орит, что неудобно, вам надо быть там...
   Галя - молодец, уже со всеми знакома, со всеми есть
отношения, она любит людей и уверена, что это взаимно.
   Бутов с неожиданной легкостью встал, жадно затянулся пару
раз, и поднявшиеся над ними клубы дыма ясно показали, что
пароход готов отчалить от пристани, только, что наведенные
тоненькие сходни разговора, слабые швартовы вопросов и
ответов разорвутся и рухнут в воду молчания.
   Он мечтал уйти от меня и неприятных вопросов, но решиться
не мог, не получив моего разрешения, отпущения, успокоения.
   - Нам надо будет договорить, Оюшминальд Андреич, я вас
завтра навещу... - пообещал я.
   - Хорошо, я буду ждать, - тяжело вздохнул Бутов и затопал
по ступенькам.
   - А ты? - спросила Галя.
   - Я приду через час. - И направился к калитке.
   Повернул ключ в замке зажигания, и "жигулиный" мотор
услужливо и готовно рокотнул, его металлическое
четырехцилиндровое сердце рвалось в дорогу. Но я обманывал
его: путь нам предстоял совсем недалекий. Полтора
километра - до Дома связи. Я не хотел терять времени -
фосфорические зеленовато-голубые стрелки автомобильных часов
показывали четыре, а красная секундная, суетливая,
тоненько-злая, спазматически рвалась по кругу циферблата,
неостановимо стачивая с дня стружку умчавшихся минут.
   Выехал на асфальтовую дорожку, перешел на прямую передачу
и покатил тихонько, почти бесшумно с косогора вниз к центру
Рузаева. Много раз доводилось мне отсюда уезжать, уходить,
и почти всегда мне было грустно - не хотелось расставаться с
Кольянычем, а теперь переполняло меня чувство холодной
целеустремленной ярости и злой тоски, потому, что знал:
ухожу навсегда. Еще сегодня и завтра, может быть, через
неделю я вернусь сюда, но сейчас я уходил от Кольяныча
навсегда, потому что, отправляясь на поиски его убийцы, я
затаптывал насовсем свой собственный след к этому дому, к
своему прошлому, к самому себе.
   Мрачная ненависть к убийце была сейчас во мне больше
любви к Кольянычу, и от этого мне было трудно дышать, и я
сам себе был противен.
   Но свое дело я доведу до конца.
   Неспешно плыла моя машинка по пологому спуску в субботне
- беззаботный, отдыхающий городок. Густо-зеленый, дымящийся
клубами сирени и уже пахнущий подступающим летом - пылью,
нагретым деревом, слабым бензиновым выхлопом. Из окон домов
доносились шквалы криков и быстрый тенорок футбольного
комментатора. Около пивной бочки толпилась компания
любителей стоячего отдыха. На площадке перед кинотеатром
плясали "барыню". Из дверей универмага вилась очередь -
видимо, к концу квартала выкинули в продажу дефицит. Жизнь
продолжалась нормально.
   На стоянке в центре площади с трудом нашел место -
грузовики и автобусы из окрестных деревень, легковушки,
мотоциклы с колясками. Субботний выезд в райцентр.
   А в мраморно - стеклянных палатах Дома связи было
пустовато. Ощущалось, что провинциальные амбиции строителей
дома явно возносились в неоглядное будущее над реальными
потребами рузаевцев в средствах связи. За окошком с
надписью "Междугородный телефон" сидела женщина с вязаньем в
руках. Желтоватое лицо с крошечными бисеринками пота на
висках. Я просунул голову в овальный вырез и увидел, что
вязанье лежит на покатом выпуклом своде живота. Судя по
животу и недовязанным ползункам, телефонистке оставалось до
декрета несколько дней.
   - Здравствуйте, дорогая будущая мама, - улыбнулся я ей,
стараясь изо всех сил ей понравиться - от ее доброхотности и
проворства сегодняшней ночью зависело многое. - Я старший
оперуполномоченный Московского уголовного розыска Тихонов...
   И протянул ей удостоверение. Она положила его на стол,
механически взяла ручку, с удивлением и интересом,
внимательно прочитала его, и я остался доволен, что она не
сделала в нем ручкой пометок и прочерков, как это делают на
телеграфных бланках.
   - Здравствуйте, товарищ майор, - сказала она, и в глазах
ее загорелось любопытство.
   - Как вас зовут?
   - Аня, - подумала и добавила: - Аня Веретенникова, а
что?
   - Анечка, мне сегодня понадобится ваша помощь. Вы до
каких дежурите?
   - Сутки. До завтра, до девяти, а вам куда звонить?
   - В Москву. И еще неведомо куда...
   - Так в Москву можно из автомата позвонить! Опустили
пятиалтынный и говорите себе на здоровье... - Она
улыбнулась. - А есть ли автоматическая связь с "неведомо
куда" - не знаю...
   - Мне автомат не подходит - я буду звонить в Москву, а
мне будут отзванивать сюда. Вы знали бывшего директора
школы Коростылева?
   - Да, - кивнула Аня, и лицо ее затуманилось. - Его у нас
все знают... Он умер на днях... Я до восьмого класса у
него училась... Хороший человек...
   Мне не было никакого резона секретничать с Аней - все
равно связь пойдет через нее, если захочет, то и так все
услышит. Да и нечего мне утаивать. Тут и без меня темноты
хватает.
   - Анечка, к сожалению, Николай Иванович не просто умер, а
то, что случилось с ним, скорее напоминает убийство. Вы
слышали о телеграмме?
   - Да, что-то слышала, телеграмма какая-то поддельная
пришла. Шулякова, из отдела доставки, рассказывала...
   - В том-то и дело, что телеграмма настоящая, только
послал ее человек поддельный. По виду, наверное, обычный
человек, а на самом деле - вурдалак...
   - А чем я могу вам помочь?
   - Сейчас я передам в Москву запрос, а потом мне будут
звонить. Пока я не знаю, где я буду находиться, но я вам
буду регулярно отзванивать и сообщать номер - где я есть, и
вы меня будете соединять с Москвой. Сделаете?
   - Конечно!
   - Тогда начнем. Мне нужна дежурная часть Московского
уголовного розыска.
   Аня набирала диск на коммутаторе, что-то говорила своей
коллеге в Москве, и лицо у нее уже было не
беременно-расслабленное, а сосредоточенное, даже чуть
сердитое, а вязанье лежало далеко в стороне на приставном
столике, и висевшая на шее телефонная гарнитура - наушники и
микрофон - делала ее похожей на пилота, совершающего трудную
посадку.
   - Идите в первую кабину...
   Открыл тяжелую, плотную дверь, вспыхнул свет в тесной
деревянной капсуле, снял трубку с плоского аппарата без
номеронабирателя и услышал знакомый глухой голос:
   - Ответственный дежурный Коновалов слушает...
   - Привет, Серега... Это Тихонов тебя достает...
   - Что это тебе неймется в субботу? Ты как в Рузаеве
оказался?..
   - На похороны приехал... Тут история произошла вполне
противная, мне нужна твоя помощь...
   Я объяснял ему историю с телеграммой, а Коновалов где-то
далеко, за сотню верст, сосредоточенно пыхтел в трубку, не
перебивал меня, вопросов праздных не задавал, но я знал, что
он не просто внимательно слушает, а по укоренившейся за
долгие годы привычке наверняка делает пометки на чистом
листе бумаги остро отточенным карандашом. "Самая лучшая
память на бумажечке накалякана", - любил он повторять нам,
когда мы удивлялись, что он никогда и ничего не забывает.
   - Понятно, - медленно сказал Коновалов. - А Коростылев
этот сродственником тебе доводится?
   - Ну, наверное, считай, что сродственник. Сроднились мы
с ним за целую жизнь...
   - Все ясно. - И я представил себе, как он отчеркнул
жирной линией свои закорючки на листе и приготовился по
пунктам записывать задание.
   - Серега, надо срочно дозвониться в Мамоново, в городское
управление, если понадобится - продублируй запрос в область,
в Воронеж. Ты записал исходящие телеграммы? - на всякий
случай переспросил я.
   - Конечно...
   - Пусть сегодня же опросят телеграфисток, всех, кто мог
быть на почте во время подачи телеграммы, кто такой
Пронин?..
   - Пронина-то никакого нет - фамилия взята от фонаря, -
перебил Коновалов.
   - Не сомневаюсь, но телеграмма необычная - его должны
были запомнить, почтари его смогут довольно подробно
описать. Затем надо взять на телеграфе исходящий журнал,
посмотреть, кто отправлял сообщения перед Прониным и вслед
за ним...
   - И что? - раздумчиво спросил Коновалов. - Что дает?
   - Мамоново - маленький городок, многие знают друг друга.
Соседи Пронина в очереди могли запомнить какие-то важные
детали. По ним можно будет легче его раскупорить.
Понимаешь?
   - Усек, - хмыкнул Коновалов. - Чувствую, что ты на
воскресные дни мамоновским сыскарям подкинул работенку
невялую...
   - Да, Серега, я это знаю. И тебя, друг, прошу: вломись
в это дело, как ты умеешь. Я тебе не могу и не хочу ничего
объяснять по телефону, но если этот гнусняк от нас улизнет,
ставь на мне крест...
   И вдруг совершенно неожиданно почувствовал, что по лицу у
меня текут слезы и голос предательски сел, тугой ком заткнул
глотку.
   - Але, але, Стас, ты чего там? Але! - заорал в трубку
Коновалов. - Ты, что тараканишь? Але! Стас! Что с тобой?
Может, кого из наших ребят к тебе подослать?
   Я несколько раз глубоко вздохнул, с трудом продышался и
твердо сказал:
   - Серега, со мной полный порядок. Никого присылать не
надо, глупости это. Я здесь все сам сделаю. Ты будешь
держать связь с местной телефонисткой, ее зовут Аня
Веретенникова, она меня легко разыщет... Договорились?
   - Есть, все будет в норме.
   Вышел из будки, из спертой духоты с надсадным запахом
пыли и пота, и не мог несколько мгновений собраться с
мыслями, отрешенно глядя на телефонистку, пока Аня не
сказала мне мягко:
   - Вы не волнуйтесь, я вас мигом соединю, как только
позвонят...
   - Спасибо, Аня, я вам буду регулярно звонить. Вот вместе
с вами мы раскрутим эту историю...
   - Ну, да, конечно, я ведь старый Шерлок Холмс, -
усмехнулась Аня. - Да и вы на милиционера не похожи. Вы на
артиста Филатова похожи, только ростом подлинней...
   Я подумал, что она моложе меня лет на пятнадцать, но
говорила она со мной не как молодая женщина, она не
"ухаживалась", она говорила с ласковой снисходительностью
матери, для которой все эти игры давно позади, хоть и
симпатичны, но неинтересны - она вязала ползунки, и на лице
ее желтели пятна будущих, иных, нестерпимо тяжелых и высоких
забот.
   - Аня, где у вас городская милиция?
   - А вон, наискосок, через площадь дом двухэтажный, там
вход с переулка.
   - Анечка, я вам звоню через час.
   С автостоянки постепенно разъезжались машины, урчали,
готовясь в путь, автобусы, из - под брезентового фургона с
надписью "Люди" разносились по площади развеселая гармошка,
нестройное пение, клочья частушечных выкриков. Сумки,
пакеты, авоськи с апельсинами.
   Я пересек площадь и вошел в зеленый палисадник перед
старым домом с красной стеклянной таблицей "Управление
внутренних дел". На деревянном крылечке сидел милиционер и
строгал ножом чурку.
   - Я бы хотел поговорить с Зацаренным, - сказал я,
поздоровавшись.
   - А он у себя сейчас. Шестая комната - пройдете мимо
дежурной части, налево по коридору...
   Из-за приоткрытой двери раздавался громкий голос:
   - Нет, нет, Семен Петрович, вы это не понимаете... У нас
для этого нет возможностей... Да, что страда - в милиции
всегда страда...
   Слова были круглые, отчетливые, точно разделенные между
собой - цепочкой воздушных пузырей вылетали они из кабинета
в сонную тишину пустого коридора и гулко лопались в
неподвижном сумраке вокруг меня.
   Я постучал и вошел в комнату, не дожидаясь ответа, - за
столом разговаривал по телефону молодой капитан, и я
удивился, что у такого юного блондинчика ярко выраженный
командирский голос.
   Он показал мне рукой на стул и зычно сказал в трубку:
   - Нет, Семен Петрович, не могу, и не просите... Вы это
не понимаете... На заметку возьмем обязательно, а
практически пока обойдемся разговорами...
   Я подумал, что от его голоса в телефонных проводах должно
подскакивать напряжение. Юша Бутов сказал о нем
интеллигентный милый человек, заместитель по розыскным делам
Зацаренный.
   Он бросил на рычаг трубку и поднял на меня голубые
навыкате глаза.
   - Слушаю вас... - И слова, как детские шарики, один
длинный, а второй круглый, гулко ухнули надо мной.
   - Моя фамилия Тихонов, я приехал из Москвы на похороны
Николая Ивановича Коростылева и вот решил зайти к вам...
   - Да, да, да, - закивал огорченно Зацаренный, - я в курсе
дела. Очень печальная история. Уважаемый был человек.
Только не знаю, чем мы вам можем быть полезны.
   - Вы знаете о телеграмме, которую прислали Коростылеву?
   Зацаренный на миг задумался, будто вспоминал, о какой
телеграмме идет речь, потом сказал неопределенно:
   - Да, я слышал об этой истории. Очень жаль, что такое
еще случается в нашей жизни.
   - А кроме человеческого сожаления по поводу таких
прискорбных фактов, у вас нет каких - либо еще побуждений?
- спросил я.
   - Не понял, - шумно удивился Зацаренный, - что вы имеете
в виду?
   - Я имел бы в виду возбудить дело, например. Провести
тщательное расследование, попробовать разыскать автора
телеграммы.
   Голубые выкаченные глаза Зацаренного полыхнули грустной
усмешкой профессионала, обвыкшегося с человеческими
горестями и умеющего отделить естественные эмоциональные
всплески от разумно-прозаических условий жизни.
   - Я вас понимаю, товарищ Тихонов, вашему горю
сочувствую... Вы, видимо, близкий человек покойному?
   - Близкий, - кивнул я. - Думаю, что был близкий...
   - И мне понятно ваше справедливое желание наказать этого
дурака, пославшего телеграмму... Но, к сожалению, это не в
наших силах.
   Органное рокотание голоса Зацаренного меня подавляло. Я
робко спросил:
   - Отчего же?
   - Оттого, что смерть учителя Коростылева - я имею в виду
общественный смысл - скорее напоминает несчастный случай,
последствие стихийного бедствия, чем результат
преступления...
   - Очень интересная точка зрения, - заметил я.
   - Боюсь, что нам надо признать этого неизвестного
дурацкого хулигана чем-то подобным случайному удару молнии
или упавшему с крыши на голову кирпичу, - развел руками
Зацаренный, доверительно наклонился ко мне, и узкий луч
заходящего в окне солнца ярко вспыхнул в голубой эмали
университетского ромбика на правой стороне его мундира.
   - Хочу обратить ваше внимание, - сказал я, - что ни
молния, ни рухнувший кирпич не обладают злой волей. Иначе
говоря, умыслом...
   - В том-то и дело, - вздохнул Зацаренный. - Вы это не
понимаете, что с точки зрения закона мы никогда не сможем
доказать наличие умысла на убийство Коростылева у человека,
отправившего телеграмму. Даже если допустить, что мы его
найдем, а это весьма маловероятно, но и в этом случае он
скажет нам, что просто хотел пошутить, что с него, дурака,
возьмешь? Никогда такое дело через суд не пролезет, вернут
его нам или прекратят совсем, а то и, глядишь, оправдают
этого кретина, а нам в отчетность - брак!
   - Боитесь отчетность испортить?
   - Не боюсь! - отрубил Зацаренный. - А не хочу! Хорошая
отчетность, с точки зрения демагогов, - забота службистов,
карьеристов и бюрократов, а на самом деле хорошая отчетность
- это зеркало нашей работы. И цифры в отчетности -
отражение нашей жизни. Поэтому я и борюсь за хорошие цифры.
У меня на сегодня три кражи не раскрыты и один грабеж, вчера
в общежитии строителей драка приключилась - виноватых нет,
сейчас на повестке дня непримиримый бой самогонщикам и
алкоголикам. Вот это все реальные преступления, по которым
я должен отчитаться. И за эту отчетность я болею и, как вы
говорите, портить ее не хочу.
   Я видел, что он устал от разговора со мной, а может быть,
просто устал за день. Сегодня суббота, а он на месте.
Вообще говорить таким гулким утробным голосом - это само по
себе утомительная работа вроде целодневного раздувания
мехов. Да я и не хотел заводиться.
   - Мне приятно, что вы переживаете из-за нераскрытых краж
и грабежа, - сказал я - но непонятно, почему вы решили
заранее, что телеграмму учинил дурак, кретин или глупый
хулиган, а может быть, злодей?
   Зацаренный с досадой, пожал плечами:
   - Я вам уже объяснял, что существует понятие юридической
процессуальной бесперспективности. Закон предусматривает
такие случаи. - Он с досадой ткнул в стопку книг на столе.
- Статья 108 Уголовно-процессуального кодекса гласит: "Дело
может быть возбуждено только в тех случаях, когда имеются
достаточные данные, указывающие на признаки преступления".
Недвусмысленно ясно! Это закон!
   - А мне неясно, - спокойно ответил я. - В научном
комментарии к статье 108 указано, что для возбуждения
уголовного дела достаточны данные, свидетельствующие о
наличии преступного события, хотя бы они и не содержали
указания на конкретного виновника. Мне не изменяет память?
   Зацаренный растерянно помолчал, потом вперил в меня свои
голубые буркатые глаза:
   - Вы, что - тоже юрист?
   - Я тоже юрист. Я ваш коллега, старший
оперуполномоченный МУРа...
   Зацаренный засмеялся и спросил:
   - Что же вы, коллега, цитируете комментарий со второго
пункта? Там ведь, если помните, есть пункт первый. И
подтверждает он мою правоту...
   - Это почему еще?
   - Потому, что там сказано: "Данные, свидетельствующие
лишь об антиобщественных, но уголовно ненаказуемых
поступках, не могут считаться основанием для возбуждения
уголовного дела". Вот так...
   Я слушал Зацаренного и все больше убеждался, что его
голос так могуч и убедителен, потому, что возникает не как у
нас всех - в маленькой гортани, а формируется мощным
желудочно-кишечным трактом, где-то там глубоко, в неведомых
словоносных недрах рождается эта звуковая стихия. Его речь
была непохожа на мое жалобное колебание воздуха, это было
неисчезающее дрожание эфира - это звучал величественный
Лагос, имеющий массу и объем.
   - Мне кажется, мы не можем договориться потому, что вы
заранее твердо уверены, будто автор телеграммы просто злой
глупец, совершивший аморальный антиобщественный поступок...
   - А вы твердо уверены, - перебил меня Зацаренный, - что
это злой демон, спланировавший умышленное убийство
почтово-телеграфным методом...
   - Нет, я в этом не уверен, - покачал я головой, - но
считаю при нынешних-то трагических и в то же время
достаточно таинственных обстоятельствах всякое
предварительное теоретизирование неуместным. Я бы хотел,
чтобы следствие дало ясный и недвусмысленный ответ - кто он,
человек, отправивший телеграмму? И зачем он это сделал?
Или почему он это сделал...
   - Да, я с вами согласен, - вздохнул Зацаренный, - но мы
же с вами практики, реалисты и знаем, что раскрутить
подобную глупость в сто раз труднее, чем любое хитроумное
изощренное убийство...
   - Опять - двадцать пять! Мы с вами не знаем - глупость
это или изощренное убийство...
   - Хорошо, хорошо! Я с вами не спорю! - замахал
энергичными ручками, загрохотал надо мной Зацаренный. - Я
хочу вам задать товарищеский коллегиальный вопрос. Вот вы
работник МУРа, можно сказать, образцовой, лучшей розыскной
службы. Представьте, что к вам обратились с подобным
материалом. Вы бы настаивали на возбуждении уголовного
дела? С перспективой вечной нераскрываемой "висячки?
   Экий паршивец! Он поставил меня в невыносимую позицию
демонстрации своей добродетели, но у меня нет возможности
кокетничать и жеманиться. И я твердо ответил:
   - Я лично возбудил бы. Я надеюсь, что вы освободите меня
от предъявления своего послужного списка и доказывания моей
добросовестности...
   - Упаси бог! - взорвал акустическую бомбу Зацаренный. -
Я вам верю, но один мой очень умный друг всегда говорит, что
никакой следователь не должен, не может расследовать дел,
связанных с судьбой близких людей, как ни один хирург не
станет оперировать дорогого ему человека. Руки дрожат!
   - Да, у меня дрожат сейчас руки, - сказал я. - Может
быть, ваш друг и правильно говорит про хирургов...
   - А про нас? - усмехнулся Зацаренный.
   - Про нас? Я вот только сейчас понял, что когда каждое
дело будет волновать тебя лично так, будто тебя самого
режут, тогда правосудие будет обеспечено, как надо...
   - К сожалению, если смотреть на вещи реально, это
невозможно. И когда горечь утраты стихнет и вы немного
успокоитесь, поймете, что нельзя боль всего мира принять на
себя... Вы не понимаете, что...
   Я встал, дальне