ак это получилось - Лешка бочком
присел на высокую табуретку вожатого с хрустом повернул
какую-то ручку - и Трамвай покатился. Я это даже не сразу
заметил и только через несколько мгновении испуганно заорал:
"Стой Лешка стой мы едем!.."
   Доказав мне, что умеет пускать трамвай Лешка к сожалению
не мог продемонстрировать технику торможения. Трамвай
медленно, но неукротимо ехал вперед. Свистки крики
перекошенное от страха и физического напряжения лицо
вагоновожатой которая бежала за уходящим от нее трамваем.
Отчетливо помню ее молодое деревенское лицо залитое потеками
пота выбившиеся из - под косынки пряди темно русых волос.
   Неподвластная нам тяжелая громада неуправляемого вагона
волочащая нас неведомо куда - на всю жизнь сохранившееся
воспоминание о собственной ничтожности и бессилии.
   Вагоновожатая все-таки догнала трамвай вскочила на ходу,
затормозила громыхающую махину надавала нам по ушам и сдала
в милицию, а Кольяныч нас оттуда потом вызволял. Не знаю,
что он там говорил как оправдывал нашу дурость, что обещал,
но нас отпустили. Он забрал нас и в полном молчании мы
поехали домой. Мы с Лешкой понуро плелись за ним следом и
вид его длинной, слегка сгорбленной спины был нам невыносим
и Лешка не выдержал жалобно попросил.
   - Вы хоть изругайте нас Николаи Иваныч.
   Он обернулся к нам резко и спросил:
   - Изругать? а почему я должен тебя ругать? Зачем?
Древней богине Иштар приписывают великую мудрость каждый
грешник должен сам отвечать за свои грехи. Вы уже оба
большие парни и не надо перекладывать на меня бремя ответа
за дерзкую глупость вашего поведения.
   Галя не сводила с меня требовательного взгляда я подвинул
к себе аппарат и набрал номер. Пригоршня цифр брошенная в
телефон с тихим гудением и писком долго шныряла по проводам
и внезапно обернулась в трубке быстрым деловитым
баритончиком Лешки:
   - Кормилицын слушает.
   - Здравствуй, Дедушка это я Тихонов.
   - Ха! Здорово Стас! Ты чего это спозаранку взыскался?
   Судя по фотографии в белом яйце у Лешки в детстве была
копна светлых мягких волос, но моя память этот факт не
удержала - сколько его помню Лешка всегда был лысый.
Шустрый и нахальный паренек растеряв годам к двадцати
прическу Лешка смоделировал жизнь и манеру поведения под
свою Лысину. Мне кажется, что еще в школе мы все звали его
Дедушкой. Он подтвердил свою репутацию женившись раньше
всех родил вскоре дочку и теперь - в тридцать семь лет -
имеет двух внучек. И со мной всегда говорит солидно
снисходительно.
   - Слушай Дед мне утром позвонили, сообщили, что Кольяныч
умер. Не хочешь со мной в Рузаево поехать?
   - А черт! Жалко как старика! Ужасно не ко времени...
   - Ну да конечно, а ты слышал чтобы люди ко времени
помирали?
   - Случается, - коротко бормотнул он. - А сколь ко годков
Кольянычу было?
   - Семьдесят три, - сказал я и поймал себя на том, что
говорю это с легким смущением, будто почтенный возраст
Кольяныча лишал его права на дополнительное сочувствие
которое вызывают люди умершие молодыми.
   - Да, жаль Кольяныча большой души был старикан - искренне
вздохнул Лешка и неожиданно хмыкнул. - Можем только
утешаться мыслью, что сами то мы вряд ли доживем до этих
лет.
   - что то ты Дедушка на половине дистанции заныл? -
поинтересовался я. - По моему ты здоров как бык.
   - Ну да, здоров! Давление скачет сердце покалывает Врачи
говорят реальная опасность ишемической болезни. И работа
заедает - сейчас тоже сижу квартальный отчет домой взял на
службе не поспеваю.
   Ему наверное в зародыше фотояйца была не суждена мужская
судьба - он прямо из мальчишки стал Дедушкой. Может быть
Кольяныч это знал? Неужели Кольяныч предвидел, что угнанный
трамвай - последнее Лешкино озорство?
   На том конце провода Лешка сострадательно чмокал губами и
грустно дышал. Дедушка жалел от души Кольяныча и хотел бы
сделать для него что-то хорошее например достать лекарство
проведать в больнице привезти продуктов, но ехать старика
хоронить было действительно ему слишком сложно и я пожалел,
что послушался Галю и позвонил ему.
   Трамвай со Щукинского круга укатил очень далеко. Тяжелая
громада жизни сильнее нашей воли сильнее наших побуждений.
Некому догнать - с перекошенным от напряжения лицом -
неуправляемую колесную коробку некому остановить бесцельное
опасное движение некому вызволить из беды и сказать каждый
отвечает за свои грехи сам.
   Я слушал Лешку и раздумывал как бы закончить легче и
безболезненнее этот разговор - я ведь ни в какой мере
Дедушке не судья и совершенно не собирался корить его за
сгинувшую добрую память.
   Но Лешка сам прервал поток жалоб на плохое самочувствие и
завал работы сказав неожиданно:
   - Я вот, что надумал... Мне с тобой на похороны никак не
вырваться... Ну пойми меня - никак не получается... Мои то
все на даче ты ведь и меня случайно застал... Если я не
приеду к ним сегодня они там с ума посходят...
Предупредить-то я никак их не могу...
   - Да я не настаиваю, - перебил я его - что ты мне
объясняешь...
   - Не нет ты слушай. Мы с тобой вот как поступим - я со
всеми своими бабехами поеду на дачу на электричке, а тебе
оставлю машину на площади у Белорусского вокзала мы так всех
зайцев убьем. И тебе там в Рузаеве на машине будет
сподручней. Лады?
   Удовольствие от найденного решения половодьем затопило
необитаемый крошечный островок Лешкиной скорби. Он придумал
себе вклад - не какие-то там бессмысленные цветочки, а
предметное полезное участие в добром деле проводов и
поминовения хорошего человека.
   - Дедушка я ведь не из-за машины тебе позвонил, - слабо
начал я возражать, но Лешка не дал мне захватить маленький
плацдарм и окопаться.
   - А вот эти разговоры для бедных! - деловито и
решительно забуркотел он и его беспомощно - горестные вздохи
бесследно исчезли из трубки. - Будь у меня возможность, я
бы безусловно поехал. Надеюсь в этом случае ты бы все равно
поехал со мной, а не на электричке? Прошу тебя не
выдуриваться.
   Галя сказала над моей головой, словно подслушав:
   - Твоя деликатность иногда становится людям невыносимо
тягостной. Не мучай товарища - возьми машину.
   Я махнул рукой, а Лешка уже объяснял мне где будет стоять
его "жигуленок" цвета "коррида" госномерной знак 08-98, что
документы и ключи будут лежать под ковриком рядом с
водительским сиденьем, а задняя левая дверь будет не заперта
на стопорную кнопку, тумблер противоугонного устройства
включается на правой панели под щитком. Технология передачи
мне машины полностью захватила Лешку, он вырвался из
невыносимой для него роли скорбящего свидетеля и стал
деятельным активным созидателем и участником ситуации.
   Он догнал катящийся трамвайный вагон заплатил за все свое
сам и прощально помахивал мне ручкой с остановки - я уезжал
дальше.
   - Машину сможешь забрать через час, - сообщил он мне
потом затуманился тоном осел голосом грустно сказал. - Ты
уж от нас от всех поклонись Кольянычу.
   Помолчал и значительно добавил:
   - Я теперь сам дед - многое понимаю.

                        2

   У меня права профессионального водителя, а собственной
машины никогда не было. Жалко конечно, но сейчас менять,
что-то поздно. Раньше я не мог купить автомобиль из-за
небольшой зарплаты дефицита на машины самых различных
семейных обстоятельств из-за занятости на работе, а теперь
как то неуместно - мне кажется, что когда человеку под сорок
то впервые обзаводиться маленькой легковушкой как-то нелепо.
   Это Кольяныч виноват. Именно он меня еще в молодости
сбил с толку оседлой спокойной имущественно-накопительной
жизни. Мне кажется теперь что за всю жизнь Кольяныч не имел
ни одной вещи которую согласился бы приобрести по доброй
воле хоть один человек. Как-то очень исподволь внедрил он в
меня даже не мысль, а ощущение, что владеть имуществом с
определенной стоимостью крайне обременительно неинтересно и
по-своему невыгодно.
   У него даже книг не было - всегда он впихивал их разным
людям чуть ли не силком "Обязательно прочитайте вам это
совершенно необходимо!" Готов голову дать на отрез, что
многие испытывали скорее неудобство от его книгоношества ибо
ни в какой мере не ощущали необходимости прочитать мемуары
ви конта де Брока о Великой Французской революции. Я
говорил ему, что попусту пропадет интересная книжка, а
Кольяныч ухмылялся и в левом глазу его была печаль, а правый
вставной нестерпимо ярко сиял.
   - Может быть, я ошибаюсь, но домашние библиотеки мне
кажутся денежными кубышками. Мало кто собирает их для
работы или для приятного чтения Гуттенберг и Федоров - дьяк
придумали станок, чтобы книги по рукам ходили. Иначе книги
суть часть пошлого интерьера или консервы человеческого
Духа.
   И над мебельными страстями гарнитурными страданиями он
смеялся. Это было время первого взлета массового жилого
строительства множество людей въезжали в новые квартиры и
венцом бытовых вожделении была польская или немецкая "жилая
комната". На помойки выкидывали протертые рассохшиеся
облупившиеся прожженные сковородами и утюгами столы, кресла,
буфеты - из ценного дерева ручной резьбы с обрывками
бесценного штофа и ввозили с гордостью и ликованием жилую
низкорослую мебелишку из фанерованных стружечных плит.
   А Кольяныч усмехался:
   - Каждой вещи нужно только пережить критический период -
переход из разряда "старых" в "старинные". После этого ее
возвращают с помойки бережно реставрируют, с почетом
водружают в красный угол, ею хвастают и гордятся, платят
большие деньги. В основном за то, что все остальные старые
вещи не дожили до бесплодной почтенности старины. К
счастью, люди не бывают старинными. Людям суждено умирать
своевременно.
   И машины он не любил. Он всюду ходил пешком.
   А теперь я мчался на Лешкином "жигуленке" цвета "коррида"
хоронить Кольяныча. Пружинисто гнулось под колесами шоссе,
шипели с подсвистом баллоны, ровным баритончиком гудел
мотор. На заднем сиденье дремала или делала вид, что спит
Галя. Я чувствовал исходящее от нее напряжение я знал, что
она хочет спросить меня о чем-то поговорить или выяснить
отношения, но сдерживается из всех сил полагая этот разговор
сейчас не к месту и не ко времени, но я точно знал, что от
серьезного разговора мне не уйти. Только бы не сейчас у
меня сейчас нет сил с ней спорить, что-то объяснять или
доказывать. Потом, хорошо бы потом...
   Галя сзади сказала ясным голосом.
   - Тебе надо было позаботиться - купить в Москве продуктов
- на поминки понадобится.
   Я обогнал колонну грузовиков занял место в правом ряду
прибавил газу и неуверенно сказал.
   - Возможно. В смысле продуктов. Наверное надо было
купить. Хотя Кольяныч наверняка не хотел чтобы устраивали
поминки. Да и я если честно сказать тоже.
   - Почему? - удивилась Галя. - Все приличные люди
устраивают.
   - Это их дело, а мне не нравится.
   - Объясни - я не понимаю, что плохого в том, что придут
люди почтить память покойного, - спросила нетерпеливо Галя.
   - Ничего плохого. Придут с кладбища, скажут пару тостов,
хлопнут несколько рюмок, согреются - завеселеют, кто-то
вполголоса анекдот травит, про делишки забормотали, а там
уже и песню затянули...
   - Твой нонконформизм доходит до абсурда! - красиво
отбрила меня Галя. - Живые остаются жить, мертвые уходят,
это естественно. У живых людей жизнь ведь не
останавливается...
   - Ну, да, конечно, не останавливается. У чужих живых
людей...
   - А что же, по-твоему, надо сделать? Объявить по
школьному учителю всенародный траур? - с искренним
удивлением спросила Галя. - Или у тебя жизнь теперь
остановится?
   У меня на хвосте тащился зеленый "Москвич", раздражавший
меня своей трусливой и нахальной ездой. Он ехал впритык к
моему бамперу и каждые полминуты выкатывался налево для
обгона, но, увидев встречные машины, снова юркал за мою
спину - вместо того, чтобы сделать решительный рывок вперед,
благо дистанция до встречных машин это спокойно позволяла,
но он ерзливо шнырял по шоссе, заставляя меня опасливо
коситься на него в зеркало заднего вида, поскольку я боялся,
что он дернется на обгон в самое неподходящее время и от
испуга вышвырнет меня на обочину. И оторваться от него я не
мог, поскольку впереди маячил переезд, и гнать сейчас было
просто глупо.
   Да и мне ли кому-то пенять на недостаток решительности,
на неготовность плюнуть на все и помчаться сломя голову
вперед!
   - Я не поняла тебя, - требовательно напомнила Галя, я
ведь не ответил на ее вопрос, а это было своеобразной формой
последнего слова в споре, и уж подобного Галя никак не могла
допустить.
   Я притормозил у железнодорожного переезда и остановил
машину в конце длинной очереди, выстроившейся у шлагбаума.
Выключил зажигание, и в наступившей тишине мой голос
прозвучал неубедительно громко, с вызовом, противно -
декламационно:
   - Пока человек жив, как ты правильно заметила, его жизнь
не останавливается. И моя тоже не остановится, но она
сделала паузу. Перебой...
   Эх, тут бы помолчать Гале, все равно уже поднялся
полосатый балан шлагбаума, и машины осторожно, гуськом
потянулись через переезд, и мы бы покатились вслед за ними,
скорость, гул дороги и суета зеленого "Москвича" за мной
отвлекли бы нас, но ее уже захватил азарт спора и
бессмысленная страсть сказать в любом разговоре последнее
слово.
   Она хмыкнула и сказала:
   - У меня возникло сразу два вопроса. Во-первых, что бы
ты считал правильным сделать вместо поминок? а потом я
хотела бы узнать длину, так сказать, срок этой паузы...
   - Галя, ты чего хочешь от меня? Зачем ты достаешь меня?
- спросил я негромко и вильнул вправо, ближе к обочине,
чтобы пропустить вперед наконец рванувшегося на обгон
ненормального "Москвича".
   - Я не достаю тебя, - сердито ответила Галя. - Я люблю
тебя, и когда стараюсь понять твои странные рефлексии, ты
спрашиваешь меня, чего я хочу от тебя. И я бы хотела, чтобы
ты мне ответил на мои вопросы.
   - Пожалуйста, - кивнул я и почувствовал, как во мне
пронзительно зазвенела злость. - Я хочу, вернувшись с
кладбища, не пить водку и трескать блины с селедкой,
поддерживая банальный разговор об очень хорошем, хоть и
странноватом человеке Коростылеве, а подняться к нему в
комнату, лечь на продавленный диван, накрыться с головой и
долго лежать в тишине и одиночестве и вспоминать Кольяныча,
его нелепые поступки, его всечеловеческую доброту, его
земляную честность, его невероятные выдумки, я хочу плакать
о нем и смеяться до тех пор, пока не усну, и во сне он мне
приснится снова живой, и мы с ним последний раз побудем
вместе! Это тебе понятно?
   И вдруг в памяти снова всплыл - холодком кольнуло в
сердце - растрепанный помехами голос Лары по телефону:
"...его убили..."
   А Галя медленно ответила:
   - Это мне понятно. Теперь объясни мне насчет паузы...
   И в голосе у нее было, что-то неприятное, как у глупых
молодых сыскарей на допросе, когда, спрашивая о чем - то,
они тоном дают понять: говорить-то ты можешь, что хочешь,
но я ведь все равно правду знаю.
   - Насчет длины паузы, Галя, я тебе ничего не смогу
объяснить. Эти перебои кардиограмма не фиксирует. Они
остаются с нами навсегда - как новые морщины, как свежая
седина...
   Она дождалась, пока машина одолела длинный тягун и
надсадный рев двигателя несколько утих, тогда заметила:
   - Любопытный ты человек...
   - Чем это?
   - Если бы я умерла, исчезла, испарилась - так мне
кажется, - ты бы этого попросту не заметил. Не то, что
морщины и седины.
   - А мне этот разговор кажется глупым, - сказал я
уверенно.
   - Наверное, глупый разговор, - легко согласилась Галя. -
Главное в том, что, оставшись одной, и вспомнить нечего
будет, что ж мне-то делать?
   Сжав зубы, я смотрел прямо перед собой на гибко
раскручивающуюся асфальтовую ленту, а с двух сторон к дороге
подступал наливающийся сочной зеленью лес, и эта зелень всех
оттенков - от почти черных елок до бледно - желтой вербы -
гладила глаз, успокаивала, ласкала душу. Глубоко вздохнув,
я сказал Гале мирно:
   - Не надо сейчас ни о чем говорить... Мы вообще много
говорим... Много, значительно, красиво... В этом мало
толку...
   - А в чем есть толк? - спросила Галя с ожесточением и
болью. - Много говорим - нет толку, молчу - ты меня охотно
не замечаешь, а в разговорах с твоим учителем был толк?
   - Да, был, - твердо ответил я. - Он говорил со мной
бесконечно долго, много лет, пока не объяснил мне очень
древнюю истину: человек - мера всех вещей...
   - И поэтому ты стал милиционером? - сухо усмехнулась
Галя.
   - Возможно, - пожал я плечами. - Очень может быть, что я
именно поэтому стал хорошим розыскником. Я ведь умею в
жизни только это...
   Голубовато - зеленая даль, рассеченная пополам серым
полотнищем дороги, родила на обочине, далеко впереди, черную
точку, которая постепенно росла, напивалась площадью,
цветом, смыслом. Пока на синем квадрате не проступила
отчетливая белая надпись "Рузаево - 16 км" и острая белая
указательная стрелка.
   Снял ногу с акселератора, вывел на нейтраль, включил
мигалку, и в шелестящей тишине раздавалось только четкое
тиканье реле, будто отсчитывал своими сплошными вспышками
поворотный фонарь оставшиеся мне до последней встречи с
Кольянычем мгновения. Я очень боялся посмотреть на него
мертвого.
   "...Не боюсь я прихода смерти - меня огорчает окончание
жизни", - сказал он в прошлый раз, как всегда, сказал
печально - весело, со своей обычной непонятной усмешкой-то
ли над нами смеется, то ли над собой насмехается.
   Я плавно прошел поворот, включил скорость и осатанело
погнал по последней прямой. Я мчался так, будто убегал от
вести о смерти Кольяныча, от утомительных претензий Гали, от
себя самого. Галя думает, что она мне надоела, и, ощущая,
как я с каждым днем ухожу все дальше, надеется в ближнем
бою, в рукопашной схватке со мной удержать свои позиции.
   Как объяснить ей бесполезность наших препирательств?
Возможно, ее поведение было бы оправдано с другим человеком
- есть же люди, которые сами себе могут заворачивать веки, а
я не могу вытерпеть, когда мне в глаз надо капнуть из
пипетки. И уж совсем не выношу, когда мне лезут руками в
душу - пускай с самыми лучшими намерениями.
   Никогда Галя не поверит мне, что дело даже не в ней - я
сам себе надоел. По утрам, когда я бреюсь в ванной, мне не
хочется смотреть на себя. Смотрю с недоверием в зеркало и с
большим трудом уговариваю себя, что этот тип, выплывающий из
серебристой мути амальгамы, - это я и есть. Здравствуй,
ненаглядный, давно не виделись. Тьфу!
   Один мой знакомый придурок, выдающий себя за экстрасенса,
утверждает, что когда я в плохом настроении, то вокруг меня
черное поле. Милые глупости, прелестный таинственный лепет
инфантильных взрослых людей, редко встречающихся с
серьезными жизненными драмами, а я несколько перебрал их в
последнее время. Может быть, я просто устал. Переутомился
душевно. Положительных эмоций маловато.
   А теперь умер Кольяныч.
   И жизнь, не спрашивая моего согласия на переговоры,
выставила мне грубое требование: давай, старина, подумаем,
посчитаем и прикинем, как будем жить дальше. Нет больше
Кольяныча, не к кому будет приехать в душевной потерянности
и сердечном смятении и спросить:
   - Ты на фронте убивал людей?
   А зрячий его глаз был прищурен, ярко - синий стеклянный
протез смотрел слепо на меня в упор, и голосом сиплым, тихим
сказал он:
   - Да... Эти люди пришли, чтобы уничтожить здесь все, что
дорого моему сердцу. Я видел, что они вытворяли... Когда
мне оторвало руку, уже в госпитале, в бреду, в горячке мне
снился все время невыносимый сон - огромная серая крыса,
крыса - носорог, отгрызает мне руку... И навсегда осталось
впечатление, что все злобное насилие мира, его прожорливая
алчность - это гигантская крыса, которую нельзя убедить,
умолить... Ее можно только убить...
   Я был тогда в тоскливом оцепенении и душевной разрухе,
потому, что стоило мне смежить веки, как я видел косые
столбы света между стропилами чердака, мелькающую