удем
выходить с этим делом в суд.
   - Павел Лукьянович, вы здесь нарисовали законченную
картину умышленного убийства, - насмешливо ухмыльнулся
Зацаренный.
   - Это и есть убийство, - не обратил внимания на его
иронию Воробьев. - Хотя, пока его не поймали, мы не знаем,
чего он достигал, что ему нужно было. Ладно, давайте
получим сообщение из Урюпина, тогда будем решать, что
делать...
   За дверью со стеклянной табличкой "Заведующая учебной
частью Екатерина Сергеевна Вихоть" раздавались шумные,
возбужденные голоса. Тонкие деревянные филенки вибрировали,
впадая постепенно в истерический резонанс назревающему
скандалу.
   Я задумался - стучать или лучше подождать, но дверь
неожиданно распахнулась, и из кабинета пулей вылетели две
молоденькие учительницы, красные, сердито - обиженные и
несчастные. Одна из них торопливо смахивала слезу. Я
посмотрел им вслед и подумал, что напрасно так глубоко
раздумывала географичка Маргарита Петровна - в этой школе
власть завуча, безусловно, велика.
   Переступил порог и без околичностей сообщил:
   - Я пришел к вам, Екатерина Сергеевна, для обстоятельного
и серьезного разговора...
   - А вы уверены, конечно, что сейчас, перед экзаменами, у
меня как раз полно времени для обстоятельных разговоров? -
спросила она саркастично и всем своим видом демонстрируя
безусловную несерьезность моих намерений.
   - Да, я уверен, что вы найдете время для этого разговора.
Несмотря ни на какую занятость.
   - Забавно, что вы уже распоряжаетесь моим временем, -
ядовито отметила она.
   - Я не распоряжаюсь вашим временем, - сказал я кротко, -
но я убежден, что предмет нашего разговора заставит вас
охотно отложить любые ваши дела.
   - Интересно, что мы с вами становимся неразлучной парой,
- сказала она, нервно перекладывая на столе какие-то книги,
журналы, тетради. - Мы вместе гуляем по вечерам,
встречаемся на работе, а во все остальное время вы говорите
обо мне с массой людей в городе...
   - Да-да-да! - согласно закивал я. - Я надеюсь что нас
объединяет с вами скорбь о смерти вашего сотрудника и моего
учителя...
   Она не приняла мой тон и сказала легко:
   - Ну, конечно, горько, что Николай Иванович умер, но
когда-то мы все умрем. Да и в вашем горе слишком много
позы. Бесконечно горевать о смерти других может только
бессмертный. Все там будем...
   - Но пока мы с вами еще не дошли до этого философического
рубежа, я бы хотел задать вам ряд вопросов. И обязательно
получить правдивые ответы, которые помогут нам узнать, кто
именно отправил Коростылева задолго до нас туда, где мы все
будем...
   - Во - первых, у вас нет оснований сомневаться в моей
правдивости, а во - вторых, чем же это, интересно, я могу
вам помочь?
   - Передо мной стоит ряд вопросов, которые не дают мне
покоя. Я попробую логически рассуждать, а вы - в случае
несогласия со мной - будете меня поправлять. Хорошо?
   - Хорошо, я попробую.
   - Кто-то отправил Коростылеву лживую телеграмму со
страшной вестью, от которой он умер. Отправитель этой
телеграммы мог иметь несколько целей, из которых я предвижу
по крайней мере две. Первая: хулиганская шутка с локальной
задачей - как можно сильнее достать, наказать Коростылева,
причинить жуткую боль. В этом случае шутка исчерпала свое
назначение, замысел реализован, сверхзадача выполнена,
поскольку достигнут результат по максимуму. Как вы
считаете, я правильно рассуждаю?
   - Ну, наверное. Не знаю, - осторожно сказала Вихоть.
   - Ладно. Пойдем дальше, второй вариант. Эта телеграмма
была инспирирована, заказана из Рузаева вовсе безо всякого
умысла убить или наказать Коростылева.
   - А зачем же тогда ее послали? - спросила напряженно
Вихоть.
   - А для того чтобы Коростылева вывести из каких-то
предстоящих событий. В телеграмме предлагают Коростылеву
срочно вы-е-хать! Значит, цель была в том, чтобы
Коростылева удалить из Рузаева! Ему надо было помешать
совершить какие-то действия. Давайте подумаем, какие
предстояли в Рузаеве события, в которые мог вмешаться
Коростылев.
   Вихоть привстала из-за стола и злобно сказала:
   - Что вы с умным видом ставите передо мной дурацкие
вопросы! Откуда я знаю, какие могли быть у Коростылева
дела! Откуда мне знать, кому он мог помешать? Он сто раз
на дню вмешивался в дела, которые его совершенно не
касались!
   Я наклонил голову и сказал:
   - Нет, Екатерина Сергеевна, вы знаете, какие события
должны были произойти. Например, годовой педсовет, который
должен был состояться через день после получения
Коростылевым телеграммы...
   - При чем здесь педсовет? - спросила враз обмякшая
Вихоть.
   - Как это при чем? Давайте вспомним, что там должно было
решаться.
   - Итоговый годовой педсовет решает очень много вопросов,
- развела руками завуч.
   - Да, я об этом догадываюсь, но в ряду многочисленных
обычных вопросов был один конфликтный. Помните? Вопрос об
аттестации Насти Салтыковой.
   - Ну и что? Каждый год возникают спорные вопросы.
   - Такие, как с Настей, не возникают. Вам была известна
позиция Коростылева в этом вопросе.
   - Что вы хотите этим сказать? - набычилась, побагровела,
выкатила на меня глаза Вихоть.
   - Я хочу сказать, что если бы не позиция Коростылева, то
вопрос об аттестации Салтыковой решался бы почти
автоматически, а вот присутствие Коростылева, наоборот,
почти наверняка гарантировало девочке итоговую годовую
двойку, и - мимо института.
   - Вы намекаете на мою заинтересованность? - спросила
Вихоть.
   - Я не намекаю, я прямо говорю о том, что вашей
приятельнице Клавдии Сергеевне Салтыковой было бы лучше
всего, если б Коростылев отсутствовал на этом педсовете...
   - Я отказываюсь с вами разговаривать, - почти закричала
Вихоть. - Это наглость.
   - Нет, - спокойно ответил я - Это не наглость. Это факт.
И очень прошу вас не воздыматься так грозно над столом, не
выкатывать на меня глаза и не ломать мебель кулаками. Я
ведь не выбегу отсюда в слезах, как давеча молоденькая
учительница.
   - Я буду на вас жаловаться вашему руководству, - сказала
она.
   - И это я уже слышал, но когда вы будете жаловаться моему
руководству, не забудьте указать в жалобе, что с телефонного
аппарата в соседней комнате дважды, четырнадцатого и
девятнадцатого мая, говорили по междугородке с городом
Урюпино, откуда впоследствии послали телеграмму Коростылеву
о смерти его семьи.
   Вихоть тяжело осела на стуле. Ее грозная решимость
иссякала на глазах. Она медленно угасала, будто из нее
реостатом выводили ток жизни.
   Я сказал ей:
   - Екатерина Сергеевна, пока не расставлены все точки над
"i", я прошу вас подумать и сообщить мне все, что вы знаете
об этой истории. Лично я не верю, что вы непосредственно
участвовали в организации этой телеграммы, но вы знаете,
как, при каких обстоятельствах она возникла. Пока не
поздно, прошу вас рассказать мне все...
   - Я не желаю с вами разговаривать, - закричала она,
выскочила из-за стола и своей тяжелой ломовой рысью выбежала
из кабинета.
   В коридоре постепенно стихал дробный стук тяжелой походки
удаляющейся Вихоть, а я сидел в задумчивости, не понимая,
что сейчас мне надо предпринять. То есть я знал, что мне
надо делать, но не мог решить, в какой последовательности.
   Я уже встал и направился к двери, когда в отгороженной
канцелярскими шкафами половине кабинета вдруг раздался
негромкий жестяной стук. Я подошел к шкафу и увидал, что за
его фанерной спиной на стуле сидит посреди комнаты Дуся
Воронцова в своем синем сатиновом халате уборщицы. У ног ее
- пустое ведро, в руках она судорожно сжимала швабру. У
Дуси было напуганное и растерянное лицо - еще больше, чем
обычно.
   - Евдокия Романовна, вы чего так перепугались?
   Молящим голосом она ответила:
   - Честное слово, Станислав Павлович, я не подслушивала!
Я не хотела, я просто здесь прибиралась, когда вы вошли! И
весь ваш разговор я услыхала с Екатериной Сергеевной, а я не
хотела подслушивать, клянусь чем хотите...
   - Да нечего извиняться, - улыбнулся я. - Никаких особых
секретов у нас с Вихоть нет. Во всяком случае, у меня точно
секретов нет.
   - Я-я... я слышала, о чем вы говорили, - заикаясь от
волнения, сказала Дуся.
   - Ну и что? Ничего страшного.
   - Дело в том, что девятнадцатого, суббота это была, я
здесь задержалась с приборкой - консультации перед
экзаменами, учителя поздно работали, а здесь ребята делали
стенгазету, и я задержалась.
   - И что? Я не понимаю, почему вы так волнуетесь?
   - Так видела я! В субботу, девятнадцатого, вечером
Петька Есаков из канцелярии звонил! Я слышала - он набирал
номер, я его еще спросила, чего он тут делает, а он говорит
- звонка дожидаюсь, мол, с товарищем договорился. И потом
позвонили, мне еще показалось, что чудной звонок, долгий
такой. Мне ведь не пришло в голову, что это междугородка.
Петька звонил в субботу, это я сама своими глазами видела, -
повторяла испуганная Дуся.
   Выцветшее бело - голубое небо, как эмалированный таз,
висело над городком. Из телефонной будки против Дома связи
я набрал номер Нади. Не дожидаясь моих вопросов, она быстро
сказала:
   - Я позвонила ему... Он скоро приедет...
   - Вы не сказали, о чем хотите с ним говорить?
   - Конечно, нет. - В голосе ее звенела тревога.
   - Да не волнуйтесь вы так, Надя, - постарался я ее
успокоить. - Вам бояться его нечего...
   - Я и не боюсь его нисколько. Я ведь его давно знаю,
этакий странный гибрид - помесь ласковой свиньи с наглой
собакой, а не волноваться не могу.
   - Я минут через десять буду у вас.
   И все равно я опоздал. Когда я притормозил у голубой
изгороди вокруг Надиного дома, там уже стоял знакомый
"Запорожец", а Петр Есаков разговаривал с Надей у калитки.
На ее лице было написано затруднение - пускать ли его во
двор или задержать до моего приезда на дальних подступах.
   Я подошел и окликнул его:
   - Здравствуйте, Есаков...
   Он обернулся, удивленно приподнял брови, вежливенько
усмехнулся:
   - Чего-то не припоминаю я вас.
   - Ладно дурака валять, - махнул я на него рукой. - Вы
эти гримасы, ужимки и прыжки приберегите до другого раза -
может, понадобятся, а меня вы хорошо помните и прекрасно
знаете, кто я такой и, что я тут делаю...
   - А-а! - обрадовался Есаков - Никак вы тот самый
Тихонов, что по всем домам шастает, из всех душу вытрясает -
как так случилось, что дедушка наш Коростылев хвост откинул?
Такой был бравый боевой дедуган, здоровяк, молодец и
спортсмен - ему бы сто лет жить, а он вдруг погиб в расцвете
лет от предательского обреза затаившегося кулака! Не ошибся
я? Вы и есть оно?
   Он откровенно и радостно смеялся надо мной. Совершенно
искренне, и не опасался он меня нисколько, потому, что знал
наверняка - ничего, кроме жалобных подозрений и слезливых
укоров, кроме сердцеразрывающих просьб задуматься о
содеянном - мне предъявить ему нечего, а на слова мои ему -
тьфу! И растирать не надо, само высохнет.
   - Какая же ты пакость, Есаков! - с сердцем сказала Надя.
От ярости она сжимала кулаки так, что побелели и резко
проступили костяшки, и я испугался, что сейчас она бросится
на него и ударит его в сытое красивое лицо этими костяшками
- на разрыв кожи, ломая суставы, не чувствующая боли, а
переполненная лишь ненавистью и страданием.
   - Надечка, голубка дорогая! - закричал весело Есаков. -
Ошибочку давали! Я ведь вам все время объясняю, что вы меня
не за того принимаете! Не пакость я и не сладость я, а
сложный современный человек. Я, как киплинговский кот, хожу
сам по себе!
   Я смотрел на него, и меня не покидало ощущение, что я его
уже где-то много раз видел. У него было определенно
знакомое мне лицо. Наверняка я его видел раньше. Где и
когда - вспомнить не мог.
   - Да, я это вижу, - согласился я и попросил: - Сделайте
одолжение, Есаков, поговорите со мной маленько. Мне ведь не
часто доводится говорить со сложными и современными. У меня
все больше клиентура простая и отсталая.
   - С полным моим удовольствием, - поклонился церемонно
Есаков. - Вообще- то я сюда мчался на крыльях любви, можно
сказать, по приглашению моей возлюбленной девушки, да
видать, о любви ей уже есть с кем поговорить окромя меня.
   Надя покраснела, а я успел ее крепко взять за руку и
ответить ему.
   - Лично я полагаю, что с кем бы Надя ни говорила о любви,
это все равно лучше, чем с вами.
   - Это почему еще? - удивился Есаков. - Я для всякой
молодой женщины очень соблазнительный вариант.
   - Чем? - коротко поинтересовался я.
   Есаков так рассмеялся от души, так он всплеснул руками,
так замотал своей аккуратно подстриженной маленькой сухой
головой, что я вспомнил Я вспомнил, где я раньше видел его.
   - Всем, - исчерпывающе объяснил он, справившись с
приступом смеха. - Я человек веселый, внешне
привлекательный, очень здоровый, можно сказать, начитанно -
культурный. Я во время передачи по телевизору "Что? Где?
Когда?" половину вопросов отгадываю. И материально
независимый.
   Он сделал широкий кругообразный жест, который охватывал
его шикарный синий адидасовский костюм, стоявший понуро за
забором "Запорожец", улицу, Надю, склон холма, лежавший
внизу город, далекий лес, мир. Все принадлежало ему, кроме
меня - меня он как-то ловко выкинул из этого круга, как вещь
абсолютно ненужную и весьма противную.
   Я уселся на скамейку под окном, не спеша положил ногу на
ногу, закурил, а он с интересом следил за мной, дожидаясь
моего следующего беспомощного и безвредного для него
вопроса.
   - Неувязка получается, - сказал я. - Насчет вашего
распрекрасного костюма и кроссовок не знаю, может быть,
действительно ваши, а на машину-то вы зря показываете.
Машина не ваша...
   - Это как? - сразу набычился Есаков и снова стал похож
на себя в других виденных мною ракурсах.
   - А так. Видел я вас тут вчера, понравились вы мне
сильно, решил поинтересоваться: что это за шикарный плейбой
катается здесь на роскошном лимузине? Спросил в ГАИ, а мне
отвечают - зовут его Клавдия Сергеевна Салтыкова. Я им
отвечаю - ошибка какая-то! Я отчетливо видел существо
мужского пола, не может оно быть Клавдией Сергеевной
никакой! А они бестактно упираются - не верьте глазам
своим! Это была наша знаменитая Клава! А то, что вам
почудилось, - это обман зрения. Ничто. Выдумка.
   Есаков гордо поднял голову, готовясь мне ответить по всем
нотам и адресам, но за окном в доме зазвонил телефон. Я
попросил Надю:
   - Надюша, послушайте, пожалуйста... Она взбежала на
крыльцо, и Есаков встревоженно проводил ее глазами, ему
разговор явно перестал нравиться. И в этом резком повороте
головы я опять опознал его - десятки раз я видел такие
неотличимые, тщательно причесанные головы на фотографиях во
всех парикмахерских, рекомендующих нам идеальный стандарт
мужской куаферной красоты.
   Аппарат, видимо, стоял где-то рядом с окном - я отчетливо
слышал голос Нади.
   - Да, да... Он здесь. Разговаривают... Я ему могу дать
трубку... Пожалуйста. Сейчас. Надя выглянула в окно, в
руке у нее была трубка:
   - Станислав Павлович, вас просят к телефону... Есаков
облегченно вздохнул и со смешком сказал:
   - Умора! Точь-в-точь, как в фильме "Волга-Волга". Игоря
Ильинского не хватает.
   Я взял трубку, и, прикрывая ладонью микрофон, заметил
Есакову.
   - Вы не огорчайтесь - я вас сейчас насмешу пуще Игоря
Ильинского... Напористый голос Воробьева сказал в трубке:
   - Тихонов? Это я, Воробьев... Из Москвы сейчас
сообщили. Телефон в Урюпине номер 3-13-26 установлен у
гражданки Пелех Нины Николаевны. В ее доме третий месяц
проживает сын Александр, двадцати трех лет, без определенных
занятий. По внешности соответствует приметам отправителя
телеграммы в Мамонове. Пелеха задержали и допрашивают, как
появятся новости - сообщат.
   - Спасибо. Я очень на это надеялся.
   - А, что у вас происходит? - спросил Воробьев.
   - Собеседуем. О жизни неспешно толкуем...
   - Это хорошо, - одобрил Воробьев. - Вы там побалакайте
еще, а я скоро к вам тоже подтяну. Думаю, что не помешаю?
   - Ни в коей мере... Жду.
   Я отдал Наде трубку и повернулся к Есакову:
   - Итак, мы остановились на машине... Его, видно,
нервировал мой разговор по телефону, поскольку он изменил
тон, ответив мне простецки:
   - Да полно уж - ма-аши-ина! - презрительно протянул он.
- "Запор" трескучий! Есть о чем разговаривать! Ему крышу
можно консервным ножом вскрыть...
   И вид у него был трусливо-независимый - как у
киплинговского кота, который ходит сам под себя. Настоящий
лирический герой - то робостью, то наглостью томим.
   Я положил ему руку на плечо и спросил задушевно:
   - Что, не хочет покамест Клава перевести его на твое имя?
   Мышцы у него были длинные и жесткие, как у бегового
жеребца. И по тому, как он нервно - зло отшвырнул мою руку,
я понял, что мыслишка у меня правильная, что где-то здесь
"горячо".
   - Хочет! Не хочет! Не ваше это дело! Нечего соваться,
куда не просят! Дружба у нас с Салтыковой! А может быть,
любовь! Не ваше это собачье дело! Может быть, человек она
исключительной душевности!.. Женщина она очень хорошая!
   - Ну да! Ну да, конечно! - сразу же закивал я. -
Конечно, хорошая! Червь не дурак, он в кислое яблоко не
полезет...
   Я достиг своей цели - Есаков взбесился, утратив
охранительную ироническую сдержанность.
   - Плевать я на вас хотел! - заорал он. - И на все, что
вы там думаете обо мне! Погоди, мы еще встретимся! Камни
жрать будешь!..
   Под эластичной тканью спортивного костюма убедительно
перекатывались тугие бугры и комья мышц, а лицом он больше
не походил на величаво- спокойные парикмахерские
глянцованные эталоны. На его бесхитростно- приятном лице
была начертана яростная готовность совершить любую мерзость
за самое скромное вознаграждение. Он резко повернулся и
направился к калитке, и я сказал в эту мощную гибко -
мускулистую спину:
   - Слушайте, Есаков, а ведь Салтыкова не сможет выполнить
своего обещания.
   Он сделал еще пару шагов с разгона, но остановился и
посмотрел на меня:
   - Какого обещания?
   - Я долго думал, что она могла предложить вам за то,
чтобы вы со своим дружком Пелехом организовали эту
телеграмму Коростылеву, пока не понял, чего вам не хватает
для счастья. "Жигули". Седьмую модель - мечту с
мерседесовской облицовкой...
   Он молча смотрел мне в лицо, и я знал, что угадал точно.
Или очень близко. Я видел, как в его сухой, красиво
причесанной голове проигрываются варианты отпора, ловких
ответов, хитрого запирательства, поиски самого правильного
поступка - от решения свернуть мне шею до лихого бегства на
трескучем "Запоре". Но, видимо, "Запорожец" не показался
ему подходящим участником гонок с преследованием, потому,
что он тускло спросил:
   - Вы чего от меня хотите?
   И был он уже не издевательски наглый, не
упружисто-ловкий, а вялый и злой, как осенний комар.
   - Да в общем-то ничего... Хочу в жизни твоей объявить
перерыв. Делом тебя пора занять...
   За забором раздался короткий рев автомобиля на форсаже,
и, подняв летучее облачко белой пыли, притормозила у ворот
раскрашенная в канареечные милицейские цвета "Волга".
Воробьев распахнул калитку, прошел мимо Есакова, словно не
видел, пожал мне руку и уселся рядом на скамейке. Потом
поднял голову и тут будто впервые заметил этого корпусного
парня, приветливо махнул ему рукой:
   - А, Есаков! Здорово! Тебе Пелех привет передает!
Соскучился он без тебя, не с кем, говорит, пошутить крепко.
Никому, спрашивает, телеграмму послать не надо?
   Есаков затравленно оглянулся - у калитки стоял
милиционер, водитель с машины Воробьева. Неуверенно
заговорил, а глаза у него все время ерзали мимо нас, чтобы
не встретиться взглядом:
   - Да бросьте вы... Какой там Пелех... Не знаю, чего там
кто нашутил...
   - Что значит какой Пелех? - удивился Воробьев. - Дружка
своего забыл? Вы же с ним несколько лет за одну команду
второй лиги в футбол играли! Пока вас обоих с треском не
выперли... Не помнишь?
   Есаков растерянно помотал головой.
   - Ай-яй-яй! - укоризненно сказал Воробьев. -