той неделе вернется. Он дал
мне какой-то парижский телефон - ОТЕЙ 54-73, чтобы связаться с ним, если я
быстро приму решение.


   Я рассказал об этом Гэй Орловой, Фредди и Вилдмеру.  Гэй  Орлова  была,
по-моему, удивлена, что Вреде занимается переправкой  через  границу,  она
считала его  просто  легкомысленным  юнцом,  перебивающимся  спекуляциями.
Фредди полагал, что незачем уезжать из Франции, ведь мы были  под  защитой
доминиканских паспортов. Вилдмер же говорил, что у Вреде "рожа  сутенера",
но особенно ему не нравился Бессон. Он  уверял  нас,  что  шрамы  на  лице
Бессона поддельные, что он сам каждое утро  наносит  их  гримом.  Ревность
спортсмена? Нет, он в самом  деле  не  переносил  Бессона  и  прозвал  его
"Папье-маше". А вот Дениз находила Вреде "симпатичным".


   Все решилось внезапно. Из-за снега. Неделю не переставая валил снег.  Я
снова испытывал ощущение удушья, знакомое мне  еще  по  Парижу.  Я  сказал
себе, что если мы здесь застрянем, то окажемся в ловушке. Я  объяснил  это
Дениз.
   Вреде вернулся через неделю. Мы договорились  и  обсудили  с  ним  и  с
Бессоном все детали перехода через границу. Никогда еще Вреде  не  казался
мне таким сердечным и достойным доверия. Его дружеская манера  похлопывать
собеседника  по   плечу,   его   светлые   глаза   и   белые   зубы,   его
предупредительность -  все  это  нравилось  мне,  хотя  Гэй  Орлова  часто
повторяла, смеясь, что с русскими и поляками надо держать ухо востро.


   В то утро, очень рано, мы с Дениз  уложили  свои  вещи.  Остальные  еще
спали, и нам не хотелось их будить. Я оставил Фредди записку.
   Они ждали нас на обочине  дороги,  в  черном  автомобиле  Бессона,  том
самом, который я видел в Саланше. Вреде сидел за рулем,  Бессон  рядом.  Я
сам открыл багажник, чтобы положить туда наши сумки  и  чемодан,  и  мы  с
Дениз устроились на заднем сиденье.
   На протяжении всего пути мы не произнесли ни  слова.  Вреде,  по-моему,
нервничал.
   Шел снег. Вреде вел машину медленно. Ехали мы по горным дорогам. Прошло
часа два.
   Только когда  Вреде  остановил  машину  и  потребовал  деньги,  у  меня
появилось смутное тревожное предчувствие. Я протянул ему пачку  купюр.  Он
пересчитал их. Потом повернулся к нам и  улыбнулся  мне.  Он  сказал,  что
теперь, прежде чем пересечь границу, нам надо  ради  большей  безопасности
разделиться. Я пойду пешком с Бессоном, а они с Дениз поедут с багажом  на
машине. Мы встретимся через час,  у  друзей,  уже  на  той  стороне...  Он
по-прежнему улыбался. Странной улыбкой, которую я и теперь еще вижу иногда
в своих снах.
   Мы с Бессоном вышли из  машины.  Дениз  пересела  вперед,  к  Вреде.  Я
посмотрел на нее, и снова у меня дрогнуло сердце от дурного  предчувствия.
Я хотел открыть дверцу и попросить ее выйти.  Мы  ушли  бы  вдвоем.  Но  я
сказал себе, что подозрителен по природе и вечно что-то выдумываю.  Дениз,
казалось, не испытывала никакой тревоги и была в хорошем  настроении.  Она
послала мне воздушный поцелуй.
   В то утро на ней была шубка из скунса, свитер с пестрым узором и лыжные
брюки Фредди. Ей было двадцать шесть лет. Светлые волосы,  зеленые  глаза,
рост - метр шестьдесят пять. Наш багаж был невелик - две кожаные  сумки  и
темно-коричневый чемоданчик.
   Вреде, все так же улыбаясь, завел мотор. Дениз высунулась из опущенного
окна, и я махнул ей на прощанье. Я провожал взглядом удалявшуюся машину. Я
смотрел на нее, пока она не превратилась в черную точку.
   Потом я пошел за Бессоном. Я видел его спину и следы на снегу. Внезапно
он сказал, что отправится  на  разведку,  потому  что  мы  приближались  к
границе. И попросил подождать его.
   Минут через десять я понял, что он не вернется. Зачем я втянул Дениз  в
эту западню? Изо всех сил я пытался отогнать от себя мысль,  что  и  Вреде
бросит Дениз и мы оба бесследно исчезнем...
   По-прежнему валил снег. Я продолжал идти, тщетно пытаясь отыскать  хоть
какие-нибудь ориентиры. Я шел очень долго. Потом лег на снег. Вокруг  меня
все было белым-бело.



        38


   Я сошел с поезда в Саланше. Светило солнце. На вокзальной площади  ждал
автобус с заведенным мотором. Единственное такси, "Ситроен-19",  стояло  у
тротуара. Я сел в него.
   - В Межев, - сказал я шоферу.
   Такси тронулось. Шофер, человек лет шестидесяти, с проседью в  волосах,
был в  канадке  с  потертым  меховым  воротником.  Он  сосал  леденец  или
Пастилку.
   - Хороша погодка, а? - сказал он.
   - Да...
   Я смотрел в окно и пытался узнать дорогу, по которой мы тогда ехали, но
без снега она выглядела совсем иначе. Освещенные солнцем  пихты,  лужайки,
переплетенные ветви деревьев, образующие своды над  дорогой,  -  богатство
зеленых оттенков поражало меня.
   - Ничего не узнаю, - сказал я шоферу.
   - Вы здесь бывали?
   - Да, но очень давно... и тогда лежал снег...
   - Когда снег, здесь все по-другому.
   Он вынул из кармана круглую металлическую коробочку и протянул мне.
   - Хотите?
   - Спасибо.
   Он тоже взял пастилку.
   - Я уже неделю как бросил курить... И  доктор  мне  посоветовал  сосать
пастилки... А вы-то курите?
   - Я тоже бросил... Скажите... Вы из Межева?
   - Да, месье.
   - У меня были здесь знакомые... Интересно, что с ними стало.  Например,
я знал одного типа по имени Боб Бессон...
   Он чуть притормозил и обернулся.
   - Робер? Тренер?
   - Да.
   Он кивнул.
   - Я учился с ним в школе.
   - И что с ним стало?
   - Он умер. Разбился, прыгая с трамплина, несколько лет назад.
   - Вот как...
   - Он мог бы сделать что-то стоящее... Но... Вы знали его?
   - Так, немного...
   - Роберу слишком рано вскружили голову... Такие у него были  клиенты...
- Он открыл металлическую коробочку и  взял  пастилку.  -  Он  разбился  и
мгновенно умер.
   Автобус ехал за нами метрах в двадцати. Небесно-голубой автобус.
   - Он очень дружил с одним русским, да? - спросил я.
   - С русским? Бессон дружил с русским? -  Он  не  понимал,  что  я  хочу
сказать. - Знаете, в  общем,  Бессон  был  не  слишком-то  привлекательным
человеком... И никогда нельзя было знать, что у него на уме...
   Я понял, что он больше ничего не скажет о Бессоне.
   - В Межеве есть шале "Южный Крест"?
   - "Южный Крест"? Тут много шале с таким названием...
   Он снова протянул мне коробку с пастилками. Я взял одну.
   - То шале стояло прямо над дорогой.
   - Над какой дорогой?
   Действительно - над какой? Та, что возникала в моих воспоминаниях, была
похожа на любую горную дорогу. Как ее найти?  Шале,  может  быть,  уже  не
существует... А если и существует...
   Я наклонился к шоферу. Мой подбородок коснулся мехового  воротника  его
куртки.
   - Отвезите меня назад, на вокзал в Саланш, - сказал я.
   Он обернулся. Вид у него был удивленный.
   - Как вам будет угодно, месье.



        39


   "Объект: ГОВАРД ДЕ ЛЮЦ, Альфред, Жан.
   Родился: в Порт-Луи (остров Маврикий), 30 июля 1912-го,  от  ГОВАРД  ДЕ
ЛЮЦА, Жозефа Симети и Луизы, урожденной ФУКЕРО.
   Подданство: британское (и американское).
   Месье Говард де Люц проживал по адресам:
   Замок Сен-Лазар, Вальбрез (Орн);
   Ул. Рейнуар, 23, Париж (XVI);
   Отель "Шатобриан", ул. Сирк, 18, Париж (VIII);
   Авеню Монтеня, 53, Париж (VIII);
   Авеню Маршала Лиоте, 25, Париж (XVI).
   В Париже месье  Говард  де  Люц,  Альфред  Жан,  не  имел  определенной
профессии.
   С 1934 по  1939  г.  он  занимался  изучением  рынка  сбыта  и  скупкой
старинной  мебели  для  одного   поселившегося   во   Франции   греческого
подданного, некоего Джимми Стерна, и совершил в связи  с  этим  длительное
путешествие в Соединенные Штаты, откуда была родом его бабушка.
   Хотя месье Говард де Люц происходил  из  французской  семьи  с  острова
Маврикий, у него было двойное подданство - британское и американское.
   В 1950  г.  месье  Говард  де  Люц  покинул  Францию  и  обосновался  в
Полинезии, на острове Падипи, возле Бора-Бора (острова Общества)".

   К этой карточке была приложена записка следующего содержания:

   "Дорогой месье, приношу Вам свои  извинения  за  опоздание,  с  которым
посылаю имеющиеся в нашем распоряжении сведения о месье  Говард  де  Люце.
Получить их оказалось очень трудно: месье Говард де Люц, будучи британским
(и американским) подданным, не оставил ни малейшего следа в наших службах.
   Примите мои искренние пожелания Вам и Хютте.
   Ж.-П.Бернарди".



        40


   "Дорогой Хютте, на будущей неделе я уезжаю из Парижа  на  тихоокеанский
остров - у меня есть слабая надежда найти  там  человека,  который  сможет
рассказать мне, какой же все-таки была моя жизнь. Мы как будто  дружили  с
ним в юности.
   До сих пор мне все казалось таким хаотичным и раздробленным... Какие-то
лоскутки, обрывки чего-то возвращались ко мне  неожиданно,  по  ходу  моих
поисков... Но может, в конечном счете это и есть жизнь.
   Только моя ли? Или другого человека, в шкуру которого я влез?
   Я напишу Вам оттуда.
   Надеюсь, у Вас  в  Ницце  все  идет  хорошо  и  Вы  получили  должность
библиотекаря, которой так  добивались,  -  там,  где  все  напоминает  Вам
детство".



        41


   "ОТЕЙ 54-73: ГАРАЖ "КОМЕТА", ул. Фуко, 5, Париж (XVI)".



        42


   Улица выходит на набережную перед садами  Трокадеро,  по-моему,  именно
здесь живет Уолдо Блант, американский пианист, которого я как-то  провожал
домой, - он был первым мужем Гэй Орловой.
   Судя по тому, как заржавела большая железная дверь, гараж давно закрыт.
Над дверью, на серой стене, еще можно прочесть надпись, хотя  синие  буквы
почти стерлись: "ГАРАЖ "КОМЕТА".
   На втором этаже, справа, окно со спущенной оранжевой  шторой.  Спальня?
Контора? Может, в этой комнате и находился тот русский, когда  я  позвонил
ему из Межева по номеру ОТЕЙ 54-73? Чем занимался он  в  гараже  "Комета"?
Как это узнать? Когда стоишь перед заброшенным зданием, все кажется  таким
бесконечно далеким...
   Я пошел назад, но задержался на набережной. Я  смотрел  на  проезжавшие
мимо машины, на огни на том берегу Сены, у Марсова поля. Какая-то частичка
моей жизни, быть может, продолжала существовать там, в маленькой квартирке
вблизи садов Трокадеро, и, может, кто-то, кто там бывал,  еще  помнит  обо
мне.



        43


   На первом этаже дома на  углу  улиц  Рюд  и  Сайгонской  у  окна  стоит
женщина. Светит солнце. Чуть поодаль, на тротуаре, дети играют в мяч.  Они
все время кричат "Педро" - должно быть, так зовут одного из них. Они то  и
дело окликают его. Эти звонкие  детские  выкрики  "Педро"  как-то  странно
звенят в воздухе.
   Из окна ей не видно детей. Педро.  Она  знала  человека,  которого  так
звали, но очень давно. Под крики, смех и глухие удары мяча, отскакивающего
от стены, она пытается вспомнить, когда же это было. Ну да, конечно. В  то
время она служила манекенщицей у Алекса  Маги.  Там  она  познакомилась  с
Дениз, блондинкой с азиатскими чертами лица, - она тоже работала  у  этого
модельера. Они сразу друг другу понравились.
   Эта Дениз жила с неким Педро. Скорее всего латиноамериканцем. Во всяком
случае, она помнит, что Педро работал в миссии. Высокий брюнет - его  лицо
с неожиданной четкостью всплывает в ее памяти. Она могла бы  узнать  Педро
даже сейчас, хотя, наверное, он сильно постарел.
   Как-то вечером они пришли сюда, на Сайгонскую улицу. Она  пригласила  к
себе на ужин нескольких друзей. Японского актера с  женой  -  у  нее  были
светлые волосы с коралловым отливом.  Жили  они  совсем  рядом,  на  улице
Шальгрен. Эвелин, брюнетку, с которой она познакомилась у Алекса  Маги,  -
ее сопровождал бледный молодой человек. И еще кого-то,  уже  забыла  кого,
да, и этого бельгийца, Жан-Клода, своего поклонника... Ужин  прошел  очень
весело. Она подумала тогда, что Дениз и Педро - прекрасная пара.
   Кто-то из детей  ловит  на  лету  мяч,  прижимает  к  себе  и  удирает,
остальные - за ним. Она видит, как они проносятся мимо ее окна.  Мальчишка
с  мячом  выбегает,  запыхавшись,  на  авеню  Гранд-Арме,  пересекает  ее,
по-прежнему прижимая к себе мяч. Его приятели не решаются преследовать его
и замирают, глядя, как он бежит по противоположному тротуару. Он гонит мяч
ногой. В витринах сверкают на солнце хромированные велосипеды.
   Он обо всех забыл. Он бежит один, гоня  перед  собой  мяч,  сворачивает
направо, на улицу Анатоль-де-ла-Форж.



        44


   Я прижался лбом к иллюминатору. Двое мужчин, болтая,  прогуливались  по
палубе, и в лунном свете их лица казались пепельно-серыми. В конце  концов
они облокотились на бортовую сетку.
   Я не мог уснуть, хотя качка прекратилась. Я разглядывал один за  другим
снимки, где были мы все - Дениз, Фредди и Гэй Орлова, но постепенно,  пока
судно совершало круиз, они утрачивали свою реальность. Существовали ли они
вообще?.. Я вспомнил, что мне сказали о занятиях Фредди в Америке. Он  был
"доверенным лицом Джона Гилберта". Я представил себе такую  картину:  двое
мужчин идут рядом по заброшенному  саду  виллы,  вдоль  теннисного  корта,
усыпанного сухими листьями и сломанными ветками, тот, что повыше, - Фредди
- наклоняется к своему спутнику,  который,  должно  быть,  что-то  говорит
шепотом, - этот человек, наверное, и есть Джон Гилберт.
   Потом из коридора донеслись голоса и смех, какая-то возня. Они отнимали
друг у друга трубу, чтобы сыграть первые такты песенки "У моей блондинки".
Скрипнула дверь соседней каюты. Их было там  несколько  человек.  До  меня
донеслись взрывы хохота, позвякивание бокалов - они чокались, -  учащенное
дыхание и тихий, долгий стон...
   Кто-то бродил  по  коридорам,  позванивая  в  колокольчик,  и  повторял
голосом певчего, что мы пересекли экватор.



        45


   Вдалеке мигают красные сигнальные огни, и в первую минуту кажется,  они
просто плавают в воздухе, - только потом  понимаешь,  что  они  обозначают
береговую линию. Проступают очертания горы, будто из  темно-синего  шелка.
После того как судно миновало рифы, мы попали в полный штиль.
   Мы подходили к рейду у Папеэте.



        46


   Меня направили к  какому-то  Фрибургу.  Он  уже  лет  тридцать  жил  на
Бора-Бора, снимал документальные фильмы о тихоокеанских островах и  обычно
демонстрировал их в Париже, в зале  "Плейель".  Он  был  одним  из  лучших
знатоков Океании.
   Мне даже не понадобилось показывать ему фотографию Фредди. Он несколько
раз встречался с ним,  когда  бывал  на  острове  Падипи.  Он  описал  мне
человека почти двухметрового роста, который лишь изредка  покидал  остров,
да и то в одиночестве, на своей  шхуне.  Он  совершал  на  ней  длительные
путешествия по атоллам Туамоту и доходил даже до Маркизских островов.
   Фрибург предложил отвезти меня на  Падипи.  Мы  сели  на  что-то  вроде
рыбачьего баркаса. Сопровождал нас толстяк маори, ни на шаг не  отходивший
от Фрибурга. Думаю, они жили вместе. Странная пара - невысокий  человечек,
по виду бывший скаутский командир, в поношенных штанах для игры в гольф, в
тенниске и очках в металлической  оправе,  и  тучный  меднокожий  маори  в
набедренной повязке и голубой хлопчатобумажной безрукавке. Пока мы  плыли,
он рассказывал мне нежным голосом, что в юности играл  в  футбол  с  самим
Аленом Жербо [французский мореплаватель (1893-1941); в 1932 г.  отправился
на тихоокеанские  острова,  где  проводил  исторические  и  географические
исследования].



        47


   Мы пошли по аллее, заросшей густой травой, между кокосовыми пальмами  и
хлебными деревьями. Время от времени возникала белая стена,  огораживающая
сад, в глубине которого стоял дом с верандой под зеленой железной  крышей,
как и все дома здесь, на острове.
   Наконец перед  нами  открылось  большое  поле,  окруженное  забором  из
колючей проволоки. С левой стороны  его  замыкали  ангары,  среди  которых
виднелось желто-розовое трехэтажное строение. Фрибург  сказал,  что  здесь
был аэродром, построенный американцами еще во время войны на Тихом океане,
- тут-то и жил Фредди.
   Мы  вошли  в  дом.  В  спальне  на  первом  этаже  стояли  кровать  под
противомоскитной сеткой, письменный стол и плетеное кресло. Дверь  вела  в
весьма примитивную ванную комнату.
   На втором и третьем этажах в комнатах никакой мебели не было. Стекла  в
окнах выбиты. Неубранный строительный мусор валялся прямо в  коридоре.  На
стене висела военная карта южной части Тихого океана.
   Мы вернулись в спальню, где, наверное, и жил Фредди. Птицы с коричневым
оперением залетали  в  приоткрытое  окно  и  садились  тесными  рядами  на
кровать, на стол, на книжные полки у двери. Их становилось  все  больше  и
больше. Фрибург сказал, что это моллюскные дрозды, которые пожирают все  -
бумагу, дерево, даже стены домов.
   В комнату вошел седой  бородатый  мужчина  в  набедренной  повязке.  Он
заговорил с толстым маори, тенью следовавшим за Фрибургом, и наш  толстяк,
переминаясь с ноги на ногу, начал переводить. Недели две назад  шхуна,  на
которой Фредди собирался  совершить  путешествие  на  Маркизские  острова,
потерпела крушение, налетев на коралловые рифы возле острова, но Фредди на
борту не оказалось.
   Он спросил, не хотим ли мы посмотреть на разбитую шхуну, и повел нас на
берег лагуны. Мы увидели шхуну с  автомобильными  шинами,  висящими  вдоль
бортов. Мачта ее была сломана.
   Фрибург пообещал, вернувшись на свой остров,  потребовать  от  властей,
чтобы они тут же начали поиски. Толстый маори в  голубом  что-то  объяснял
другому  своим  пронзительным  голосом.  Казалось,  он   не   говорит,   а
повизгивает. Вскоре я перестал обращать на них внимание.
   Не знаю, сколько я простоял на берегу этой лагуны. Я  думал  о  Фредди.
Нет, конечно, он не исчез в море. Он, наверное, решил обрубить швартовы  и
скрылся на каком-нибудь атолле. И в конце концов я найду его. И потом, мне
ведь еще надо предпринять последнюю попытку -  поехать  в  Рим,  на  улицу
Темных Лавок, дом два, - туда, где я когда-то жил.
   Стемнело. Лагуна медленно  гасла,  ее  ярко-зеленый  цвет  делался  все
тусклее. Вода еще  кое-где  светилась,  и  по  ней  проскальзывали  легкие
лилово-серые тени.
   Я машинально  вынул  из  кармана  фотографии,  которые  хотел  показать
Фредди, - среди них был и снимок Гэй Орловой в детстве. До сих  пор  я  не
замечал, что она  плачет.  Я  понял  это  по  ее  насупленным  бровям.  На
мгновение мысли унесли меня далеко от лагуны, на  другой  конец  света,  в
курортный городок на юге России, где  была  сделана  эта  фотография,  так
бесконечно давно.  Маленькая  девочка  вместе  с  матерью  возвращается  в
сумерках с пляжа. Она плачет, в общем-то, без причины, ей просто  хотелось
еще поиграть. Она уходит все дальше. Вот она уже завернула  за  угол...  И
наши  жизни,  не  рассеиваются  ли  они  в  вечерних   сумерках   так   же
стремительно, как детская обида?