с носиком,
заткнутым свистком. Когда-то чайник был красным, а теперь
эмаль обтерлась, отбилась до металла, и стал он похож на
маленький паровоз. Свисток тоненько, сипло присвистнул. В
круглом жестяном котле всегда неподвижного паровозика за
долгие годы столько воды накипело - полмира объехать можно,
а он простоял все это время на плитке. Свисток поначалу
давился паром чуть слышно, а потом его свист стал
настойчивее и громче, он предупреждал нас: не молчите, - он
гнал нас перед собой по невидимым рельсам необъяснимого
смущения.
   - Вам покрепче? - спросила Надя.
   - Да, если можно, почти одну заварку.
   Она довольно кивнула:
   - Я тоже люблю настоящий чай.
   Надя насыпала в фарфоровый заварочный чайник
черно-коричневые засушенные травинки из длинной пачки со
смешной этикеткой - диковинный горбатый слон, похожий на
дромадера, несущий на себе погонщика с опахалом Зеленоватый
полумрак, смуглая девушка с родинкой на лбу, индийской
"тикой". Она в этот момент была непохожа на учительницу в
забытом маленьком Рузаеве, а казалось, что сошла Надя с
оборотной стороны чайной этикетки - добежит горбатый слон до
края пачки, завернет его за угол погонщик, подхватит
потерявшуюся принцессу и умчит обратно в забытую сказку.
   Чай Надя разливала в большие чашки. Над
красно-золотистой жидкостью млел белый парок. Чайник на
плитке иногда тонко всхлипывал вялым свистком. Маленький
паровозик, недвижимо мчащийся в никуда. Куда везешь?..
   - Устали, наверное? - спросила Надя.
   - Не знаю. Наверное, устал. Не знаю. Просто бывают
дни, полные потерь, огорчений и неудач. Вот в такие дни
меня отравляет досада, горечь, боль. И тогда я чувствую,
как старею...
   Дуся, неслышно сновавшая где-то за спиной, сказала:
   - Ну, вам до старости еще далеко, вы совсем молодой
мужчина.
   Я усмехнулся, а Надя, не обращая внимания на мать,
спросила:
   - Как вы думаете, вам удастся, что-нибудь узнать?
   Мне не хотелось с ней хорохориться, что-то изображать и
представлять - я себя чувствовал с нею удивительно просто и
легко. Вообще с того момента, как она мне сказала, что
много лет назад была влюблена в меня, я понял, что с ней
надо говорить или совершенно искренне, или не разговаривать
вовсе, но мне хотелось с ней говорить. Я только сейчас
ощутил, что все время хотел Надю увидеть и говорить с ней.
   - Не знаю. Это трудное дело. И вполне загадочное - я
понял, что очень многие не хотят, чтобы я отыскал правду
   - Значит, шансы есть?
   - Конечно. Такие шансы всегда есть. По своему опыту я
знаю, что следователь побеждает, если он начинает думать о
своем деле всегда.
   Дуся, деликатно покашливая, вышла из кухни и поставила на
стол пирог, высокий, румяный.
   - Ешьте на здоровье, это со смородиной. Мы ее сами
консервируем. Как раз на год хватает, от лета до лета.
   Надя махнула рукой.
   - Перестань, мама. Кого это интересует...
   Пирог облегченно вздохнул, и корочка чуть - чуть опала.
Дуся застеснялась и робко сказала:
   - Надечка, я ведь это просто так, к слову заметила.
   Надя вперилась своими черными индийскими глазами мне в
лицо, чуть прикусила губу и нервно заговорила:
   - Станислав Павлович, вы, наверное, думаете, что я это от
кровожадности, от желания отомстить. Поверьте, я не об этом
сейчас думаю. Я не могу объяснить, но точно знаю, что эта
история не может закончиться ничем... Я бы очень хотела,
чтобы вы нашли этого мерзавца. Мне невыносима мысль, что
удивительного человека Коростылева мог безнаказанно убить
какой-то ничтожный мерзавец и сейчас, наверное, веселится,
радуется, как ловко все получилось у него, как это просто -
убрать из жизни замечательного, нужного человека, потому,
что мешал чем- то ему или стал вреден. И совсем это
нестрашно и неопасно - это ненаказуемо! Вы не можете это
оставить просто так...
   Я пожал плечами.
   - Я и не собираюсь оставлять это просто так. И не считаю
вас кровожадной. Мы сейчас здесь и чаи распиваем вместе
потому, что оцениваем ситуацию одинаково. Надя, а ваша
завуч, Екатерина Сергеевна, сильно не любила Коростылева?
   Надя досадливо дернула подбородком.
   - Да нет, это не то слово. Дело не в том, что она его не
любила. Она его абсолютно естественно не воспринимала, не
понимала, они были разнородные существа. Ну, знаете, как бы
это объяснить - вот мы с вами углеводородные, а она
кремнийорганическая. Они с Коростылевым совсем разные были.
Она считала его от старости чуть - чуть свихнувшимся.
Этакий старый придурок, безвредный, но назойливый. Ей и
мысль в голову не приходила, что его ум организован совсем
по - другому, чем у нее...
   - А они часто конфликтовали?
   - Ну, я непосредственно дела с ними не имела, участия в
их конфликтах не принимала, но, конечно, разговоры доходили.
В последний раз был крупный бой. Вихоть поставила девочке
двойку за сочинение, а Коростылев вынес этот вопрос на
педсовет и оспаривал оценку принципиально...
   - А в чем существо спора? - спросил я
   - Вихоть задала им сочинение на тему "За, что я люблю
Гринева и ненавижу Швабрина?", а девочка в сочинении
написала: "Я не люблю Гринева и считаю его глупым,
инфантильным барчуком, а Швабрина уважаю, потому, что он
боролся вместе с пугачевцами против царского самодержавия и
был настоящим мужчиной". Подход несколько неожиданный, но
Коростылев настаивал на том, что мы не можем заставлять всех
детей думать одинаково, что без свободы мнения и неожиданных
подходов к привычным нам понятиям не может развиться из
ребенка гармоническая личность.
   - Но мне не кажется, что такой случай мог стать основой
их несовместимости...
   - Да, конечно, - согласилась Надя, - это я так, в
качестве примера. Я думаю, что Вихоть не любила Коростылева
так же, как должник, не имеющий возможности расплатиться,
начинает ненавидеть человека, который и долг вроде бы не
требует вернуть, но и отказывается забыть о нем...
   Я закурил сигарету, устроился поудобнее на стуле и
попросил:
   - Поясните, пожалуйста.
   - Не понимаете? - удивилась - Надя. - Вы разве не
замечали, что многие люди боятся чувства благодарности,
стыдятся его, они испытывают какую-то досаду против тех, кто
сделал им много доброго?
   - Случалось мне видеть и такое, - кивнул я.
   - А Коростылев сделал очень много доброго Вихоть, но,
видимо, не в коня корм. Она органически не воспринимала все
то, что он хотел ей дать.
   - Екатерина Степановна показалась мне человеком с
огромным самомнением, - заметил я.
   - Ну, это уж как есть, - усмехнулась Надя. - Она вообще
из той породы людей, что искренне уверены, будто
человечество произошло не от обезьяны, а от них. Наш физик
Алеша Сухов сказал про завуча, что ее можно использовать как
физическую единицу меры настырности - один вихоть - единица
напористости и наглости.
   Дуся тихо подошла к столу, чтобы не мешать разговору,
длинным ножом разрезала пирог, положила на мою тарелку
большой сочный кусок, молча придвинула ко мне.
   - Попробуйте, мама замечательно печет все это, -
предложила Надя. И Дуся обрадовалась паузе, оживело ее
неяркое лицо, залучилось, яснее проступили глаза.
   - Вы поешьте сначала, поговорить еще успеете.
   - Спасибо! а вы, Надя, не любите сласти? - спросил я.
   - Не - а, - помотала она головой. - Я вообще с детства
мало ем, а суп с грехом пополам меня приучил есть Николай
Иванович...
   Я удивился.
   - Каким образом?
   - Э! Как он делал все - никогда никого не заставляя. Он
умел заинтересовать в самом скучном и неинтересном деле. Я
была маленькая, и Коростылев мне рассказывал, что мы с ним
устроим охоту на загадочного дикого зверя, живущего в лесу
за Казачьим лугом. И, мол, если нам удастся его
подстрелить, то суп из него сделает нас неслыханно умными,
сильными и красивыми, а назывался зверь Дикий Говядин.
   Мы засмеялись оба, и я легко представил себе, как
Кольяныч воодушевленно рассказывает о неведомом Диком
Говядине, жарко полыхает живой глаз, а синий стеклянный
полуприкрыт веком, и эта маска иронии и страсти снова делает
мир недостоверным, потому, что никогда нельзя понять,
говорит он правду или выдумывает, сердечно убеждает или
тихонько насмехается.
   - И что, подстрелили вы Говядинам - спросил я
   - Я сильно болела, и пришел однажды Коростылев - не с
кастрюлей, не с термосом, а со своим фронтовым котелком,
завернутым в ватник. "Похлебка из Дикого Говядина!" -
кричал он от самых дверей и стучал в донышко алюминиевой
ложкой. - Надя потерла ладонью лоб, смежила веки, будто
боялась, что мы спугнем воспоминание.
   - Он уверял меня, что съеденный нами суп сделает его
молодым и, скорее всего, у него вырастет оторванная рука, а
я превращусь во взрослую красавицу, но обязательно надо
съесть сто котелков этой похлебки. И, конечно, я не устояла
перед таким соблазном.
   Надя грустно засмеялась, и мне показалось, что она сейчас
заплачет.
   - Боже мой, какие он всегда выдумывал замечательные
истории! - воскликнула она, и я услышал крик сердца - Вы
видели завещание Колумба?
   - Да, видел.
   Много раз я читал старый пергамент, и мне было непонятно,
сделал ли Кольяныч его сам, нашел, купил или придумал.
   А иногда, именно в такие длинные вечера, когда время
утрачивало четкость, как расфокусированное изображение, мне
начинало казаться, что пожелтевший лист - настоящее
завещание Колумба, что эти неровные подслеповатые буквы
сползли с гусиного пера на волглый пергамент четыреста лет
назад в минуту душевной потерянности, утраты надежды,
разлома веры. И, всматриваясь в морщинистые блеклые кружки
- пятнышки соли от океанских брызг или оброненных слез, - я
слышал свист ветра, треск рушащихся рей, глухой стук
бондарного молотка в днище просмоленной бочки, укрывшей
внутри себя весть человечеству о том, что погибающий сейчас
Христофор Колумб пересек Океан Тьмы и открыл водный путь в
сумеречную далекую страну - Индию.
   Индию, которая оказалась Америкой, - великое заблуждение,
соединившее две половины человечества.
   Прикрывал глаза и слышал сиплый быстрый голос Кольяныча:
   - Не торопись судить - очевидное обманчиво. Мы узнаем
себя и мир через боль рухнувших иллюзий, досаду понятых
ошибок, трудное терпение думать об одном и том же...
   Я смотрел, как Надя наливает мне в чашку рубиново-красный
чай, и думал о том, что она правильно подметила главное в
общении Кольяныча с людьми - он никого никогда не заставлял,
ни на кого не напирал. Он не давил, не убеждал и не
настаивал, а только пытался мягко и весело уговорить, все
время отступая, и предлагал всем выбрать для себя наиболее
удобный, ловкий, выгодный вариант решения, поступка,
поведения. И как-то так уж получалось у него, что этот
удобный, ловкий, выгодный вариант - это поступок в чью-то
пользу, это решение для другого, это хорошо всем остальным.
Удивительный парадокс поддавков - побеждаешь, только сдавая
свои шашки. Выигрываешь, раздавая.
   Будто отвечая самому себе, я неожиданно сказал вслух:
   - Он знал трудное искусство жить стариком...
   Надя удивленно взглянула на меня:
   - Да он и стариком-то не был! Он был молодой человек.
Просто он жил в старой, немощной плоти. - И покачала
головой - Нет, нет, стариком он не был...
   На стене зашипели часы, что-то в них негромко чавкнуло,
растворились дверцы, и выскочила наружу механическая
кукушка. Кукушка была странная - она не куковала, а только
нервно кивала головой, и что-то внутри часов в это время
потрескивало, тихонько скрежетало и тоненько звякало. И,
устыдившись своей немоты, кукушка дернула последний раз
головой и юркнула в укрытие. Дуся, неслышно сидевшая в углу
дивана со сложенными на коленях руками, словно оправдывая
ее, грустно сказала:
   - Старая она очень... Время хорошо показывает, а вот
голос пропал...
   Я сказал Наде:
   - Мне кажется, что Вихоть скрывает от меня что-то
важное...
   - Что именно?
   - Ну как вам сказать? Я не могу поверить, что они
всерьез ссорились из- за сочинения о Швабрине и Гриневе,
что-то было гораздо серьезнее...
   Надя сказала:
   - Конечно, не в этом дело. Просто один из эпизодов
возникшей между ними неприязни. Точно так же, как
Коростылева начинало трясти, когда он слышал, что Вихоть,
преподаватель русского языка, говорит: "мальчуковое
пальто", "пальтовая ткань", "бордовый цвет", но не в этом
было дело...
   - А в чем?
   Надя подумала и медленно, будто подбирала правильные
слова, сказала:
   - Мне кажется, что Николай Иванович считал ее человеком
не на своем месте, что ей нельзя заниматься воспитанием
детей...
   - И что, он не скрывал этого от Вихоть? - спросил я.
   - Думаю, что в последнее время не скрывал. К сожалению,
я не знаю подробностей, но на прошлой неделе разразился
какой-то глухой скандал.
   - Интересно, - насторожился я. - Скандал? Между кем?
   - Коростылев мне не рассказывал об этом, но, как я
слышала, он решил выставить двойку за год и не допустить к
выпускным экзаменам Настю Салтыкову...
   - И почему это могло быть причиной скандала с завучем?
   - Вы понимаете, Станислав Павлович, я бы очень не хотела,
чтобы у вас возникло ощущение, будто я пересказываю сплетни.
Я просто хочу сказать вам все, что я знаю, а знаю я не так
уж и много, во всяком случае, все, что могло бы вам
помочь...
   Я мягко прижал ладонью к столу ее подергивающуюся от
нервного напряжения руку.
   - Надя, поверьте мне, я ненавижу сплетни, но в таких
драматических обстоятельствах тайный фон отношений между
людьми порождает не сплетни, а версии. Скорее всего, эта
Настя Салтыкова - любимица Вихоть? Так?
   Надя досадливо кивнула:
   - Да! Она всячески протежирует этой способной, но очень
ленивой и дерзкой девочке - десятикласснице.
   - А в чем причина такой любви Вихоть к этой девице?
   - Да не к девице! Она подруга ее матери. Клавдия
Салтыкова - человек влиятельный, директор Дома торговли.
Дружат они с Вихоть много лет. И, конечно, Вихоть
заинтересована, во - первых, в том, чтобы дочка ее подруги
получила аттестат зрелости, а во - вторых, чтобы не был
зафиксирован грубый брак в работе - это ведь неслыханное
дело, чтобы десятиклассницу не выпустили на экзамены...
   - А почему Коростылев так возражал против нее?
   - Потому, что девочка совсем ничего не знает. Девочка
совершенно не хочет учиться, она уверена, что ей место в
жизни и так обеспечено. Я боюсь утверждать, я этого не знаю
наверняка, но мне кажется, что у Коростылева были
принципиальные возражения против того, чтобы выпускать с
аттестатом зрелости Настю...
   - А у матери Салтыковой были столкновения с Коростылевым?
   - Я знаю, что когда-то давно она оскорбила Николая
Ивановича, и он просто не разговаривал с ней. Я
подробностей точно не знаю, но я и сейчас не уверена, имеет
ли это отношение к случившейся печальной истории.
   - Скажите, Надя, а вы знаете Салтыкову? что она за
человек-то?
   Надя задумалась, и по мелькнувшей по лицу тени я видел,
что ей не хочется говорить об этом. Она сделала над собой
усилие и сказала:
   - Я затрудняюсь вам сказать, что-нибудь определенное. Я
таких людей боюсь - то, что называется "бой - баба", она
кого хочешь в бараний рог скрутит...
   - А если не скрутит?
   - Тогда обманет, задарит, заласкает! Не люблю таких.
Она да Вихоть - два сапога пара...
   Я поставил чашку на блюдце и попросил разрешения
позвонить по телефону.
   - Да, конечно, пожалуйста...
   Я набрал 07 и услышал чуть санный голос Ани
Веретенниковой:
   - Междугородная слушает...
   - Добрый вечер, Анечка. Это Тихонов вас беспокоит...
   - Да - да, я ждала вашего звонка. Вам звонили из Москвы.
Я обещала, как только вы появитесь, сразу вас соединить.
   - Спасибо, Анечка, окажите любезность.
   Ее голос исчез из трубки, слышались какие-то шорохи,
электрические толчки, затем раздался протяжный гудок, и в
телефоне возник голос Коновалова:
   - Дежурная часть Главного управления внутренних дел.
   - Коновалов, Серега, это я - Тихонов.
   - А, привет. Я тут хотел тебя поставить в курс дела. Я
связался с Мамоновом. Дежурные послали опергруппу на почту,
опросили всех, кого возможно. Они, как ты и предполагал,
сделали вилку из тех, кто посылал телеграмму до и после той,
что отправили в Рузаево. Люди более - менее одинаково
описывают молодого человека: блондин, выше среднего роста,
одет в серый летний костюм. Никаких конкретных сведений о
нем нет.
   - Ты не узнавал - они опрашивали местных жителей? Может
быть, кто- нибудь его знает?
   - Конечно, узнавал. Никто его не опознает. Это
микрорайон. Там все друг друга знают, и судя по тому, что
ни телеграфисты, ни опрошенные клиенты его не могут назвать,
- это явно чужой, приезжий, а может, проезжий. В Мамонове
никто его раньше не видел...
   Голос у Коновалова был огорченный и усталый.
   - Серега, завтра передай по смене мою просьбу. У меня
могут возникнуть новые вопросы, я буду звонить с утра...
   - Хорошо, - сказал он. - До десяти я на месте, а меняет
меня Петренко. Я проинформирую подробно и попрошу все
возможное сделать.
   - Обнимаю. Привет. Пока.
   В телефоне, что-то щелкнуло, голос Коновалова пропал, и
из мгновенной тишины возникла Аня:
   - Поговорили?
   - Да, Анечка, спасибо. К сожалению, ничего нужного мне
не рассказали. Я, видимо, снова буду просить вас о
помощи...
   - Хорошо, я дежурю до утра. Если, что понадобится, вы
звоните к моей сменщице, Гавриловой Рае, она все сделает, я
предупрежу. Будьте здоровы...
   Я положил трубку. Надя настороженно смотрела на меня,
дожидаясь результатов разговора. Я покачал головой:
   - Пока вестей никаких... Все откладывается до завтра.
Надеюсь, мне удастся решить эту задачку.
   Она спросила:
   - Вы думаете о ней всегда?
   - Да, всегда. Я буду думать о ней всегда. - Помолчал и
добавил: - Николай Иванович любил повторять, что ничего
путного нельзя узнать без ньютоновского терпения думать об
одном и том же...
   На улице было тепло и тихо. В небе плыла мутная, слабея
луна. Небо расчертили слоистые волокна облаков, похожие на
дымные полосы. Отсюда, со взгорка, было видно, как над
центром Рузаева, освещенного газосветными сильными лампами,
вздымается оранжевый отсвет, похожий на йодистый пар.
   Пахло сиренью и горьковатым ароматом цветущих тополей.
Прибитая росой пыль на дороге всасывала звук моих шагов. У
калитки стоял в сторожкой напряженной позе Барс. Тоненьким
горловым подвизгом он дал мне знать издали: "Слышу,
дожидаюсь!"
   Я отворил дверь в дом и позвал его:
   - Пошли со мной... Нам тоже спать пора...
   - Припозднился ты, брат, Припозднился, - благодушно
сказал Владилен, оторвавшись от маленького транзисторного
приемника, вещавшего спортивные новости. Владилен удобно
устроился в старом глубоком кресле, верхняя пуговица на
брюках расстегнута, подтяжки сброшены с плеч, он весь был
замкнут на процессе спокойного вечернего пищеварения.
   Женщины перетирали за столом вымытую посуду. Лара
обессиленно кивнула мне, а Галя сосредоточенно не смотрела
на меня. Она выражала мне свое неудовольствие тем, что я
напрочь забыл о ней в такой тяжелый, волнительный день, не
оказал должного внимания, отказался от столь необходимого
мне сопереживания. И тем самым лишил ее дополнительного
веса в глазах столь близких мне людей, переживающих горе,
которому она сейчас сочувствовала, а я своим отсутствием
снижал тяжесть понесенного удара и гасил накал ее
сострадания.
   Барс робко потыкался мне в ноги, потом понял, что его не
выгонят, отошел в угол и свернулся в лохматый ком.
   - Ты есть не хочешь? - спросила Лариса.
   Я отказался. Уселся за стол, откинулся на спинку стула,
вытянул ноги, и огромная усталость навалилась на меня. Мне
не хотелось говорить, думать, не хотелось никого видеть.
Одно огромное желание владело мной - лечь, закрыть глаза,
свернуться, как Барс, клубком, забыть все, забыть этот
долгий ужасный день.
   - Тебе удалось, что-нибудь узнать? - спросил Владилен,
не отрываясь от своего приемника. В транзисторе, что-то
пищало, скрипело, билось, скороговорк