Хорошо,  рядовой  Пустельников,  -  сказал   лейтенант.   -   Военная
специальность?
     - Стрелок. - Выждав, добавил:  -  Еще  учили  обращаться  со  станковым
пулеметом.
     - Потом проверим. Не пришлось бы у нас переучиваться.
     Солдаты посмеялись немудрящей шутке своего лейтенанта. Новичок оказался
не из обидчивых, посмеялся вместе со  всеми  и,  смеясь,  ответил  такой  же
затасканной шуткой:
     - Можно и переучиться. Солдат спит, а служба идет.
     - Учиться будем потом, - сказал лейтенант. - А сейчас лопату в зубы и -
за работу. Работать надо, Пустельников.
     - Понял, товарищ лейтенант. Нам работа  не  страшна,  абы  харч  был  и
портянки сухие.
     Он смотрел открыто. И шутки его были открыто  простыми  -  понравились.
Так произошло первое знакомство с Пустельниковым, знакомство  поверхностное,
как потом запоздало понял начальник заставы,  познакомившись  с  документами
новичка.
     А тот, не ожидая дополнительных приглашений,  снял  с  себя  фуражку  и
пояс, взял в руки лопату.  Оказался  не  из  лядащих,  с  лопатой  обращался
сноровисто и легко, словно ходил много лет в  землекопах.  Но  почему-то  не
хотел раздеваться. В лесу стояла духота, как в предбаннике, был  конец  мая,
солнце проникало сквозь крону и здорово  припекало.  Тут  бы  впору  голяком
ходить, до трусов раздеться, а он, знай, машет и машет лопатой,  гору  песка
выбросил наверх, а раздеваться не хочет, все отшучивается:  "Пар  костей  не
ломит".
     - Чудик, - сказал командир отделения  Тимошенко.  -  Не  хочешь  -  как
хочешь.
     Пошабашили, когда солнце  скатилось  куда-то  за  лес  и  проглядывало,
огромное, налитое расплавленным жаром, сквозь поредевшие сосны,  воткнули  в
землю лопаты и наперегонки помчались к речушке, с маху попрыгали в  воду.  И
опять же один Пустельников одетый стоит, подкатал штанины, сколько возможно,
и хлюпает по краю - вода по щиколотку.
     - Стрелок, сюда давай! - крикнул командир отделения. - Или  ты,  может,
не стрелок, может, ты стрельчиха, ха-ха-ха!
     Гогот заглушил плеск воды. Семен отшутился, и больше  его  не  трогали,
оставили в покое - чудит парень, ну и пускай себе,  вольному  воля.  Короток
солдатский отдых, как воробьиный нос. Не  успели  ополоснуться  -  поступила
команда строиться. Затем - не больно-то сытный ужин, политчас и - отбой...
     - ...Документы Пустельникова удосужился прочитать трое суток  спустя...
Ознакомился - и стало не по себе... Черствый ты, Козленков,  человек,  грызу
себя. Душа у тебя заскорузла. Солдат прямо из госпиталя, а ты ему: "лопату в
зубы"...  Во  мне  еще  говорил  штатский,   или,   как   военные   говорят,
гражданский... И хорошо бы сам додумался... Так нет же, Бицуля, парторг наш,
меня надоумил...
     Бицуле не спалось в ту ночь. Ворочался с боку на бок на твердых  нарах.
Не потому, что твердые, что  жидок  матрац,  скуповато  набитый  соломой,  -
солдат где хочешь уснет, хоть на одной ноге, хоть вниз головой... Новичок не
выходил из головы, занозой впился, саднил где-то там, в середке,  покоя  нет
от него. Новичок лежал у самого входа в землянку, видно, спал беспокойно,  и
в добром сердце Захара Бицули росло к  нему  сострадание.  Не  притерся  еще
новичок, видно, из тыла прислан, еще не  знает  всех  прелестей  солдатского
житья-бытья.
     Перевалило за полночь, стал клевать носом дневальный. И  Бицулю  в  сон
повело. Он было уже повернулся на правый бок, чтобы по-настоящему  залечь  и
соснуть до подъема. И вдруг сон как согнало: крадучись, новичок  поднялся  с
нар, прихватил под мышку  одежду,  выскользнул  наверх.  Не  вышел  -  ловко
выскользнул, огляделся по сторонам, выждал, пока часовой завернул за угол, к
штабной землянке, и ринулся с  косогора  вниз,  к  речке,  перепрыгивая  или
огибая высокие пни. Бежал и крепко припадал на правую ногу  -  Бицуля  точно
заметил: на правую. И подумал: с чего бы это он вдруг  захромал?  Весь  день
прямо ходил.
     Бицуля, подавшись  за  новичком  вслед,  увидел,  как  тот,  сбежав  по
косогору к реке, тяжело опустился на прибрежный песок, лег на спину и  лежал
в такой позе довольно долго, глядя в небо, усеянное мириадами звезд, и вроде
прислушивался к всплескам воды.
     Бицуля насторожился, ему не понравилось поведение новичка - не  за  тем
же вскочил  среди  ночи,  чтобы  звездами  любоваться  и  слушать  лягушачий
перезвон в плавнях.
     Как назло, стрекотали цикады или еще черт знает какие букашки,  журчала
река, одуряюще пах чабрец, и двадцатипятилетний парторг невольно залюбовался
бездоньем над головой, где, искрясь и переливаясь, убегал в загадочные  миры
звездный шлях.  Крупные  зеленые  звезды  призывно  подмигивали  парторгу  с
недосягаемой высоты, заманивали к себе, и он, было поддавшись соблазну, едва
не сплоховал.
     Если бы не сосновая шишка, вдруг свалившаяся Бицуле на шею, кто  знает,
как бы оно обернулось  -  гляди,  боком  бы  вышел  Млечный  Путь  со  всеми
красотами. Но шишка ударила прямо  в  затылок,  заставила  крутнуть  головой
влево, где лежал новичок. Того на месте не оказалось, как в воду  канул.  Но
вода бежала незамутненная, чистая,  без  единого  кружочка  на  ней.  Бицуля
напружинил руки и ноги, хотел броситься в погоню, но, сдержав порыв,  замер,
прислушался по всем правилам пограничной стратегии - как учили. Сначала  ему
почудилось,  что  кто-то  громоздкий  шлепает  по  морскому  песку  и  глухо
постанывает, нет, не показалось: он  явственно  услышал  сдавленный  стон  и
пошел на голос.
     Новичок стоял по колени в воде, совершенно нагой, в чем мать родила.
     - Слушай, Шерлок Холмс, не ходи за мной, - сказал он беззлобно.  -  Мне
провожатых не надо.
     - Это я, сержант Бицуля,  никакой  не  этот...  ну,  сыщик.  Не  спится
чего-то. - Парторга охватил великий конфуз. - А ты чего полуночничаешь?
     - Надо, Захар. А ты спать иди. Никуда я не денусь.
     Уходить Бицуля не  торопился.  Блеклый  свет  ущербной  луны  падал  на
новичка сбоку, и длинная его тень ложилась на тусклую гладь реки, колебалась
на невидной волне, странно изламываясь, будто  пробовала  плыть,  а  скрытая
сила не позволяла сорвать ее с места.
     - Куда денешься?.. Мне в голову такое  не  приходило.  Не  ходил  я  за
тобой. С чего ты взял? - У Бицули конфуз еще не прошел.
     - Ладно, кончай трепологию, - необидно сказал новичок. - Я тебя засек с
первого шага, следопыт. Тоже мне конспиратор! - сказал и, не обращая  больше
внимания на Бицулю, нагнулся к воде  и  стал  полоскаться,  оберегая  правую
сторону.
     Бицуля стоял в растерянности, не знал, что ему делать. Стоять и глазеть
на моющегося голого человека?.. Или в самом деле  уйти?..  На  миг  вкралось
подозрение: почему он моется среди ночи, тайком, что, ему дня было мало?..
     Наверху, между сосен,  послышались  размеренные  шаги,  и  над  обрывом
вырисовался силуэт часового. Но еще до того как он показался,  новичок  тихо
присел. Бицуля тоже плюхнулся на мокрый песок, притаился и, пока часовой  не
ушел, лежал, не подавая признаков жизни.
     Новичок опять принялся за мытье, было слышно, как он то ли  покрякивает
от удовольствия, то ли постанывает от боли - Бицуля не видел его, ушедшего в
прибрежные заросли, и клял себя за то, что сдуру влип в глупейшую историю  и
не знает теперь, как выбраться из нее. Не придумал ничего лучшего - отошел в
тень, за сосну, и оттуда  наблюдал  за  Пустельниковым.  Достойное  занятие,
ничего себе, товарищ парторг! Хорошенькое мнение создашь о себе.
     Из  зарослей  послышался  слабый  вскрик,  заплескалась  вода.   Сильно
прихрамывая, Пустельников вышел на сухое и принялся растираться,  морщась  и
вздрагивая,  но  одеваться  не  торопился.  В  сторонке  лежала  одежда,  он
пригнулся над ней, порылся, извлек какой-то флакон, скособочился,  полил  на
бедро из флакона и ахнул от сильной боли, завертелся юлой  на  одном  месте,
чертыхаясь и ахая.
     Бицуля  не  выдержал,  выскочил  из-за  сосен.  Пустельников  мгновенно
нагнулся за обмундированием, схватил гимнастерку, но  тут  же  отбросил  ее,
снова нагнулся за брюками,  стал  просовывать  ногу  в  штанину,  запутался,
запрыгал. И вдруг стал обеими ногами на песок, прямо как  был,  с  ненадетой
штаниной. Потом он ее просто стряхнул с ноги.
     - Ты еще здесь? - спросил сдавленным голосом. - Какого черта ходишь  за
мной?!
     Но Бицуля уже догадался, в чем дело, точно  знал,  почему  прячется  от
него новичок.
     - Дурак, разве этим шутят! - сказал он. - Загнешься ни за понюх табака.
Тоже мне героя из себя строит!
     От реки несло сыростью, гниющими водорослями. Новичок молча перевязывал
на бедре рану, привычно и ловко пеленая ее в длинный широкий бинт.  Покончив
с  перевязкой,  надел  трусы,  сапоги  на  босу  ногу,  захватил  под  мышку
обмундирование и, как бы походя, обернулся к парторгу, все еще  стоявшему  в
растерянности.
     - Ты вот что, Захар, - сказал он с усмешкой, так не шедшей сейчас к его
побледневшему от боли лицу. - Ты ничего не видел. Тебя  здесь  не  было.  Ты
меня понял, да?..
     Бицуля даже поперхнулся от возмущения:
     - Брось, парень. Номер не пройдет!
     - Вот и ладненько. Хорошо, что ты понятливый, мы  с  тобой  подружимся,
Захар. Ну все, пошли спать, сержант. Скоро утро.
     Бицуля, не соглашаясь на компромисс, хотел ответить новичку  резко,  со
всей непреклонностью, какая, он был  уверен,  сызмальства  отличала  его  от
других, но новичок крепко взял его за локоть  пальцами  правой  руки,  хотел
протолкнуть вперед, но пошел рядом с ним, ничего не  говоря,  хотя  ему,  по
крайней мере,  надо  было  хоть  извиниться  за  бесцеремонное  обращение  с
парторгом заставы. Бицуля высвободил свой локоть, пошел впереди и  про  себя
думал: "Ничего, парень, мы тебя приведем в божеский вид, приучим к армейским
порядкам. Это  тебе  не  у  бабы  на  печке".  Он  распалил  себя  прямо  до
невозможности, рассердился на тыловика. И вдруг едва не ударил себя  по  лбу
кулаком: какой же он тыловик с такой раной в бедре?! А эта страшная отметина
на груди - тоже от лежания на печке в тылу?..
     - Тебя звать как? - спросил.
     - Семен. А что?
     - Покажись врачу. Хочешь, пойду с тобой, никто знать не будет.  Пойдем,
Семен. Ладно?
     Новичок промолчал, его познабливало от ночной сырости. Или,  может,  от
открывшейся раны.
     - Понимаешь, Захар, нельзя. Ты ничего не видел. А зажить - заживет. Я -
двужильный.
     По вырубленным земляным ступеням, еще осыпающимся от каждого шага и  не
забранным в доски, они  спустились  в  волглую  затхлость  землянки,  где  с
потолка, как весной, срывалась капель, улеглись каждый на свои нары, и через
мгновение Бицуля услышал - Семен, едва прислонясь головой к подушке, засопел
носом, самую малость всхрапывая и ровно дыша - будто после  трудной  работы,
безмятежно и крепко.
     Что  он  за  человек?  -  размышлял  Бицуля.  -  Надо  поближе  с   ним
познакомиться. - И, засыпая, подумал: - Кто бы он ни  был,  завтра  прямо  с
подъема отправлю его в санчасть.
     ...Им устроили подъем среди ночи. В темноте по  тревоге  усаживались  в
"студебеккер",  в  предрассветных  сумерках,   клюя   носом,   тряслись   по
разъезженному большаку в деревню близ Мерефы - не то в Михайлово,  не  то  в
Михайловку, где по оперативным данным, базировалась крупная банда из  бывших
немецких карателей и в близлежащем лесу, в самой чащобе, находились  искусно
замаскированные убежища - "схроны", которые надлежало обнаружить и захватить
вместе с их обитателями.
     - Задача ясна? - спросил лейтенант.
     Застава понимала  свою  задачу,  вопросов  к  лейтенанту  не  было.  За
исключением одного: почему не раздают боевые патроны? Не шуточки - на  банду
идти. Да еще из бывших карателей, отпетых головорезов. Не с голыми же руками
отправляться на такое дело...
     На опушке, где они остановились для получения боевой задачи  на  поиск,
горбатился разбитый немецкий танк  со  свороченной  башней.  Еще  один  танк
темнел впереди на лесной дороге, и глубокая колея, успевшая прорасти молодой
травкой, хранила четкие следы гусениц; немного поодаль и левее  торчал  едва
заметный на фоне зеленых кустов хобот раздавленного противотанкового орудия,
и рядом с ним вразброс лежала горстка позеленевших снарядных стаканов. Здесь
еще пахло войной, ее еще такие заметные следы особенно  выделялись  на  фоне
буйной зелени, которая все-таки не в состоянии была захлестнуть эти разбитые
немецкие танки и это, раздавленное ими, наше орудие. И люди - многие из  них
успели досыта навоеваться и на всякое наглядеться -  потерянно  смотрели  на
единственное свое орудие, переставшее быть таковым,  просто  превращенное  в
груду металла, и когда лейтенант им  скомандовал  развернуться  в  цепь  для
прочески лесного массива, с опаской обтекли его и, оглядываясь назад, видно,
больше думали о ней, об этой бывшей противотанковой пушчонке, чем об учебном
поиске несуществующей банды карателей.
     Людям было приказано достигнуть определенного  рубежа  к  определенному
времени, и они шли не спеша,  словно  берегли  силы  для  решающего  броска,
продирались  по  этому  лесу,  местами  пощаженному  войной  -   густому   и
непролазному, либо же так избитому шквалом огня и металла,  что,  сдавалось,
никогда здесь ничему не расти, кроме жесткой сорной травы, в которой  сейчас
путались ноги солдат.
     Семен шел вместе со всеми, не вырываясь вперед и не  отставая,  в  лесу
его хромота была незаметной, и лишь Бицуля время от времени косо посматривал
и в душе был собой недоволен: не успел отправить парня в  санчасть.  А  надо
бы. Ох, как надо бы! Несколько раз в пути Семен ему заговорщицки  подмигнул,
но парторг делал вид, что не замечает подмаргиваний, он сейчас презирал себя
за мягкотелость и беспринципность и  все  порывался  подойти  к  лейтенанту.
Хотел и не мог, хотя совершенно не понимал,  почему  Семен  скрытничает.  По
движению бровей догадывался, что ему  сейчас  больно,  и  никакой  напускной
улыбкой это скрыть невозможна Бицуля невольно обратил взгляд к правому бедру
новичка. И, помимо желания, сбавил шаг, поотстал. Вся правая часть штанины -
от среза гимнастерки до нижней части брючного  кармана  -  ржаво  бурела,  и
Семен, чтобы скрыть кровь, прикрывал это место ладонью.  Парторгу  аж  жарко
стало, уже вырвался из цепи, чтобы подойти к Семену  и,  не  таясь,  сказать
ему, что он последний осел и набитый дурак. И что вообще неумно  строить  из
себя непризнанного героя...
     Он бы определенно ему об этом сказал прямо в лицо, в  присутствии  всей
заставы, и добавил бы что-нибудь повесомее.  Но  раздалась  команда  сделать
привал, все повалились в траву, стали развязывать сидоры...  Бицуля  был  не
только парторгом, он еще отвечал за свое отделение.
     ...Семена он нашел в стороне, у зацветшей лужи, босого. Сидор и  сапоги
лежали поодаль, на мшистом камне. Бицуля приготовил злые слова, безжалостные
и  резкие,  которые  заслужил  этот  парень  за  свои  фортели,  за  неумное
бравирование.
     - Никак потерял что-нибудь? - насмешливо встретил его Семен.
     - Ты что себе думаешь?!.
     Договорить ему не удалось - Семен напряженно улыбнулся и  на  мгновение
показался совершенно беспомощным.
     - Будь другом, Захар, достань из сидора бинт. На самом низу, в  кармане
гимнастерки.
     И снова парторг оказался  не  на  высоте  положения:  развязал  вещевой
мешок, достал гимнастерку с прикрепленным  к  ней  орденом  Красной  Звезды,
извлек бинт.
     - Твой орден?
     - Ну...
     - И чего ты крылся, умник, чего, спрашивается?
     Но Семен  принялся  накладывать  бинт  на  больное  бедро,  опять,  как
прошедшей ночью, скособочился для удобства и весь ушел  в  это  занятие,  не
видя  расширенных  глаз  Бицули,  уставившихся  на  пугающе  огромную  рану.
Впрочем, сама рана была не столь уж велика, просто сейчас по лопнувшему  шву
она малиново воспалилась и выглядела зловеще. Кряхтя  и  сопя  от  натуги  и
боли, Семен, до того как забинтовать рану, протер ее спиртом,  выждал,  пока
обсохнет,  и  лишь  потом  стал  перевязываться.  Бицуля  стоял  молча,   не
вмешивался, а потом помог ему надеть сидор.
     - И после такого будешь говорить, что ты у своего батьки умный сын?!  -
спросил с иронией. - Ты ж таки дурак первой гильдии, Семен  Пустельников.  Я
думаю, что в коробке у тебя заместо мозгов две большие бульбины.
     Семен дал ему выговориться, притопнул больной ногой, словно  пробуя  ее
прочность, самую малость поморщился.
     - Неплохо бы горяченькой бульбы, сержант, - сказал  он  мечтательно.  -