ой суетливо бормотало.
Казалось, что он держит в руке маленькую клетку с напуганным
беснующимся зверьком, но зверек матусился напрасно - его
пищащий страстный шепот мало волновал Владилена.
Приблизительно так же, как и мои сведения, которые я должен
был добыть. Владилен - безмятежно счастливый, спокойный
человек. Равнодушный ко всему на свете.
   - Нет, ничего не узнал я покамест, - нехотя ответил я и
спросил у Лары: - Тебе не доводилось слышать от отца о
каких-нибудь конфликтах с завучем?
   - С Вихоть? - удивилась Лара. - С Екатериной
Сергеевной? Не-ет! Вроде нет, не слышала. Ничего
особенного не припоминаю. Вообще-то он о ней отзывался не
очень уважительно, но ничего особенного не говорил, а почему
ты об этом спрашиваешь?
   - Да так, просто хочется знать, - лениво ответил я и
пояснил: - Мне нужно знать все, что здесь происходило. Я
хочу точно выяснить отношения отца с этими людьми.
   - Ты все - таки надеешься восстановить справедливость? -
спросила Галя.
   Галя - удивительный человек. Она никогда не оперирует
бытовыми понятиями. Для нее существуют только всеобщие
категории: Справедливость, Любовь, Верность. Для нее мир
выстроен из крупных блоков глобальных отношений.
   Я пожал плечами:
   - Моя задача - искать не справедливость, а правду.
   - Какая разница? - хмыкнула Галя.
   - Большая. Я думаю, что у людей очень разные
представления о справедливости. Бывает, что справедливость
одного человека становится злодейством для другого. Мне
нужна правда, она универсальна для всех.
   - Тогда непонятно, почему тебя заинтересовали отношения
Николая Ивановича с завучем, - сказала Галя. - По - моему,
она очень симпатичная женщина. Мне нравятся такие люди -
пусть резкие, прямые, но они знают, чего хотят в жизни.
   - Да? - усомнился я. - Возможно... Во всяком случае,
мне показалось, что она не очень хорошо относилась к нашему
деду. И мне она точно не нравится...
   Галя обиженно промолчала, а Владилен выключил приемник,
встал, потянулся - крупный, рослый, хорошо кормленный, в
красивой заграничной рубашке и с расстегнутой верхней
пуговицей на брюках. Ничто не могло порушить его взаимной
влюбленности с жизнью. И вальяжную его представительность
нисколько не портила розовая плешь, которую он закрывал
поперек головы аккуратной волосяной попонкой. Владилен
улыбнулся мне доброжелательно и сказал:
   - Стас, может быть, ты слишком высокие требования
предъявляешь к людям?
   - А в чем они, эти высокие требования?
   Владилен смотрел на меня снисходительно-ласково, как
мудрые отцы взирают на своих шустрых, ершистых
несмышленышей.
   - Ведь тут вопрос совсем непростой, - глубокомысленно
поведал он. - Надо подойти к нему достаточно широко, чтобы
картина была и реалистичной, и объективной. Мой тесть
Николай Иванович был человек замечательный во всех
отношениях, но людям простым, незамечательным - тем, кто с
ним жил и работал, - доставалось несладко...
   Я опешил и немного растерялся:
   - А чем же это несладко было тем, кто с ним жил и
работал?
   - Он предъявлял людям невыполнимое требование - быть не
хуже его, - усмехнулся Владилен. - А это было весьма
затруднительно, поскольку человеком он был во многих
отношениях исключительным. Но, на мой взгляд, ему не
хватало очень важного человеческого свойства - терпимости к
чужим слабостям и недостаткам.
   И снова было не ощущение горечи, или боли, или гнева, а
воспоминание об удивительном сне заполнило меня.
   Сон во сне. Сон за пределом сна, а внутри бесплотного
шатра, под невидимым сводом - здесь была явь. Висящий в
воздухе стакан. Предмет, опирающийся только на мою волю.
Удерживаемый силой души...
   Я внимательно смотрел на Владилена и думал о том, что
Кольяныч никогда не жаловался мне на зятя, никогда не хвалил
его, не упоминал его. Я знал, что он зятя недолюбливает.
Только однажды он сказал:
   - У нас нормальный литературный конфликт отцов и детей.
Только в жизни конфликт наш развернут наоборот: мой зять -
очень серьезный, сытый, пожилой человек, немного утомленный
людской глупостью, а я... - Он задумался
   - А вы? - спросил я.
   Он тихонько засмеялся, яростно блеснул стеклянным глазом
и сообщил шепотом:
   - Я - мальчишка, убежавший с уроков...
   - Вот видишь, как все по - разному воспринимают людей, -
сказал я Владилену. - Мне-то всегда казалось, что Кольяныч
- единственный человек, который прощал людям все. Он мог
войти в положение любого человека...
   Да, он входил в положение любого встречного, с азартом
входил, энергично, с искренним интересом. По-моему, иногда
забывал выйти, так и жил подолгу с чужой бедой, с соседской
радостью.
   - А я разве возражаю? - воздел руки Владилен. - Мог
войти, помочь, посочувствовать, простить и промолчать, но
внутри осуждал, и это было видно, а людям неприятно, когда
их осуждают за их слабости. Люди любят нравиться, им
хочется, чтобы их уважали, ценили и чтобы ими восхищались.
   - Это точно, - заметил я. - Вот такой человек, как ты,
заслуживает непрерывного восхищения. Я сам всю жизнь мечтал
быть таким, как ты, но у меня это, к сожалению, не
получилось.
   Владилен легко засмеялся, он не желал замечать моего
недоброжелательства, он просто махнул на меня рукой:
   - Ладно, брось подначивать. Дед прожил долгую, хорошую
жизнь. Знаешь, как Монтень сказал: "Кто научил бы людей
умирать, научил бы их жить".
   Я помолчал и сказал:
   - Мне кажется, что, если бы люди научились жить так, как
Кольяныч, для них утратил бы свой страшный смысл вопрос о
том, как умирать.
   Владилен помотал головой:
   - Ну, с этим я не согласен! Ведь ты же сам больше всех
хочешь выяснить, почему и как, при каких обстоятельствах
умер старик? Ведь тебя же это волнует?
   - Да, это меня волнует, - твердо ответил я. - Потому,
что он не просто умер, а, мне кажется, его убили. И
допустить в этом хоть тень сомнения я не могу.
   - И это правильно! - горячо поддержал Владилен. - Кабы
только удалось - это было бы замечательно! Хотя я склонен
полагать, что это вряд ли возможно.
   - Почему вы все заранее уверены, что это невозможно? -
спросил я. - Почему вы не стучите ногами от нетерпения,
почему не подталкиваете локоть от жадного ожидания, почему
не кричите: давай, давай, мы ждем от тебя ответа!..
   Владилен хмыкнул:
   - Давай, Стас! Давай, давай! Мы ждем от тебя ответа, но
опасаюсь не дождаться...
   - Уточни...
   - У тебя исходная установка неправильная. Николай Иваныч
был человек неплохой и честный, и ты человек неплохой и
честный. Отсюда ты делаешь неправильный вывод: у доброго,
старого, честного человека не может быть много врагов. Надо
пошустрить и сыскать одного - единственного прохвоста,
который учинил эту беду...
   - А в чем неправильность моего вывода?
   - В том, что мой тесть мог иметь очень много врагов или
недоброжелателей. И имел их наверняка.
   - Это почему?
   - Потому, что он был стар и очень активен. Старики -
вообще люди трудные. Как говорит мой заместитель, они из-за
склероза не помнят вчерашнего большого добра, а пустяковое
старинное зло всю жизнь в себе лелеют...
   - Посовестись, Владик - твой тесть ни на кого никогда зла
не держал...
   - Ошибаешься, Стас! Ты находишься в добросовестном,
искреннем заблуждении, поскольку вы с Коростылевым вообще
похожие люди, а он был вовсе не христосик и на плохих
человечков зло не просто держал, а изо всех сил с ними
бился. И они его за это дружно не любили. Понятно?
   - Понятно, - кивнул я профессору теоретической
банальности.
   - И этих самых человечков должно быть немало. Поэтому я
и не уверен, что ты найдешь среди них автора телеграммы.
   - Ладно, поживем - увидим, - сказал я. - Мне так не
кажется. Попробуем, поищем, посмотрим. Надеюсь, что
найдем.
   - Да, это было бы хорошо, - повторил Владилен. - К
сожалению, я послезавтра должен уезжать, ты же знаешь -
служба не ждет, мне вообще надо готовиться к отъезду.
   Владилен, кадровый работник Внешторга, полжизни провел
где-то за рубежами, и у меня постепенно создалось
впечатление, что он воспринимает жизнь как очень
доброжелательный, заинтересованный, активный турист. Хотя,
возможно, я был к нему несправедлив.
   - А ты куда едешь сейчас? - спросил я его из вежливости,
хотя, честно говоря, мне это было безразлично.
   - Должен ехать в Уругвай.
   - В командировку?
   - Да нет уж. Заместителем торгпреда. Года на два - на
три... - Помолчал немного, потом добавил. - Вот если эта
история не задержит...
   Я удивился.
   - А как это может тебя задержать?
   - Ну, знаешь ли - это не вопрос... По-разному бывает. И
посмотреть на эту историю могут по-разному. Кто-то умер или
кого-то убили, какие-то неприятности, странная история.
Кадровики ведь люди въедливые. Конечно, история эта во всех
отношениях неприятная.
   - Да ты не бойся, тебя эта история никак затронуть не
может, - сказал я и почувствовал, что меня распирает от
желания сказать ему, что-нибудь злобное, обидное.
   - А я и не боюсь, - усмехнулся Владилен и серьезно
добавил, - но все равно думать об этом приходится...
   Он взялся за ручку двери и неожиданно спросил самого себя
- и вопрос этот прозвучал как ремарка в старых пьесах - "в
сторону".
   - Оно мне надо?
   И вышел.
   Да и мне пора идти укладываться. Притомился я сегодня.
Надо выспаться, завтра предстоит трудный день. Надо довести
до конца эту странную историю.
   Где-то на задворках усталого мозга, на краю дремлющего
сознания жило ощущение, или воспоминание, или предчувствие я
знаю ответ на все вопросы, со мной это уже все было, однажды
я уже все это пережил - терял, любил, скорбел и ненавидел.
   Но когда? Кого? Не мог понять. Или припомнить, а может
быть, предположить.
   Почему? Почему же никому не нужно знать, отчего и как
умер Кольяныч? Почему этого не хочет директор школы
Оюшминальд? Почему так ожесточенно отталкивает мои вопросы
Вихоть? И Владилену это совершенно не нужно - дед ведь уже
прожил долгую, хорошую жизнь. Странно. Непонятно мне.
   У Лары закрывались глаза, и веки у нее тяжелели и
опускались, как у дремлющей птицы. Только Галя выглядела
бодрой, но думала она сейчас о чем-то далеком.
   - Идемте спать, - сказал я.
   Лара ответила:
   - Да, пора. Я устрою Галю с собой, а тебе, Стасик, мы
постелили на диванчике у папы, наверху...
   Я поднялся по скрипучей лестнице в мансарду. Здесь
прошла какая-то очень важная часть моей жизни.
   Удивительная комната, переоборудованный в жилье чердак, с
потолком, косо падающим от одной из стен почти до самого
пола на противоположной стороне. Легкий запах пыли и дыма и
тугой дух смолистой сосновой вагонки, которой обита
мансарда.
   Кожаный черный диван с валиками. Старый буфетик с
выпуклыми фацетными стеклами, превращенный в книжный шкаф.
Подзорная труба. Старый барометр. Старая керосиновая лампа
с цветным фаянсовым абажуром Рассохшиеся венские стулья.
Этажерка.
   Нигде в домах больше нет этажерок. Вообще нечасто
встретишь сейчас в доме столько старых вещей. Не старинных,
а старых. Люди не ощущают поэзии старых вещей - с первого
рубежа благополучия они выкидывают этот надоевший хлам и
покупают модненькую полированную мебелишку из прессованных
опилок. На следующей ступеньке преуспеяния возникают
финские и югославские гарнитуры, а те, кто взошел уже в
полный материальный порядок, начинают азартно собирать
"старину", безразлично, красиво ли это, удобно, уместно ли в
современных городских квартирах. Это неважно, важно, что
вещи старинные, подлинные - знак успеха, достатка,
жизненного уровня.
   А Кольяныч жил в окружении старых вещей. Они были
частичками его прошлого, а он не отказывался ни от одного
прожитого дня. Я думаю, он жалел эти вещи, как жалеют
старых, уже бесполезных в хозяйстве животных. От новых, от
молодых наверняка было бы пользы больше, но этих-то стариков
не выгонишь - все - таки жизнь прожита с ними.
   Окно около постеленного мне дивана было закрыто, я хотел
распахнуть его и увидел, что фрамуги так и не расклеивали с
зимы. Между рамами лежала запылившаяся вата, украшенная
обрезками фольги. И вспомнил, как сказал мне здесь
Кольяныч:
   "...Старость - это разобранная новогодняя елка. Исчез
аромат хвои, падают желтые иголки, лысые веточки торчат,
обрывки серебра. И я бы поверил, что праздник жизни
кончился, но всегда вдруг находишь одну - единственную
забытую игрушку - и она сулит надежду, что пусть хоть через
год, но радость придет снова..."
   Я скинул ботинки, бросил на стул брюки, прилег на диван,
и меня затопило непонятное сонливое возбуждение, я не мог
пошевелиться от усталости, и заснуть не было сил.
   Я видел забытый под столом коричневый мешок спущенной
кислородной подушки, обессиленный понтон тонущего корабля
жизни Кольяныча. Все бесполезно. Если бы эта подушка
раздулась до размеров дирижабля, она бы и тогда не подняла
повисшего над бездной Кольяныча. Телеграмма, как разрывная
пуля, уже разрушила его сердце.
   Сейчас не нужно думать об этом. Сейчас нужно заснуть.
Заснуть.
   Вертелся с боку на бок, вставал, курил, ложился опять и
прокручивал снова и снова все разговоры за день, придумывал
незаданные вопросы завучихе Вихоть, находил остроумно-едкие
ответы Владилену, стыдил директора Оюшминальда, и меня
заполняла огромная обида, боль, печаль. Остро саднящий,
жгущий струп незаживающей душевной раны.
   Лежал неподвижно, слушал вязкую, стоялую тишину и
рассматривал через окно на затянутом дымной пеленой
небосводе слепую серебряную монету луны.
   И в этой тишине мне слышно было чье-то тяжелое хриплое
дыхание, где-то внизу ни с того ни с сего заскрипели и
смолкли деревянные половицы, отчетливо звякнуло лопнувшее
стекло, невпопад ударили медным стоном стенные часы.
Приподнял с подушки голову, внимательно прислушался, долго.
   Нет, никого там нет. Некому ходить. Это мое прошлое
уходит из умершего дома.
   Нужно уснуть, и сон все растворит, все смоет. Говорят,
надо с горем переспать.
   Я дожидался этого волшебного мига засыпания - первой
ступеньки моста над небытием, за ним - новая жизнь, но сон
еще долго не шел, пока наконец я не открыл глаза и не
увидел, что темнота прошла, наступило утро, и ночь выпала из
жизни мутным, липким осадком без сновидений.
   Школа в Рузаеве красиво стоит - в самом конце
Добролюбовской улицы на вершине холма, и просматривается
оттуда вся далекая округа: лес, река, красные руины
Спасо-Никольского монастыря: Сама школа в лучах утреннего
солнца была похожа на огромный кусок рафинада: белые стены
с голубовато-синими отблесками огромных окон.
   Построили школу по самому современному проекту. Два
трехэтажных блока, соединенных прозрачной аркой перехода. И
внутри в последней предэкзаменационной паузе - послезавтра
должны были начаться выпускные экзамены - школа была такая
же вымытая, нарядная и праздничная. Цветы, плакаты,
лозунги, малолюдство и тишина - приметы предстоящего
праздника и волнения, как перед стартовым выстрелом на
соревнованиях.
   Я поднялся на второй этаж и прошел в учительскую.
Немолодая женщина писала за столом, что-то в журнале. Она
подняла на меня взгляд, мгновение присматривалась, потом
сказала:
   - А-а, здравствуйте...
   И я вспомнил, что видел ее вчера на поминках. Круглое
лицо, рыжевато - седые волосы, стянутые на затылке в скудный
пучок, блеклый крап веснушек. Нас знакомили, но в царившей
сутолоке я успел сразу же позабыть, как ее зовут и кто она
такая.
   - Меня зовут Маргарита Петровна, - избавила она меня от
неловкости. - Я преподаю географию. Мы с Николаем
Ивановичем были ветераны школы. Мы с ним работали еще в
старом здании, а теперь только я осталась. Последняя, можно
сказать...
   Свежий аромат клейкой тополиной листвы и сирени,
врывавшийся в учительскую через окна, смешивался с
больничным запахом соды и хозяйственного мыла - где-то рядом
мыли, чистили классы.
   На лице Маргариты Петровны лежала печать испуга и
искренней грусти - именно сегодня в пустой учительской она,
наверное, почувствовала, что осталась из всех стариков в
школе последней.
   - Маргарита Петровна, мне не дают покоя обстоятельства
смерти Коростылева. Вы ведь в курсе дела?
   - Да, конечно, - вздохнула она, и я рассмотрел, что под
веснушками у нее кожа не розовая, а старчески красноватая.
- У нас все об этом знают. Да что поделаешь...
   - Вот я пытаюсь, что-то поделать, - сказал я, прочно
усевшись на стуле перед ней. - Вы ведь были в дружеских
отношениях с Коростылевым?
   - Да, скорее всего у нас были дружеские, добрые
отношения, - задумалась она, сняла очки и положила на стол.
- Мы не были закадычными друзьями, но столько лет вместе
работали, так много прожито вместе! Да и человек он был
очень хороший...
   - У вас нет никаких предположений - кто, почему, зачем
мог прислать эту телеграмму Николаю Ивановичу?
   Она развела руками:
   - Ну, как здесь предположишь, что-нибудь? Как язык
повернется про кого- нибудь сказать такое? Грех на душу
взять боязно! Я ведь и представить себе не могу такого
врага у него, чтоб мог столь злодейскую шутку учинить.
   Она смотрела на меня растерянно и опасливо, и мне
казалось, что ей хочется, чтобы кто-нибудь пришел в
учительскую и прервал наш разговор. И тогда я спросил
напрямик:
   - А мне показалось, что у Коростылева были не слишком
доброжелательные отношения с вашим завучем Вихоть...
   Старая географичка заморгала, как девочка, веснушки
совсем утонули в багровом румянце, она потупилась, заерзала
и сказала:
   - Я так не могу сказать. Они, возможно, были не очень
теплые, отношения у них я имею в виду, но нельзя ведь
назвать их недоброжелательными, - вздохнула тяжело и
добавила: - Хотя, конечно, у них были столкновения...
   Прежде чем углубляться в это сообщение, я решил уточнить
для себя один не очень ясный вопрос:
   - Маргарита Петровна, а власть завуча в школе велика?
   Меня рассмешила ее реакция. Весь вид ее изображал - что
за нелепость?! А ответила очень осторожно:
   - Ну, как вам сказать? От завуча ведь довольно много
зависит... Это проблема весьма сложная... Я усмехнулся:
   - А чего там сложного? Вы мне расскажите, чем завуч
занимается, тогда мы вместе оценим ее власть.
   Маргарита Петровна поежилась, помялась, я видел, что ей
страшно обсуждать дела завуча, наконец решилась:
   - От завуча зависит расписание уроков, то есть наша
занятость. Так сказать, количество часов, которые
выделяются...
   - А количество часов - это заработок? - переспросил я.
   - Ну, естественно! Кроме того, завуч в известной мере
является экспертом нашей работы. Молодых учителей завуч
аттестует, определяет их профессиональный уровень, а для
тех, кто готовится к пенсии, особенно важно, какую даст
завуч учебную нагрузку...
   - Почему?
   - Так ведь размер пенсии зависит от заработка в последний
год! Ну, а пенсионера вроде меня, если завуч занелюбит,
можно вытурить в один хлоп...
   - Вот мы и выяснили вдвоем, что власти и возможностей у
завуча в школе хватает, - покачал я головой и спросил еще:
- Маргарита Петровна, может быть, я ошибаюсь, тогда вы меня
поправьте, но вчера на поминках мне показалось, что школьные
преподаватели относятся к Екатерине Сергеевне Вихоть очень
сдержанно.
   Учительница пришла в совершенное смятение, на ее добром,
простоватом лице выступили от волнения мелкие бисеринки
пота:
   - Вы ставите меня в очень трудное положение, предлагая
оценивать их отношения... Я и о Екатерине Сергеевне не
хотела бы ничего говорить, поскольку она человек сложный и
отношения с людьми у нее непростые...
   - А в чем эта сложность отношений?
   - Понимаете, с ней стараются по возможности избегать
конфликтов, потому, что она женщина резкая и памятливая.
   - Так, это я уже понял, - согласился я. - Но Коростылев,
как мне сдается, этих конфликтов не боялся. Вы мне не
скажете, в чем, собственно, расходились-то они с завучем?
   - Как бы это точнее сказать. - Географичка поежилась,
будто от пронизывающего ветерка. - Я не умею формулир