- Скажите ему, что Зонахидзе часто думает о нем.
   Его взгляд задержался на мне.
   - Кто знает, может, Жан и прав. Вы были постояльцем отеля "Кастилия"...
Постарайтесь вспомнить... отель "Кастилия", улица Камбон...
   Я повернулся и открыл дверцу автомобиля. Кто-то  съежился  на  переднем
сиденье, прижавшись лбом к стеклу. Я наклонился и узнал  новобрачную.  Она
спала, бледно-голубое платье задралось выше колен.
   - Надо как-то от нее избавиться, - сказал Зонахидзе.
   Я легонько потряс ее, но она не просыпалась. Тогда  я  обхватил  ее  за
талию и с трудом вытащил из машины.
   - Не можем же мы бросить ее прямо на землю, - сказал я и, подняв, отнес
на руках в ресторан. Голова  молодой  женщины  откинулась  на  мое  плечо,
светлые волосы ласкали шею. Пряный аромат духов напоминал мне  что-то.  Но
что?



        3


   Было без четверти шесть. Я попросил  шофера  такси  подождать  меня  на
улочке Шарль-Мари-Видор, а сам  пошел  пешком  к  улице  Клод-Лоррен,  где
находилась русская церковь.
   Двухэтажное строение с тюлевыми занавесками на окнах.
   Справа тянулась широкая аллея. Я встал на противоположном тротуаре.
   Первыми у входа в дом, со стороны улицы, остановились две женщины. Одна
из них, темноволосая, коротко стриженная, была в черном шерстяном  платке.
На голове другой, сильно накрашенной блондинки, красовалась  серая  шляпа,
по  форме  напоминавшая  мушкетерскую.   Я   слышал,   что   они   говорят
по-французски.
   Подъехало такси, из него с трудом  выбрался  совершенно  лысый,  тучный
старик с набрякшими мешками под узкими монгольскими глазами. Он  пошел  по
аллее.
   Слева, свернув с улицы  Буало,  ко  мне  приближалась  группа  из  пяти
человек.  Две  немолодые  женщины  вели  под  руки  старичка,  бледного  и
хрупкого, словно из гипса. За ними шли двое мужчин, наверное отец  и  сын,
очень уж они были похожи друг на друга - оба в серых элегантных костюмах в
полоску, - отец выглядел как-то фатовато, у сына были белокурые  волнистые
волосы. Их догнала  машина,  откуда  вылез  другой  старик,  подтянутый  и
быстрый, в пелеринке из плотного сукна, с седыми волосами ежиком. Выправка
у него была военная. Не он ли Степа?
   Все они вошли в церковь  через  боковой  придел,  в  конце  аллеи.  Мне
хотелось пойти за ними, но мое  присутствие  среди  этих  людей  наверняка
привлекло бы внимание. Меня все больше мучила тревога,  что  я  так  и  не
угадаю, кто из них Степа.
   Справа поодаль остановился автомобиль. Из него вышли двое мужчин, потом
женщина. Один мужчина, очень высокий, был в темно-синем пальто. Я  перешел
улицу и ждал, пока они поравняются со мной.
   Они подходят все ближе, ближе. Мне кажется,  что  высокий,  прежде  чем
свернуть в аллею вместе с остальными, бросает на меня пристальный  взгляд.
Сквозь  витражи  окон,  выходящих  на  аллею,  видны  горящие  свечи.   Он
наклоняется, чтобы пройти в дверь, слишком  для  него  низкую,  и  во  мне
возникает уверенность, что это и есть Степа.


   Мотор такси работал, но шофера  за  рулем  не  оказалось.  Дверца  была
приоткрыта, будто он должен  вот-вот  вернуться.  Куда  он  мог  деваться?
Осмотревшись, я решил поискать его где-нибудь поблизости.
   Я обнаружил его в кафе неподалеку, на улице  Шардон-Лагаш.  На  столике
перед ним стояла кружка пива.
   - Вы еще долго? - спросил я.
   - Ну... минут двадцать.
   Белокожий блондин, пухлые щеки,  голубые  глаза  навыкате.  Пожалуй,  я
никогда не встречал человека с такими мясистыми ушными мочками.
   - Ничего, что я не выключил счетчик?
   - Ничего, - сказал я.
   Он мило улыбнулся.
   - Не боитесь, что такси угонят?
   Он пожал плечами.
   - Да ну...
   Ему принесли бутерброд с ветчиной, и он деловито принялся за  него,  не
спуская с меня тусклого взгляда.
   - А кого вы, собственно, ждете?
   - Да тут, одного... он должен сейчас выйти из русской церкви.
   - Вы русский?
   - Нет.
   - Глупо как-то...  Вы  б  его  спросили,  когда  он  выйдет...  Дешевле
обошлось бы...
   - Ничего не поделаешь.
   Он заказал еще пива.
   - Я не мог бы попросить вас купить мне газету?
   Он полез было в карман, но я остановил его:
   - Что вы...
   - Спасибо. Купите мне "Эриссон". И еще раз спасибо... вот...
   Я долго блуждал в поисках продавца газет  и  обнаружил  его  только  на
Версальской авеню. "Эриссон" оказался газетенкой, напечатанной  на  бумаге
болотного цвета.
   Он читал, нахмурив  брови,  и  слюнявил  палец  кончиком  языка,  чтобы
перевернуть страницу. А я смотрел, как  этот  полный  блондин  с  голубыми
глазами и белой кожей читает зеленую газету.
   Я  не  решался  прервать  его  чтение.  Наконец  он  взглянул  на  свои
миниатюрные часики.
   - Пора идти.
   На улице Шарль-Мари-Видор он сел за руль, и я попросил подождать  меня.
А сам встал  на  прежнее  место  перед  церковью,  но  на  противоположном
тротуаре. Никого не было видно. Вдруг они  уже  ушли?  Тогда  у  меня  нет
никакой надежды вновь отыскать следы Степы де Джагорьева, потому  что  это
имя не значится в парижском справочнике Боттена. За витражами  по-прежнему
горели свечи. Знал ли я прежде эту старую даму, которую отпевают  сегодня?
Если я когда-то бывал у Степы,  он,  наверное,  знакомил  меня  со  своими
друзьями, возможно и с этой Мари де Резан. Она и тогда, видимо,  была  уже
немолода.
   Дверь в придел, где служили панихиду, - через нее они и вошли -  дверь,
с которой я теперь  не  спускал  глаз,  внезапно  открылась,  и  в  проеме
появилась светловолосая женщина в мушкетерской шляпе. За  ней  брюнетка  в
черном платке.  Потом  отец  и  сын  в  серых  полосатых  костюмах  -  они
поддерживали гипсового старичка,  говорившего  что-то  лысому  толстяку  с
монгольским разрезом глаз. Наклонившись, тот почти вплотную приблизил  ухо
к губам собеседника: голос гипсового старичка был, наверное,  еле  уловим,
как слабое дыхание. Остальные шли следом. Я ждал с бьющимся сердцем, когда
появится Степа.
   Наконец он вышел - одним из последних. Народу оказалось много,  человек
сорок, не меньше, но я не терял  Степу  из  виду  благодаря  его  росту  и
темно-синему пальто. В большинстве своем  это  были  люди  пожилые,  но  я
заметил  и  несколько  молодых  женщин  и  даже  двоих  детей.  Никто   не
расходился, они все стояли на аллее и разговаривали.
   Это  напоминало  переменку   в   провинциальной   школе.   Старичка   с
гипсово-белым лицом усадили на скамейку,  и  все  по  очереди  почтительно
подходили поздороваться с ним. Кто он? "Жорж Сашер", подписавший извещение
о панихиде? Или бывший воспитанник Пажеского корпуса? А может,  он  и  эта
дама, Мари де Резан, пережили мимолетный роман, еще там, в Петербурге, или
на берегу Черного моря, до  того  как  рухнул  их  мир?  Лысый  толстяк  с
монгольским разрезом глаз тоже был в центре внимания. Отец и сын  в  серых
элегантных костюмах сновали от одной группки к другой, как наемные танцоры
от столика к столику. Вид у них был в высшей степени  самодовольный,  отец
время от времени смеялся, запрокидывая голову, и я подумал, что этот хохот
более чем неуместен.
   А вот Степа вел серьезный разговор  с  женщиной  в  серой  мушкетерской
шляпе. Он то брал ее за руку, то касался плеча с  почтительной  нежностью.
Наверное, когда-то он был красавцем. Я дал бы ему лет  семьдесят.  Лицо  у
него было чуть оплывшим, волосы у лба сильно поредели, но  крупный  нос  и
орлиная посадка головы выдавали в нем подлинного  аристократа.  Во  всяком
случае, так мне показалось на расстоянии.
   Время  шло.  Они  разговаривали  уже  почти  полчаса.  Я  боялся,   что
кто-нибудь в конце концов заметит меня,  одиноко  стоящего  неподалеку.  А
шофер?  Я  быстрым  шагом  направился  на  улицу  Шарль-Мари-Видор.  Мотор
по-прежнему  работал,  таксист  сидел  за  рулем,  погрузившись  в  чтение
болотно-зеленой газетенки.
   - Ну что? - спросил он.
   - Не знаю, - ответил я. - Может, придется подождать еще часок.
   - Ваш друг так и не вышел из церкви?
   - Вышел, но он разговаривает с друзьями.
   - И вы не можете его поторопить?
   - Нет.
   Большие голубые глаза остановились на  мне  с  выражением  неподдельной
тревоги.
   - Не беспокоитесь, - сказал я. - Все будет в порядке.
   - Так я из-за вас... Я ведь обязан не выключать счетчик.
   Я снова вернулся на свой наблюдательный пункт против русской церкви.
   Степа продвинулся на несколько метров. Он был уже не  на  аллее,  а  на
тротуаре, вокруг него стояли светловолосая женщина в  мушкетерской  шляпе,
брюнетка в черном платке, лысый с узкими монгольскими глазами и  еще  двое
мужчин.
   На этот раз я перешел улицу и  остановился  возле  них,  но  повернулся
спиной. Меня обволакивали ласкающие всплески русских голосов, и я подумал,
что самый низкий  тембр,  подобный  гуду  медного  колокола,  принадлежит,
наверное, Степе. Я обернулся. Он обнимал блондинку в  мушкетерской  шляпе,
чуть ли не душил ее в своих объятиях, и лицо его было исполнено страдания.
Потом он так же  обнял  лысого  толстяка  с  узкими  глазами,  да  и  всех
остальных - каждого по очереди. Решив, что он прощается, я побежал к такси
и кинулся на сиденье.
   - Быстрее... прямо... к русской церкви...
   Степа все еще разговаривал.
   - Теперь что? - спросил шофер.
   - Видите того высокого, в пальто?
   - Ну.
   - Будете следовать за ним, если он на машине.
   Шофер обернулся, посмотрел на меня,  и  во  взгляде  его  голубых  глаз
появилась настороженность.
   - Надеюсь, это не опасно, мсье?
   - Не волнуйтесь, - ответил я.
   Степа  отделился  от  своей  группки,  сделал  несколько  шагов  и,  не
оглядываясь, помахал им рукой. Они неподвижно смотрели ему вслед.  Женщина
в мушкетерской шляпе стояла,  устремившись  вперед  и  выгнувшись,  словно
деревянная фигура  на  носу  старинного  корабля,  и  ветер  чуть  шевелил
огромное перо на ее шляпе.
   Степа долго не мог открыть дверцу машины. Мне даже показалось,  что  он
перепутал ключи. Когда он наконец сел за руль, я наклонился к шоферу:
   - Следуйте за машиной, куда сел сейчас тот высокий, в синем пальто...
   Только бы, думал я, след, по которому я шел, не оказался ложным, ведь у
меня не было решительно никаких оснований считать, что человек в машине  и
есть Степа де Джагорьев.



        4


   Следовать за ним было нетрудно - он вел машину медленно. Но у Порт-Майо
он проехал на красный свет, а мой таксист на это не решился.  На  бульваре
Морис-Баррес мы его догнали. Обе машины снова оказались рядом у  перехода.
Он  скользнул  по  мне  рассеянным  взглядом,  каким  обычно  обмениваются
водители, попавшие в пробку.
   Он поставил машину в  конце  бульвара  Ричард-Уоллес,  возле  последних
домов - у самой Сены, неподалеку от моста Пюто,  -  и  вышел.  Дождавшись,
пока он свернет на бульвар Жюльен-Потен, я расплатился с шофером.
   - Желаю удачи, - сказал он. - Будьте осторожны...
   И, направляясь за Степой к бульвару Жюльен-Потен, я не сомневался,  что
таксист провожает меня взглядом. Может, он боялся за меня.
   Смеркалось. По обеим сторонам этой узкой улицы тянулись  ряды  безликих
домов, построенных между двумя  войнами,  образуя  как  бы  один  сплошной
бесконечный фасад. Степа шел впереди, метрах в десяти от меня. Он  свернул
направо, на улицу Эрнест - Делуазон, и вошел в бакалейную лавку.
   Вот теперь-то и следовало с ним заговорить. Мне это казалось невероятно
трудным, я был слишком застенчив и к тому же боялся, что он примет меня за
сумасшедшего, - я, конечно, начну заикаться, что-то бессвязно бормотать...
Вот разве что он сразу узнает меня, и  тогда,  может  быть,  мне  придется
только слушать.
   Он вышел из лавки с бумажным пакетом в руках.
   - Месье Степа де Джагорьев?
   На его лице выразилось крайнее изумление. Мы  оказались  одного  роста,
стояли лицом к лицу, и от этого я смутился еще больше.
   - Он самый. А с кем имею честь?
   Нет, он не узнавал меня. По-французски он говорил совсем  без  акцента.
Теперь мне надо было набраться мужества.
   - Я... я уже давно хочу с вами встретиться...
   - Почему, месье?
   - Видите ли... я... пишу книгу об эмиграции... Я...
   - Вы русский?
   Уже второй раз  мне  задают  сегодня  этот  вопрос.  Шофер  такси  тоже
спрашивал. Кто знает, может, когда-то я и был русским...
   - Нет.
   - И вы интересуетесь эмиграцией?
   - Я... я пишу книгу об эмиграции. Понимаете...  один  человек...  он...
посоветовал мне встретиться с вами... Поль Зонахидзе...
   - Зонахидзе?
   Он произнес эту фамилию на русский манер - очень мягко,  словно  листья
прошелестели на ветру.
   - Грузинская фамилия... Не знаю...
   Он нахмурился, силясь вспомнить.
   - Зонахидзе... нет...
   - Мне очень неловко беспокоить вас,  месье,  но  позвольте  задать  вам
несколько вопросов.
   - Прошу вас, с превеликим удовольствием...
   Он как-то печально улыбнулся.
   - Эмиграция - трагическая тема... Но почему вы называете меня Степой?
   - Я... не...
   - Большинства людей, которые так меня звали, уже нет в живых. Остальных
можно буквально по пальцам пересчитать.
   - Видите ли, этот Зонахидзе...
   - Да я его не знаю.
   - Вы позволите... задать вам... несколько вопросов?
   - Конечно. Может, поднимемся ко мне? Поговорим там...
   Пройдя по бульвару Жюльен-Потен, миновав ворота,  мы  пересекли  сквер,
окруженный  домами.  Поднялись  на  деревянном   лифте   с   двустворчатой
решетчатой дверцей. Из-за  нашего  роста  и  тесноты  лифта  нам  пришлось
наклонить головы и отвернуться друг от друга, чтобы не столкнуться лбами.
   Он жил на шестом этаже, в двухкомнатной квартире. Я  прошел  за  ним  в
спальню, и он тотчас же растянулся на кровати.
   - Простите,  -  сказал  он.  -  Но  потолок  здесь  слишком  низкий.  Я
задыхаюсь, когда стою.
   И  действительно,  между  моей  головой  и  потолком  оставалось  всего
несколько сантиметров, так что и мне пришлось нагнуться. Мы оба были почти
на голову выше двери, соединяющей смежные комнаты, и  я  представил  себе,
что он, должно быть, не раз ударялся лбом о притолоку.
   - Прилягте тоже... если хотите. - Он указал мне на диванчик возле окна,
обитый светло-зеленым бархатом. - Не стесняйтесь... Так гораздо удобнее...
Здесь даже сидя чувствуешь себя как в клетке. Прошу вас, ложитесь...
   Я лег.
   Он зажег лампу под  бледно-розовым  абажуром,  стоявшую  на  столике  у
кровати, по комнате разлился ее неяркий свет, и на потолке заиграли тени.
   - Так вы интересуетесь эмиграцией?
   - Очень.
   - Но вы же еще молоды...
   Молод? Мне никогда не приходило в голову, что я  молод.  Надо  мной  на
стене висело большое зеркало в позолоченной  раме.  Я  всмотрелся  в  свое
лицо. Молод?
   - Ну... не так уж я и молод...
   Мы помолчали. Мы  лежали  в  разных  углах  комнаты,  будто  курильщики
опиума.
   - Я был сейчас  на  панихиде,  -  сказал  он.  -  Жалко,  вы  не  знали
покойную... Эта старая дама могла бы многое  вам  рассказать...  Она  была
одной из самых замечательных представительниц эмиграции...
   - Правда?
   - Очень мужественная женщина. Вначале она открыла небольшую  чайную  на
улице Мои-Табор, всем помогала. А это очень нелегко...
   Он сел на кровати, сгорбившись и скрестив на груди руки.
   - Мне было тогда пятнадцать лет... Если посчитать, нас осталось  совсем
немного...
   - Остался... Жорж Сашер? - бросил я наугад.
   - Ну, он недолго протянет... Вы с ним знакомы?
   Кто это? Гипсовый старичок? Или лысый толстяк  с  монгольским  разрезом
глаз?
   - Знаете что, - сказал он. - Я больше не  в  силах  говорить  обо  всем
этом. Слишком грустно становится... Я просто покажу вам  фотографии...  На
обороте стоят имена и даты... сами разберетесь...
   - Мне так неловко вас беспокоить, вы очень любезны...
   Он улыбнулся:
   - У меня куча фотографий... И на каждой я написал имена  и  даты,  ведь
все забывается...
   Он встал и, пригнувшись, прошел в соседнюю комнату.
   Я услышал, как  он  выдвигает  ящик.  Он  вернулся  с  большой  красной
коробкой и сел на пол, прислонившись к кровати.
   - Садитесь рядом. Удобнее будет смотреть.
   Я  повиновался.  На  крышке  готическими  буквами  было  выведено   имя
кондитера. Он открыл ее. Коробка оказалась доверху набита фотографиями.
   - Здесь перед вами,  -  сказал  он,  -  все  главные  действующие  лица
эмиграции.
   Одну за другой передавал он  мне  фотографии,  называя  имена  и  даты,
которые прочитывал на обороте, и  этому  монотонному  поминальному  чтению
русские имена  придавали  особое  звучание  -  то  раскатистое,  как  удар
тарелок,  то  жалобное  или  почти  приглушенное.  Трубецкой.   Орбелиани.
Шереметьев. Голицын. Эристов. Оболенский. Багратион. Чавчавадзе...  Иногда
он забирал у меня фотографию и снова рассматривал, проверяя  имя  и  дату.
Праздничные  снимки.  За  столом  у  Великого  князя   Бориса   во   время
торжественного  приема  в  его  Баскском  замке  спустя  много  лет  после
революции.  Множество  лиц  на  ужине,  черно-белый  снимок,  1914  год...
Фотографии класса Александровского лицея в Петербурге.
   - А вот мой старший брат...
   Он передавал мне фотографии все быстрее, уже почти не глядя на них.  Он
явно  спешил  поскорее  покончить  с  этим  делом.  Внезапно  мой   взгляд
задержался на снимке, отпечатанном на более плотной бумаге, чем остальные;
на обороте ничего не было написано.
   - Вас здесь что-то заинтересовало, месье? - спросил он.
   На переднем плане в кресле,  выпрямившись,  сидит  улыбающийся  старик.
Позади него - молодая белокурая женщина с очень светлыми  глазами.  Вокруг
них - группки людей, многие стоят спиной к  объективу.  А  в  левой  части
снимка - очень высокий мужчина лет  тридцати,  на  нем  светлый  костюм  в
мелкую клеточку, он черноволосый, с тонкими усиками, его  правая  рука  не
вошла в кадр, а левая лежит  на  плече  молодой  блондинки.  И  мне  вдруг
кажется, что это я.
   Я придвигаюсь к Степе. Мы сидим, опираясь спиной  на  кровать,  вытянув
ноги, наши плечи соприкасаются.
   - Скажите, кто эти люди? - спрашиваю я.
   Он взял фотографию и устало взглянул на нее.
   - Это Джорджадзе... - Он показал  на  старика,  сидящего  в  кресле.  -
Работал в грузинском консульстве в Париже до самой...
   Он не кончил фразу, считая, что мне и без слов понятно остальное.
   - Это его внучка... Ее звали Гэй...  Гэй  Орлова...  Она  с  родителями
эмигрировала в Америку...
   - Вы знали ее?
   - Плохо. В общем, нет. Она долго жила в Америке.
   - А это кто? - спросил я еле  слышно,  показав  на  того,  в  ком,  мне
показалось, я узнал себя.
   - Это? - Степа сдвинул брови. - Его я не знаю.
   - Не знаете?
   - Нет.
   Я с трудом перевел дыхание.
   - Вам не кажется, что я на него похож?
   Он посмотрел на меня.
   - Похож? Не нахожу... А что?
   - Так, ничего...
   Но он уже протягивал мне другую фотографию.
   - Вот, не угодно ли... великая вещь - случай...
   Это  был  снимок  маленькой  девочки  в  белом  платьице,  с   длинными
белокурыми волосами, ее сфотографировали  на  курорте  -  вдали  виднелись
кабинки для переодевания, кусок пляжа и море.  На  обороте  было  написано
фиолетовыми чернилами: "Галина Орлова - Ялта".
   - Видите... это она же... Гэй Орлова... Ее звали Галина... Американское
имя появилось позже. - И  он  показал  на  первую  фотографию,  которую  я
по-прежнему держал в руке. - Мама все хранила...
   Он резко поднялся.
   - Разрешите на этом остановиться? У меня что-то голова  закружилась.  -
Он провел ладонью по лбу. - Пойду переоденусь... Если хотите, можем вместе
поужинать.
   А я остался сидеть на полу среди раскиданных фотографий. Потом убрал их
в большую красную коробку, отложив на кровать только две: ту, где я  стоял
рядом с Гэй Орловой и стариком Джорджадзе, и ялтинский снимок Гэй  Орловой
- девочки. Потом встал и подошел к окну.
   Уже стемнело. Окно выходило на другой сквер, тоже окруженный домами. За
ними - Сена, слева - мос