красного и голубого, напоминающего по  чистоте
фаянс.
   - Простите, - остановил я его, когда он уже отошел от  столика,  -  что
означает надпись на объявлении?
   - Men spreekt vlaamsch?
   Он произнес эту фразу звонким голосом.
   - Да.
   - Это означает: "Здесь говорят по-фламандски".
   Он тут же оставил меня и вразвалку направился  к  стойке,  бесцеремонно
раздвигая клиентов, мешавших ему пройти.
   Он вернулся с чашкой кофе, неся ее прямо перед собой в вытянутых руках,
как будто ему стоило величайшего усилия не уронить ее.
   - Вот.
   Он поставил чашку на стол, отдуваясь, как марафонец, добежавший наконец
до финиша.
   - Месье... вам что-нибудь говорит фамилия Кудрез?
   Я задал свой вопрос без всякой подготовки.
   Он рухнул на стул напротив меня и скрестил руки. Он по-прежнему  тяжело
дышал.
   - А что? Вы знали... Кудрез?
   - Нет, но о них говорили у нас дома.
   Его  красное  лицо  приобрело  кирпичный  оттенок,  на   крыльях   носа
заблестели капельки пота.
   - Кудрез... Он жил наверху... на третьем...
   Он говорил с легким акцентом. Я отпил глоток кофе,  твердо  решив  дать
ему  спокойно  выговориться,  потому  что  следующий  вопрос  мог  бы  его
напугать...
   -  Он  работал  на  Аустерлицком  вокзале...  А  жена  его   родом   из
Антверпена... как и я...
   - У них была дочь, да?
   Он улыбнулся:
   - Да. Прелестная девочка... Вы знали ее?
   - Нет, но мне о ней рассказывали...
   - И что с ней стало?
   - Это я как раз и пытаюсь выяснить.
   - Она приходила сюда каждое утро за сигаретами для отца.  Кудрез  курил
"Лоран", бельгийские...
   Им завладели воспоминания, и мне казалось, он, как и я, уже  не  слышал
ни раскатов смеха, ни громких голосов, ни  пулеметного  треска  игрального
автомата рядом с нами.
   - Мировой был  парень  этот  Кудрез...  Я  часто  ужинал  с  ними  там,
наверху... Мы с его женой говорили по-фламандски...
   - Вы ничего о них не знаете?
   - Он умер... А жена вернулась в Антверпен... - Он размашистым движением
провел рукой по столу. - Все это давно быльем поросло...
   - Вы сказали, она приходила за сигаретами для отца... Какие  он  курил,
простите?..
   - "Лоран".
   Я надеялся, что запомню это название.
   - Забавная была девчушка... в десять лет она уже играла на  бильярде  с
моими клиентами... - Он показал мне на  дверь  в  глубине  зала,  ведущую,
вероятно, в  бильярдную.  Значит,  Дениз  научилась  этой  игре  здесь.  -
Подождите, - сказал он. - Я вам кое-что покажу...
   Он тяжело поднялся и пошел к стойке, так же раздвигая  рукой  клиентов,
попадавшихся ему на пути. На большинстве из них  были  каскетки  речников,
они разговаривали на непонятном языке,  наверное  по-фламандски.  Их  было
здесь очень много, видимо потому, что внизу,  у  Аустерлицкой  набережной,
стояли баржи, пришедшие, должно быть, из Бельгии.
   - Вот, посмотрите...
   Он уже снова сидел напротив и протягивал  мне  старый  журнал  мод,  на
обложке которого была изображена светлоглазая девушка с русыми волосами; в
ее чертах проскальзывало что-то неуловимо азиатское. Я тут же узнал  ее  -
Дениз. Она была в черном болеро, с орхидеей в руке.
   - Это Дениз, дочка Кудреза... Видите... прелестная девочка... Она стала
манекенщицей... Я знал ее совсем маленькой...
   Обложка была испачкана и заклеена скотчем.
   - Я всегда вспоминаю, как она спускалась за сигаретами...
   - Она не была... портнихой?
   - Нет, не думаю.
   - И вы правда не знаете, что с ней стало?
   - Нет.
   - У вас нет адреса ее матери в Антверпене? - Он покачал головой. У него
был удрученный вид. - С этим давно покончено, старина...
   Почему?
   - Вы не могли бы одолжить мне журнал? - спросил я.
   - Конечно, старина, только обещайте мне его вернуть.
   - Обещаю.
   - Я дорожу им. Он для меня вроде семейной реликвии.
   - В котором часу она спускалась за сигаретами?
   - Без четверти восемь, каждое утро. Перед тем как пойти в школу.
   - В какую?
   - На улице Женнер. Иногда мы с Кудрезом провожали ее.
   Я потянулся за журналом, с бьющимся сердцем схватил его  и  подвинул  к
себе. Он ведь мог и передумать и не отдать его мне.
   - Спасибо. Я вам принесу его завтра.
   - Только точно, да? - Он подозрительно посмотрел на меня.  -  А  почему
все это вас так интересует? Вы им что, родственник?
   - Да.
   Я не мог удержаться и принялся разглядывать обложку. Дениз казалась тут
несколько моложе, чем на фотографиях, которые уже  были  у  меня.  Ее  шея
наполовину скрыта листьями папоротника, в ушах  серьги.  На  заднем  плане
виднеется ангел, вырезанный из  дерева.  Внизу,  в  левом  углу,  выведено
миниатюрными красными буквами, выделяющимися на фоне черного болеро: "Фото
Жан-Мишеля Мансура".
   - Выпьете чего-нибудь? - спросил он.
   - Нет, спасибо.
   - Ну тогда считайте, что кофе я вас угостил.
   - Вы очень любезны.
   Я поднялся, не выпуская из рук журнала. Он шел  впереди,  расчищая  мне
проход,  -  у  стойки  народу  стало  еще  больше.  Он  что-то  бросил  им
по-фламандски. Мы с трудом пробрались к застекленной двери. Он открыл ее и
отер пот с лица.
   - Не забудьте мне его вернуть, ладно? - сказал он, показывая на журнал.
   Он вышел со мной на улицу и затворил дверь.
   - Вот, смотрите... они жили там, наверху... на  третьем...  -  В  окнах
горел свет. В глубине одной из комнат я различил шкаф из темного дерева. -
Сейчас там другие жильцы...
   - А в какой комнате вы ужинали?
   - В той... слева...
   Он показал на окно.
   - А комната Дениз?
   - Она выходила на другую сторону... Во двор...
   Он задумчиво стоял рядом со мной. Наконец я протянул ему руку.
   - До свидания. Я принесу вам журнал.
   - До свидания.
   Он вернулся в кафе. Он смотрел на меня, прижав к  стеклу  свое  крупное
красное лицо. Дым трубок и сигарет окутывал людей у стойки желтым туманом,
и это крупное красное лицо тоже становилось все более расплывчатым, потому
что стекло запотевало от его дыхания.
   Стемнело. Как раз в это время Дениз  возвращалась  из  школы  -  в  том
случае, если оставалась там делать уроки. Какой дорогой  она  шла?  Откуда
появлялась, справа или слева? Я забыл спросить об  этом  хозяина  кафе.  В
этот час машины здесь проезжали редко, листва платанов  образовывала  свод
над Аустерлицкой  набережной.  Сам  вокзал,  расположенный  чуть  поодаль,
напоминал станцию какого-нибудь городка на Юго-Западе. Дальше за  вокзалом
- Ботанический сад, а за  ним  тень  и  тяжелое  безмолвие  Винного  рынка
придавали еще больше покоя этому месту.
   Я  вошел  в  дом  и  зажег  свет  на  лестнице.   Коридор,   выложенный
черно-серыми ромбовидными плитками.  Металлическая  решетка  для  ног.  На
желтой стене почтовые ящики. И тот же запах свиного сала.
   Если я закрою глаза, подумал я, если сосредоточусь, сжав лоб  пальцами,
мне, быть может, удастся услышать далекий, очень далекий стук ее  сандалий
по ступенькам.



        18


   Но мне кажется, что впервые мы с Дениз  встретились  в  баре  отеля.  Я
сидел с человеком, изображенным на фотографиях, с Фредди Говард де  Люцем,
моим другом детства, и  Гэй  Орловой.  Вернувшись  из  Америки,  они  жили
какое-то время в этом отеле.  Гэй  Орлова  сказала,  что  ждет  подругу  -
девушку, с которой они недавно познакомились.
   Она еще только шла к нашему столику, а меня уже поразило ее лицо.  Лицо
азиатки, хотя волосы у нее были русые. Очень светлые узкие глаза.  Высокие
скулы. Довольно  короткая  стрижка.  На  голове  забавная  шапочка,  вроде
тирольской.
   Фредди и Гэй Орлова попросили подождать их минутку и поднялись к  себе.
Мы остались сидеть друг напротив друга. Она улыбнулась.
   Мы не разговаривали. В ее очень  светлых  глазах  вспыхивали  временами
зеленые искры.



        19


   "МАНСУР, Жан-Мишель. Улица Габриэль, 1 (XVIII). КЛИ 72-01".



        20


   - Извините, - сказал он, когда я сел за его  столик  в  кафе  на  улице
Бланш; по телефону он  предложил  мне  встретиться  здесь  часов  в  шесть
вечера. - Извините, но я всегда назначаю свидание где-нибудь  в  городе...
Особенно в первый раз... Теперь мы можем пойти ко мне...
   Я легко узнал его - он сказал, что будет  в  темно-зеленом  вельветовом
костюме и что у него седые, совсем седые волосы, подстриженные ежиком. Эта
строгая стрижка никак не вязалась с длинными черными ресницами, которые он
то и дело вскидывал, миндалевидными глазами и женственным изгибом  рта:  в
плавной линии верхней губы была какая-то мягкость, в нижней - напряжение и
воля.
   Когда он встал, я увидел, что он среднего роста. Он натянул плащ, и  мы
вышли из кафе.
   На бульваре Клиши он показал мне здание рядом с "Мулен-Руж":
   - В прежние времена я назначил бы вам свидание у Граффа...  Вон  там...
Но его больше не существует...
   Мы пересекли бульвар и двинулись по улице Кусту. Он ускорил шаг, бросая
украдкой взгляды на зеленоватые бары на другой стороне улицы, и  когда  мы
дошли до большого гаража, он уже почти бежал.  Остановился  он  только  на
углу улицы Лепик.
   - Извините, - сказал он, задыхаясь, - но эта  улица  навевает  на  меня
странные воспоминания... Извините...
   Он и в самом деле был напуган. По-моему, он даже дрожал.
   - Сейчас станет лучше... тут все будет хорошо...
   Он улыбался, глядя на идущую вверх улицу Лепик с рыночными прилавками и
ярко освещенными продуктовыми магазинами.
   Мы свернули на улицу Аббатис. Он шел спокойным, размеренным шагом.  Мне
хотелось спросить его, что за "странные  воспоминания"  пробуждала  в  нем
улица Кусту, но я не хотел быть бестактным и, кроме того, боялся,  что  он
снова так странно разнервничается. И вдруг, когда  мы  были  уже  у  самой
площади Аббатис, он опять ускорил шаг. Я шел  справа  от  него.  Когда  мы
переходили улицу Жермен-Пилон, я заметил, что он с ужасом оглядывает узкую
улочку с низкими темными домами, круто спускавшуюся прямо к  бульвару.  Он
изо всех сил сжал мне руку. Он цеплялся за меня, словно  пытался  спастись
от созерцания этой улицы.
   Я перевел его на другую сторону.
   - Спасибо... Знаете... Все это так странно...
   Он заколебался, вот-вот готовый разоткровенничаться.
   - Я... У меня кружится голова всякий раз, когда я  прохожу  мимо  улицы
Жермен-Пилон... Я... Меня так и тянет пройти по ней... Это сильнее меня...
   - Так почему бы вам не пройти?
   - Потому что... улица... Жермен-Пилон...  Тут  когда-то...  когда-то...
было одно заведение... - Он запнулся.  -  О...  -  сказал  он  со  смутной
улыбкой. - Это так глупо с моей  стороны...  Монмартр  очень  изменился...
Пришлось бы долго вам объяснять... Вы не знали прежнего Монмартра...
   А что знал он?
   Он жил на улице Габриэль, в доме  поблизости  от  садов  Сакре-Кер.  Мы
поднялись к нему с черного хода.  Он  долго  открывал  дверь,  медленно  и
старательно поворачивая ключи в трех замочных  скважинах,  словно  набирал
очень сложный шифр в сейфе.
   Крошечная квартирка. Только гостиная и спальня. Когда-то это, наверное,
была одна  комната.  Розовые  атласные  занавеси,  схваченные  серебряными
шнурками, отделяли спальню от  гостиной,  которая  была  затянута  голубым
шелком, и занавески в тон скрывали единственное окно. Черные  лакированные
столики с безделушками из слоновой кости и яшмы,  низкие  широкие  кресла,
обитые  бледно-зеленой  материей,  и  диван,  покрытый  тканью  еще  более
блекло-зеленой в разводах, делали комнату похожей на бонбоньерку. Освещали
ее позолоченные бра.
   - Садитесь, - сказал он.
   Я сел на диван в разводах. Он - рядом.
   - Ну... покажите...
   Я вынул из кармана пиджака журнал мод и показал ему обложку,  где  была
изображена Дениз.  Он  взял  у  меня  журнал  и  надел  очки  в  массивной
черепаховой оправе.
   - Да... да... Фото Жан-Мишеля Мансура... Это я,  конечно  я...  Тут  не
может быть сомнений...
   - Вы помните эту девушку?
   - Нет, совсем не помню. Я редко работал для этого  журнала...  Скромное
издание... Я работал больше для "Вог", понимаете...
   Он хотел подчеркнуть свое положение.
   - И вы больше ничего не можете мне сказать об этой фотографии?
   Он посмотрел на меня с усмешкой. При свете бра я заметил, что  кожа  на
его лице была испещрена мелкими морщинками и веснушками.
   - Да что вы, дорогой мой, сейчас я вам все скажу...
   Он встал и,  не  выпуская  из  рук  журнала,  открыл  ключом  дверь,  о
существовании которой я и не подозревал, потому что она была затянута  тем
же голубым шелком, что и стены. Эта дверь вела в чулан. Я слышал,  как  он
орудует там множеством металлических  ящиков.  Через  несколько  минут  он
вышел оттуда и тщательно запер за собой дверь.
   - Вот, - сказал он. - У меня целая картотека негативов. Я храню все,  с
самого начала... Они расставлены по годам и по алфавиту...
   Он снова сел рядом со мной и заглянул в карточку.
   - Дениз... Кудрез... Так?
   - Да.
   - Я больше никогда ее не снимал... Теперь я вспомнил эту девушку...  Ее
много фотографировал Хойнинген-Хунне...
   - Кто?
   - Хойнинген-Хунне, немецкий фотограф... Ну да... Конечно...  Она  много
работала с Хойнинген-Хунне...
   Всякий раз, когда Мансур произносил это имя, звучавшее  так  округло  и
жалобно, я чувствовал на себе взгляд светлых глаз Дениз, как в тот  первый
вечер.
   - У меня есть ее адрес того времени, если это вас интересует...
   - Конечно интересует, - ответил я дрогнувшим голосом.
   - Римская улица, 97, Париж, XVII округ. Римская улица, 97...
   Он  внезапно  вскинул  голову  и  посмотрел  на  меня.  Он   смертельно
побледнел, глаза его расширились...
   - Римская улица, 97...
   - Да что это с вами? - спросил я.
   - Я теперь действительно вспомнил эту девушку... В ее доме жил один мой
друг...
   Он подозрительно посмотрел на меня и, казалось, был так же взбудоражен,
как на улице Кусту и у поворота на Жермен-Пилон.
   - Странное совпадение... Я прекрасно помню... Я зашел за ней на Римскую
улицу, чтобы сделать  фотографии,  и  воспользовался  случаем  забежать  к
другу... Он жил этажом выше...
   - Вы были у нее?
   - Да, но снимки мы делали в квартире моего друга... Он тоже был с нами,
за компанию...
   - Кто он, этот ваш друг?
   Он побледнел еще больше. Ему, казалось, было страшно.
   - Я... я объясню вам... но сначала я должен  что-нибудь  выпить...  для
поднятия духа...
   Он поднялся и, подойдя к сервировочному столику  на  колесах,  подкатил
его к дивану. На верхнем подносе стояли графины с хрустальными пробками  и
висящими на цепочках серебряными пластинками с  выгравированным  названием
ликера - похожие пластинки носили на шее музыканты вермахта.
   - У меня только ликеры... Вы не возражаете?
   - Нисколько.
   - Я выпью "Мари Бризар"... а вы?
   - Я тоже.
   Он налил "Мари Бризар" в  узкие  рюмки,  я  попробовал,  и  приторность
сладкого ликера слилась у меня с розовым атласом, слоновой костью  и  всей
этой тошнотворной позолотой вокруг. Ликер воплощал в себе самый  дух  этой
комнаты.
   - Моего друга... с Римской улицы... убили...
   Он произнес последнее слово с видимым усилием, да и  решился  на  него,
несомненно,  ради  меня,  иначе  никогда  бы  не  рискнул  выразиться  так
определенно.
   - Он был греком... из Египта... Написал две книги... и стихи...
   - Вы думаете, Дениз Кудрез его знала?
   -  Ну...  она,  наверное,  встречала  его  на  лестнице,  -  сказал  он
раздраженно, ибо для него это не имело никакого значения.
   - И... это случилось в доме?
   - Да.
   - Дениз Кудрез еще жила там?
   Он даже не услышал моего вопроса.
   - Это произошло ночью... Он впустил кого-то к себе... Он впускал к себе
невесть кого...
   - Убийцу нашли?
   Он пожал плечами.
   - Такого рода убийц никогда не находят... Я был уверен,  что  рано  или
поздно это с ним случится... Видели бы вы,  каких  типов  он  приводил  по
вечерам... Даже днем мне было бы страшно.
   Он улыбнулся странной улыбкой, растроганной и испуганной одновременно.
   - Как звали вашего друга?
   - Алек Скуффи. Александрийский грек.
   Он резко встал и отдернул небесно-голубые шелковые  занавеси  на  окне.
Потом снова сел на диван возле меня.
   - Простите... Иногда мне кажется, что за занавесками кто-то прячется...
Еще "Мари Бризар"? Да, глоточек "Мари Бризар"...
   Он старался говорить бодро, но при этом сжал  мне  руку,  словно  желая
убедиться, что я был действительно здесь, рядом с ним.
   - Скуффи переехал во Францию... Я познакомился с ним на Монмартре... Он
написал прекрасную книгу - "Корабль на якоре"...
   - Но, месье, - сказал я твердо, тщательно выговаривая слова,  чтобы  на
этот раз он соблаговолил услышать мой вопрос, -  вы  говорите,  что  Дениз
Кудрез жила этажом ниже, значит, она  не  могла  не  слышать  какие-нибудь
странные звуки той ночью... Ее наверняка вызывали как свидетельницу...
   - Может быть.
   Он пожал плечами. Нет, что и говорить, эта Дениз,  значившая  для  меня
так много, Дениз Кудрез, о которой я хотел бы узнать все, вплоть до  самых
незначительных ее поступков, решительно его не интересовала.
   -  Самое  ужасное,  что  я  знаю  убийцу...  Он  производил  обманчивое
впечатление, потому что у него было ангельское лицо... Только  взгляд  был
очень жестокий... Серые глаза.
   Он содрогнулся. Можно было подумать, что человек, о котором он говорит,
находится рядом с нами и не спускает с него своих серых глаз.
   - Гнусный мелкий подонок... В  последний  раз  я  видел  его  во  время
оккупации, в погребке на улице Камбон... Он сидел с каким-то немцем...
   Его голос задрожал при этом воспоминании, и хотя я был поглощен мыслями
о Дениз, от звука этого пронзительного голоса,  гневного  и  жалобного,  у
меня возникло странное ощущение, которое я не мог  объяснить,  но  тем  не
менее казавшееся мне совершенно очевидным, - в глубине души  он  завидовал
участи своего, друга и негодовал, что человек с серыми глазами убил не его
самого.
   - Он еще жив... И по-прежнему здесь, в Париже... Кто-то  мне  сказал...
Конечно, теперь у него не такое ангельское лицо...  Хотите  послушать  его
голос?
   Я не успел ответить на этот странный вопрос - он уже  поставил  телефон
на красный кожаный пуф рядом с нами и  набрал  номер.  Потом  передал  мне
трубку.
   - Сейчас вы его услышите...  Подождите...  Он  называет  себя  "Голубой
кавалер"...
   Поначалу я слышал только короткие гудки, означавшие что  линия  занята.
Потом в интервалах между гудками  я  начал  различать  женские  и  мужские
голоса, бросавшие отрывистые фразы: "Морис и Жози просят Рене позвонить...
Люсьен ждет Жанно на улице Конвента... Мадам  дю  Барри  ищет  партнера...
Алкивиад свободен сегодня вечером..."
   Между ними завязывались целые диалоги, голоса  продолжали  искать  друг
друга, несмотря на гудки, заглушавшие их. Все  эти  существа,  не  имевшие
лиц, пытались обменяться номерами  телефонов  или  паролем  в  надежде  на
встречу. Наконец откуда-то совсем издалека донесся голос, повторявший:
   - "Голубой  кавалер"  свободен  сегодня  вечером...  "Голубой  кавалер"
свободен  сегодня  вечером...  Дайте   номер   телефона...   Дайте   номер
телефона...
   - Ну? - спросил Мансур. - Слышите? Вы слышите?
   Он приник к трубке и приблизил ко мне свое лицо.
   - Номер, который  я  набрал,  уже  давно  никому  не  принадлежит.  Они
сообразили, что могут переговариваться таким способом.
   Он замолчал, чтобы лучше слышать "Голубого кавалера", и я подумал,  что
эти голоса доносились из загробного мира и принадлежали людям исчезнувшим,
-  блуждающие  голоса,  которые  могли  ответить  друг  другу  только   по
несуществующему номеру телефона.
   - Чудовищно... просто  чудовищно...  -  повторял  он,  прижимая  к  уху
трубку. - Убийца... Вы его слышите?..
   Он быстро нажал на рычаг. Он был весь в поту.
   - Я покажу вам фотографию моего друга, которого убил этот подонок...  И
попробую найти для вас его роман  "Корабль  на  якоре"...  Вы  обязательно
должны е