выщербленным паркетом. В  некоторых  местах  были
вклеены кусочки линолеума.
   - А вы не так уж изменились, - сказала она с улыбкой.
   - Вы тоже.
   - Вы еще помните меня?
   - Я прекрасно вас помню, - сказал я.
   - Приятно слышать...
   Она посмотрела на меня с нежностью:
   - Прошу вас...
   Я последовал за ней в большую комнату с высоким потолком и теми  самыми
окнами, на которые я обратил внимание еще на улице. Так же как в передней,
паркет был кое-где испорчен и прикрыт белыми шерстяными ковриками. Комнату
окутывал янтарный свет осеннего солнца.
   - Садитесь, пожалуйста...
   Она указала мне на стоящий у стены диванчик с  бархатными  подушками  и
села сама, слева от меня.
   - Странно увидеть вас снова, так... внезапно.
   - Я шел мимо, - сказал я.
   Сейчас она казалась мне моложе, чем раньше, когда я увидел ее в дверях.
Ни одной морщинки - ни в уголках губ, ни у глаз, ни на лбу, и  ее  гладкое
лицо никак не вязалось с седыми волосами.
   - Мне кажется, у вас изменился цвет волос, - рискнул я.
   - Что вы... я поседела в двадцать  пять  лет...  И  решила  не  красить
волосы...
   Мебели  в  комнате  было  немного.  Напротив  бархатного  диванчика   у
противоположной стены стоял прямоугольный стол. А между  окнами  -  старый
манекен, обтянутый  грязной  материей  песочного  цвета,  его  неожиданное
присутствие здесь наводило на мысль о портняжной мастерской. Впрочем, и на
столике в углу я заметил швейную машинку.
   - Вы узнаете комнату? - спросила она. - Видите... Вещи я сохранила...
   Она махнула рукой в сторону манекена.
   - Все это осталось от Дениз...
   Дениз?
   - Да, действительно, - сказал я, - здесь мало что изменилось.
   - А Дениз? - спросила она нетерпеливо. - Как она?
   - Ну... - сказал я, - я давно ее не видел...
   - А...
   Она разочарованно покачала  головой,  словно  поняла,  что  не  следует
больше говорить об этой Дениз. Из чувства такта.
   - Скажите... а вы... вы давно знали Дениз?
   - Да... Нас познакомил Леон.
   - Леон?
   - Леон Ван Аллен.
   - Ну как  же,  конечно,  -  произнес  я,  пораженный  ее  тоном,  почти
укоризненным, когда при имени "Леон" я не вспомнил в ту  же  минуту  этого
Леона Ван Аллена. - А как поживает Леон Ван Аллен? - спросил я.
   - О... я уже года два-три  ничего  о  нем  не  слышала...  Он  уехал  в
голландскую Гвиану, в Парамарибо... Организовал там школу танцев...
   - Танцев?
   - Да. До ателье Леон занимался балетом... Вы разве не знали?
   - Знал, конечно. Просто забыл.
   Она откинулась назад, чтобы опереться о стену,  и  затянула  туже  пояс
халата.
   - Ну а как жили вы?
   - Я? Да никак, собственно...
   - Вы уже не работаете в миссии Доминиканской Республики?
   - Нет.
   -  Помните,  вы  предложили  сделать  мне  доминиканский  паспорт?   Вы
говорили, что в нашей жизни всегда следует принимать меры предосторожности
и иметь одновременно несколько паспортов...
   Это воспоминание позабавило ее. Она усмехнулась.
   - Когда вы слышали о Дениз... в последний раз? - спросил я.
   - Когда вы уехали с ней в Межев, она написала мне оттуда. А с тех пор -
ни слова.
   Она вопросительно посмотрела на меня, но, видимо, не осмелилась  задать
прямой вопрос. Кто же такая эта Дениз? И какую  роль  играла  она  в  моей
жизни?
   - Знаете, - сказал я, - бывают минуты, когда мне кажется,  что  я  живу
словно в тумане. У меня какие-то провалы  в  памяти...  Периоды  хандры...
Проходя по этой улице, я позволил себе... подняться...  чтобы...  чтобы...
вернуть...
   Я тщетно искал точное слово, но это уже не имело значения,  потому  что
она улыбалась, и по этой улыбке я понял, что мой поступок ее не удивил.
   - Вы хотите сказать - вернуть доброе старое время?
   - Да. Именно... Доброе старое время.
   С низкого столика в изголовье дивана она взяла позолоченную  коробку  и
открыла ее. В ней были сигареты.
   - Нет, спасибо, - сказал я.
   - Бросили? Это английские. Я же  помню,  вы  курили  только  английские
сигареты... Всякий раз, когда мы собирались  здесь  втроем,  с  Дениз,  вы
приносили мне полную сумку английских сигарет...
   - Да, верно...
   - Вы могли доставать их сколько угодно в Доминиканской миссии...
   Я протянул руку к позолоченной коробке и взял сигарету, зажав ее  между
большим и указательным пальцами. Потом, не  без  опасения,  сунул  в  рот.
Закурив, она передала мне зажигалку. Мне пришлось чиркнуть несколько  раз,
прежде чем показалось пламя.  Я  затянулся.  Но  в  ту  же  минуту  ощутил
болезненное покалывание и закашлялся.
   - Отвык, - сказал я.
   Я не знал, как мне избавиться от этой сигареты, и продолжал держать  ее
между большим и указательным пальцами, пока она тлела.
   - Так, значит, - сказал я, - вы теперь живете здесь?
   - Да. Я снова перебралась сюда, когда  отчаялась  узнать  что-нибудь  о
Дениз... К тому же перед отъездом она сказала, что я могу вернуться в  эту
квартиру...
   - Перед отъездом?
   - Ну да... С вами, в Межев...
   Она пожала плечами, как будто для меня это должно было быть очевидным.
   - Мне кажется, я недолго жил в этой квартире.
   - Несколько месяцев, вместе с Дениз...
   - А вы жили тут до нас?
   Она озадаченно посмотрела на меня.
   - Ну конечно, а как же... Это ведь моя квартира... Я  предложила  Дениз
пожить здесь, потому что собиралась уехать из Парижа...
   - Извините... Я... думал о другом.
   - Дениз тут было  очень  удобно...  Достаточно  места,  чтобы  устроить
швейную мастерскую.
   Может, Дениз - портниха?
   - Не могу понять, почему мы уехали из этой квартиры... - сказал я.
   - Я тоже...
   Снова этот вопросительный взгляд. Но что я мог ей объяснить? Я знал еще
меньше, чем она. Обо всем этом я просто ничего не знал.  Истлевший  окурок
жег мне пальцы, и наконец я все-таки положил его в пепельницу.
   - Мы виделись с вами до того, как перебрались сюда? - отважился я.
   - Виделись. Два-три раза. У вас в отеле...
   - В каком?
   - На улице Камбон. Отель  "Кастилия".  Помните  вашу  с  Дениз  зеленую
комнату?
   - Да.
   - Вы уехали из "Кастилии", потому что уже не  чувствовали  себя  там  в
безопасности... Так ведь, да?
   - Да.
   - И правда, странное было время...
   - Какое время?
   Она не ответила и закурила новую сигарету.
   - Если позволите, я покажу вам несколько фотографий...
   Я достал из внутреннего кармана  пиджака  конверт,  с  которым  уже  не
расставался. Я  показал  ей  фотографию,  где  мы  были  сняты  в  "летней
столовой" - Фредди Говард де Люц, Гэй Орлова, незнакомая девушка и я.
   - Узнаете меня?
   Она повернулась, чтобы рассмотреть фотографию на свету.
   - Вы тут с Дениз, а двух других я не знаю...
   Значит, это была Дениз.
   - Вы не знаете Фредди Говард де Люца?
   - Нет.
   - А Гэй Орлову?
   - Нет.
   Как все-таки разобщенно живут люди, если даже их друзья незнакомы  друг
с другом. Жаль.
   - У меня еще два ее снимка.
   Я протянул ей маленькую карточку с удостоверения и ту, где Дениз стоит,
облокотившись о перила.
   - Эту я видела... По-моему, она даже послала мне  ее  из  Межева...  Не
помню, куда я ее дела...
   Я взял у нее снимок и внимательно вгляделся в него.  Межев.  За  спиной
Дениз окно с деревянными ставнями. Да, ставни, перила, веранда,  -  вполне
возможно, что это и в самом деле горное шале.
   - Все-таки наш отъезд в Межев был странной затеей, - неожиданно  заявил
я. - Дениз не говорила вам, что она об этом думает?
   Она разглядывала карточку с удостоверения. С бьющимся сердцем  я  ждал,
когда она наконец ответит.
   Она подняла голову.
   - Да... Дениз говорила... Она говорила, что Межев - надежное место... И
что там у вас всегда будет возможность в случае чего перейти границу...
   - Да, конечно...
   Я не осмелился продолжать. Ну почему я начинаю так  робеть  и  бояться,
когда наконец подхожу к тому, что меня действительно глубоко  волнует?  Но
она тоже, я понял это по ее взгляду, ждала  от  меня  объяснений.  Мы  оба
молчали. Наконец она решилась:
   - Но что все-таки произошло в Межеве?
   Она спросила это  так  настойчиво,  что  я  впервые  ощутил,  как  меня
охватывает отчаяние, и даже не отчаяние, а чувство  полной  безнадежности,
настигающее в тот момент, когда внезапно понимаешь,  что  никакие  усилия,
никакие  душевные  качества  и   благие   порывы   не   помогут   побороть
непреодолимое препятствие.
   - Я расскажу вам... в другой раз...
   Наверное, в моем взгляде или  голосе  промелькнуло  какое-то  смятение,
потому что она сжала мою руку, словно утешая, и сказала:
   - Простите, что я задаю вам нескромные вопросы... Но...  Дениз...  была
моей подругой...
   - Понимаю...
   Она поднялась.
   - Подождите минутку.
   Она вышла. Я посмотрел на светлые блики у своих ног  -  солнечные  лучи
падали прямо на белый шерстяной коврик. Потом перевел взгляд на паркет, на
прямоугольный стол  и  на  старый  манекен,  принадлежавший  некой  Дениз.
Неужели все-таки бывает, что так и не узнаешь места, где жил когда-то?
   Она вернулась, неся что-то. Две книги. Записную книжку.
   - Дениз забыла это, уезжая. Вот... Возьмите...
   Я удивился, что она не сложила свои реликвии в коробку,  как  Степа  де
Джагорьев и бывший садовник матери Фредди. Впервые за время  моих  поисков
мне не вручали коробку. Эта мысль рассмешила меня.
   - Почему вы смеетесь?
   - Да так...
   Я рассматривал обложки книг. На первой из голубой дымки возникало  лицо
усатого китайца в котелке. "Чарли Чан".  Другая  обложка  была  желтая,  в
нижнем углу я заметил маску, пронзенную гусиным пером. "Анонимные письма".
   - Дениз просто зачитывалась детективами, - сказала она. - И вот  еще...
- Она протянула мне записную книжку в крокодиловой коже.
   - Спасибо.
   Я открыл ее и стал листать. Ничего там не было - ни единого  имени,  ни
назначенной встречи. В календарике помечены  дни  и  месяцы,  но  не  год.
Наконец между страницами я обнаружил сложенную бумажку и развернул ее:

   "ФРАНЦУЗСКАЯ РЕСПУБЛИКА - ПРЕФЕКТУРА ДЕПАРТАМЕНТА СЕНЫ
   Выписка из свидетельства о рождении, XIII округ, Париж. Год 1917.
   21 декабря тысяча девятьсот семнадцатого года, в пятнадцать  часов,  на
Аустерлицкой набережной, в доме 19 родилась Дениз-Иветт  Кудрез,  женского
пола, родители Поль Кудрез и Генриэтта Богарт, проживают по вышеуказанному
адресу, профессии не имеют.
   3 апреля 1939-го, в Париже (XVII), зарегистрировала брак с Джимми Педро
Стерном. С подлинным верно.
   Париж, шестнадцатое июня 1939".

   - Вы видели? - спросил я.
   Она бросила удивленный взгляд на эту метрику.
   - Вы знали ее мужа? Этого Джимми Педро Стерна?
   - Дениз никогда не говорила, что была замужем... А вы-то знали?
   - Нет.
   Я опустил записную книжку и  метрику  в  карман,  туда  же,  где  лежал
конверт с фотографиями, и непонятно почему меня пронзила внезапная  мысль:
как только смогу, надо  будет  обязательно  зашить  все  эти  сокровища  в
подкладку пиджака.
   - Я очень благодарен вам, что вы мне отдали это.
   - Да что вы, месье Макэвой.
   Я обрадовался, когда она вновь произнесла мое имя, в первый раз я плохо
расслышал, как оно звучит. Мне захотелось тут же записать  его,  но  я  не
знал точно, как оно пишется.
   - Мне нравится, как  вы  произносите  "Макэвой",  -  сказал  я.  -  Для
француженки это, должно быть, трудно... Кстати, как вы его  пишете?  Почти
все ошибаются...
   Я произнес это игривым тоном. Она улыбнулась.
   - М... а... к... э - маленькое, в... о... и... - по  буквам  произнесла
она.
   - Вместе, вы уверены?
   - Абсолютно уверена, - сказала она, торжествуя, что мне не  удалось  ее
поймать.
   Значит, Макэвой.
   - Браво, - сказал я.
   - Я никогда не делаю орфографических ошибок.
   - Педро Макэвой... Странное все-таки имя я ношу, вы не находите? Бывают
минуты, когда мне кажется, что я еще не вполне к нему привык...
   - Ой... чуть не забыла...
   Она вынула из кармана конверт.
   - Это последнее письмо Дениз...
   Я развернул листок и прочел:

   "Межев, 14 февраля.
   Дорогая Элен,
   Все решено. Завтра мы с Педро  переходим  границу.  Как  только  смогу,
напишу оттуда.
   Пока даю тебе номер телефона одного человека в Париже,  через  которого
мы сможем держать связь.
   ОЛЕГ ДЕ ВРЕДЕ, ОТЕЙ 54-73.
   Целую - Дениз".

   - Вы звонили?
   - Да, но всякий раз мне отвечали, что месье отсутствует.
   - Кто он... этот Вреде?
   - Не знаю. Дениз о нем никогда не говорила...
   Солнце тем временем ушло из комнаты.  Она  зажгла  лампу,  стоявшую  на
низком столике у дивана.
   - Я бы очень хотел заглянуть... в комнату, где мы жили...
   - Ну конечно...


   Мы прошли по коридору, и она открыла дверь справа.
   - Вот, - сказала она. - Я больше не пользуюсь этой комнатой...  Сплю  в
гостевой... Ну, знаете, в той... что во двор выходит...
   Я  остановился  в  дверях.  Было   еще   довольно   светло.   На   окне
темно-вишневые занавески. Обои с бледно-голубым рисунком.
   - Узнаете? - спросила она.
   - Да.
   В глубине комнаты, у стены, стояла кушетка. Я присел на краешек.
   - Я могу немного побыть здесь один?
   - Конечно.
   - Это напомнит мне "доброе старое время"...
   Она бросила на меня печальный взгляд и покачала головой.
   - Пойду приготовлю чай...
   Она вышла, и я огляделся вокруг. Паркет и здесь был выщерблен, но  дыры
так и оставались незаделанными. У  стены  напротив  окна  -  камин  белого
мрамора,  над  ним  зеркало  в  позолоченной  раме,  украшенной  по  углам
раковинами. Я растянулся поперек кушетки и уставился  сначала  в  потолок,
потом на бледно-голубой рисунок обоев. Я  почти  уткнулся  лбом  в  стену,
чтобы получше разглядеть мельчайшие детали. Пасторальные  сценки.  Девушки
во взбитых париках качаются на качелях. Пастухи в штанах с  буфами  играют
на мандолинах. Высокие деревья в лунном свете. Все это не вызывало у  меня
никаких воспоминаний, а ведь в этих рисунках я  должен  был  знать  каждый
завиток, раз я спал  здесь.  На  потолке,  на  стенах,  у  двери  я  искал
какого-нибудь знака, следа, сам не знаю чего. Но моему взгляду не  за  что
было зацепиться.
   Я встал и подошел к окну. Выглянул из него.
   Улица была такой же пустынной, как раньше, но  уже  стемнело.  Напротив
по-прежнему стоял на посту полицейский. Высунув  голову,  я  увидел  слева
площадь, тоже пустынную. Там стояло еще несколько  полицейских.  Казалось,
окна всех домов вокруг впитывают в себя медленно  опускающуюся  ночь.  Эти
окна так и оставались темными, и было очевидно, что никто там не живет.
   И тут что-то во мне дрогнуло. Этот вид из окна вызывал чувство какой-то
тревоги, страха -  чувство,  прежде  уже  знакомое  мне.  Фасады  домов  и
пустынная  улица,  силуэты  стоящих  на  посту  полицейских   в   сумерках
взволновали меня, как  волнуют  вдруг  возникшие  из  прошлого  мелодия  и
аромат. И во мне появилась уверенность, что когда-то я часто  вот  так  же
неподвижно стоял в это же время у  этого  окна,  всматриваясь  в  темноту,
стоял не шелохнувшись, даже не осмеливаясь зажечь лампу.


   Когда я вернулся в гостиную, мне показалось, что там никого нет, но она
просто лежала на бархатном диванчике. Она  спала.  Я  тихонько  подошел  и
присел у нее в ногах. Поднос с чайником и двумя  чашками  стоял  прямо  на
белом шерстяном коврике. Я кашлянул. Она не просыпалась. Тогда я налил чай
в обе чашки. Чай был холодный.
   Лампа в изголовье диванчика оставляла в темноте большую часть  комнаты,
и я с трудом различал стол, манекен и швейную машинку - предметы,  которые
оставила здесь Дениз. Как проводили мы вечера в этой комнате? Как мне  это
узнать?
   Я пил чай маленькими глотками. Я слышал ее дыхание, едва уловимое, но в
комнате было так тихо, что малейший шум, малейший  шорох  прозвучал  бы  с
тревожной четкостью. Зачем ее будить? Она мало что может  сказать  мне.  Я
поставил чашку на белый коврик.
   Паркет скрипнул подо мной, когда я выходил из комнаты в коридор.
   Я поискал на ощупь дверь, потом кнопку, чтобы зажечь свет на лестничной
клетке. Как можно тише притворил  за  собой  дверь.  Стоило  мне  толкнуть
другую дверь, ту, в квадратных переплетах, чтобы выйти  в  вестибюль,  как
что-то снова дрогнуло во мне, точь-в-точь как раньше, когда я  смотрел  из
окна. Круглый плафон под потолком  освещал  подъезд  белым,  очень  резким
светом. Понемногу я привык к нему. Я стоял и  смотрел  на  серые  стены  и
поблескивающие стеклянные квадраты двери.
   На миг в моем сознании вспыхнула картина, подобная  тем  едва  уловимым
обрывкам сна, которые, пробуждаясь, пытаешься  удержать  в  памяти,  чтобы
воссоздать весь сон целиком. Я увидел себя, увидел,  как  иду  по  темному
Парижу и открываю дверь этого дома на улице Камбасерес. И сразу  слепну  и
несколько  секунд  не  вижу  вообще  ничего  -  настолько   уличный   мрак
контрастирует с резким белым светом в подъезде.
   Когда же это было? В те времена, когда меня звали  Педро  Макэвой  и  я
возвращался сюда каждый вечер? Узнавал ли я сейчас подъезд,  прямоугольный
коврик,  серые  стены,  круглый  плафон,  охваченный  медным  кольцом?  За
прозрачными стеклами двери виднелись  нижние  ступеньки  лестницы,  и  мне
захотелось не спеша подняться по ней, чтобы  пройти  давним  своим  путем,
повторить прежние движения.
   Я думаю, что подъезды домов хранят шаги тех, кто когда-то  часто  бывал
здесь и потом исчез. Какие-то замирающие волны и сейчас дрожат в  воздухе,
они становятся все слабее, но  их  можно  уловить,  если  прислушаться.  В
сущности, может, я и не был никогда этим Педро Макэвоем, и вообще  не  был
никем, но волны, то далекие, то более сильные, пронизывали меня, и все эти
разрозненные отголоски, еще витавшие здесь, вдруг разом застыли  -  это  и
был я.



        16


   Отель "Кастилия", улица Камбон. Напротив конторки  портье  -  маленькая
гостиная. В  застекленном  книжном  шкафу  -  история  Реставрации  Л.  де
Вьель-Кастеля. Как-то вечером, поднимаясь к себе, я, может быть, взял один
из томов и забыл в нем письмо, фотографию или  телеграмму,  служившую  мне
закладкой. Но я не решаюсь попросить  у  Швейцара  разрешения  перелистать
семнадцать томов в поисках этого оставленного мною следа.
   За отелем - двор, окруженный стеной с зелеными  решетками,  по  которым
вьется плющ. Двор вымощен охряным булыжником - цвета  песка  на  теннисных
кортах. Столы и садовые стулья.
   Значит, я жил здесь с этой  Дениз  Кудрез.  Куда  выходили  окна  нашей
комнаты - на улицу Камбон или во двор?



        17


   Девять-бис  по   Аустерлицкой   набережной.   Четырехэтажный   дом,   в
распахнутую входную дверь виден коридор с желтыми стенами. Рядом кафе  под
вывеской "Морское". За стеклянной дверью - табличка, на  которой  написано
ярко-красными буквами: "Men spreekt vlaamsch".
   У стойки толпятся человек десять. Я сажусь за пустой столик  в  глубине
зала, у стены. На ней висит огромная фотография порта,  внизу  написано  -
Антверпен.
   Клиенты у стойки говорят во  весь  голос.  Они  все,  видимо,  работают
где-то поблизости и выпивают здесь вечерний аперитив. Рядом со  стеклянной
дверью у бильярда-автомата стоит человек в темно-синем костюме и галстуке,
резко выделяющийся среди прочих посетителей, одетых в  кожаные  и  меховые
куртки и  спецовки.  Он  играет  невозмутимо,  спокойно,  мягко  оттягивая
рукоятку.
   От дыма трубок и сигарет у  меня  щипало  глаза,  я  закашлялся.  Пахло
топленым свиным салом.
   - Что вы желаете?
   Я и не заметил, как он подошел ко  мне.  Я  уже  решил,  что  никто  не
поинтересуется, что я собираюсь заказать, - настолько мое  присутствие  за
дальним столиком прошло незамеченным.
   - Кофе, - сказал я.
   Это был невысокий человек лет  шестидесяти,  совсем  седой,  с  красным
воспаленным лицом, выдававшим пристрастие к аперитивам. Его светло-голубые
глаза казались совсем бесцветными на этом багровом фоне. Было даже  что-то
веселое в сочетании белого,