так близко  от  скакового
поля, она... Я хотел спросить Андре Вилдмера, что он об этом думает. Он-то
должен понимать. Жокей как-никак.
   - Грустно это все, - сказал он. - Гэй была шикарная девочка...
   Он наклонился и приблизил свое лицо к моему. У него была красная  рябая
кожа и карие глаза. Правую щеку до самого подбородка рассекал шрам. Волосы
каштановые, только надо лбом зачесана назад седая прядь.
   - А ты, Педро...
   Но я не дал ему закончить фразу.
   - Ты знал меня, когда я жил в Нейи, на улице Жюльен-Потен? - спросил  я
наугад, ибо хорошо помнил адрес, указанный на карточке Педро Макэвоя.
   - Когда ты жил у Рубирозы?.. Ну конечно...
   Опять этот Рубироза.
   - Мы часто приходили туда с Фредди... Пьянки были каждый вечер...
   Он рассмеялся:
   - Твой друг Рубироза заказывал оркестр... до шести утра... Помнишь  две
мелодии, которые он нам всегда играл на гитаре?
   - Нет.
   - "El  Reloj"  ["Часы"  (исп.)]  и  "Tu  me  acostumbraste"  ["Ты  меня
приручаешь"  (исп.)].  Чаще  всего  "Tu  me  acostumbraste".  -  Он   стал
насвистывать первые такты. - Ну?
   - Да... да... вспоминаю... - сказал я.
   - Вы достали мне доминиканский паспорт... Но он мне не пригодился...
   - Ты бывал у меня в миссии? - спросил я.
   - Да... Когда ты вручил мне паспорт.
   - Так и не пойму, что я делал в этой миссии.
   - Не знаю... Ты однажды сказал мне, что служишь кем-то вроде  секретаря
Рубирозы и что для тебя это хорошее  укрытие...  Как  печально,  что  Руби
погиб в той автомобильной катастрофе...
   Да, печально. Еще один свидетель, которого я не смогу расспросить.
   - Скажи мне, Педро... Как  твое  настоящее  имя?  Я  просто  сгорал  от
любопытства... Фредди говорил, что тебя зовут не Педро Макэвой... Это Руби
добыл тебе фальшивые документы...
   - Мое имя? Я сам был бы не прочь его узнать.
   И я улыбнулся, чтобы он мог принять это за шутку.
   - Фредди-то знал, вы ведь дружили еще  в  коллеже...  Вы  мне  все  уши
прожужжали про коллеж Луизы...
   - Коллеж?..
   - Луизы... Ты же прекрасно знаешь... Нечего  дурака  валять...  Любимая
ваша история, как твой отец приехал  за  вами  на  машине...  Он  разрешил
Фредди сесть за руль, хотя у того еще не было прав... Вы мне раз  сто  это
рассказывали...
   Он покачал головой. Значит, у меня был отец, который приезжал за мной в
коллеж Луизы. Интересная подробность.
   - А ты? - спросил я. - По-прежнему с лошадьми?
   - Я теперь обучаю верховой езде, устроился в одном манеже в Живерни...
   Он сказал это так серьезно, что я удивился.
   -  Ты  ведь  знаешь,  после  того  несчастного  случая   все   полетело
кувырком... - Какого несчастного случая? Я не решался  спросить  его...  -
Когда я поехал с вами в Межев - с тобой, Дениз, Фредди и Гэй, дела уже шли
не очень-то... Я потерял место  тренера...  Они  испугались  того,  что  я
англичанин... Им нужны были только французы...
   Англичанин? Да. Он говорил с легким акцентом, которого  до  сих  пор  я
почти не замечал. У меня глухо забилось  сердце,  когда  он  произнес  это
слово "Межев".
   - Странная все-таки была идея - отправиться в Межев, верно?  -  рискнул
я.
   - Почему странная? Мы не могли поступить иначе...
   - Думаешь?
   - Это было надежное место... В Париже становилось слишком опасно...
   - Ты правда так думаешь?
   - Ну, Педро, вспомни же... Проверки документов шли одна за другой...  Я
англичанин... Фредди жил с английским паспортом...
   - С английским...
   - Ну да... Семья Фредди была родом с  острова  Маврикий...  Да  и  твое
положение было не лучше... А выданные нам доминиканские  паспорта  уже  не
могли нас прикрыть... Вспомни... Твой друг Рубироза сам...
   Я не расслышал окончания фразы. Мне показалось, он потерял голос.
   Он отпил ликер, и в эту минуту в бар вошли четыре человека,  постоянные
клиенты, все бывшие жокеи. Я их узнал, я часто слушал их  разговоры.  Один
был, как всегда, в старых штанах для  верховой  езды  и  грязной  замшевой
куртке. Они похлопали Вилдмера по плечу. Они говорили  все  разом,  громко
хохотали и вообще производили  слишком  много  шума.  Вилдмер  их  мне  не
представил.
   Они сели у стойки, не прекращая громко переговариваться.
   - Педро... - Вилдмер наклонился ко мне.  Его  лицо  было  в  нескольких
сантиметрах от  моего.  Губы  его  подергивались,  как  будто  ему  стоило
невероятных усилий произнести эти слова. - Педро... Что случилось с Дениз,
когда вы пытались перейти границу?
   - Не знаю, - сказал я.
   Он пристально посмотрел на меня. Наверное, он был слегка пьян.
   - Педро... Ведь  я  предупреждал  тебя,  когда  вы  уходили,  что  надо
остерегаться этого типа...
   - Какого типа?
   - Ну того, кто предлагал перевести  вас  через  швейцарскую  границу...
Русский с рожей сутенера... - Он побагровел. Глотнул ликера. -  Вспомни...
Я же говорил, что и второму нельзя доверять... Лыжному тренеру...
   - Какому лыжному тренеру?
   - Он должен был быть вашим проводником... Ты же  знаешь...  Боб...  как
его там... Боб Бессон... Почему вы ушли?.. Вам же так хорошо жилось с нами
в шале...
   Что сказать ему? Я кивнул. Он залпом осушил рюмку.
   - Его звали Боб Бессон? - переспросил я.
   - Да. Боб Бессон...
   - А русского?
   Он сдвинул брови.
   - Не помню...
   Его внимание уже рассеялось. Он сделал над собой огромное усилие, чтобы
заговорить со мной о прошлом, и уже  выдохся.  Так  изнуренный  пловец,  в
последний раз подняв голову над водой, медленно начинает тонуть.  В  конце
концов, я не очень-то помог ему вспомнить все это.
   Он встал и присоединился к остальным. Он возвращался к своим привычкам.
Я слышал, как он громко говорил  о  скачках,  состоявшихся  сегодня  после
обеда в Венсенне. Тот, что был в штанах для верховой езды, всех угощал.  У
Вилдмера снова прорезался голос, он был так возбужден, так горячился,  что
даже забыл зажечь сигарету. Она просто висела у него  на  губе.  Встань  я
прямо перед ним, он бы меня не узнал.
   Выходя, я попрощался и помахал ему рукой, но он не ответил мне. Он  был
поглощен своим разговором.



        34


   Виши. Американский автомобиль  останавливается  у  ограды  парка  Суре,
перед отелем "Де-ля-Пэ". Его кузов забрызган грязью. Из автомобиля выходят
двое мужчин и женщина, направляются к отелю. Мужчины небриты, один из них,
тот, что повыше,  поддерживает  женщину  под  руку.  У  отеля  расставлены
плетеные кресла, в них, уронив голову, дремлют люди,  им  явно  не  мешает
палящее июльское солнце.
   В холле  эти  трое  с  трудом  протискиваются  к  конторке  портье.  Им
приходится огибать кресла и даже раскладушки, на которых тоже  спят  люди,
некоторые в военных мундирах. Другие, сбившись в плотные  группки  человек
по пять - десять, толпятся в гостиной за холлом, громко  переговариваются,
и этот шум угнетает еще больше, чем липкая духота на  улице.  Наконец  они
добираются до портье, и высокий мужчина протягивает ему  три  паспорта.  У
двоих паспорта дипломатической миссии Доминиканской Республики  в  Париже,
один  на  имя  Порфирио  Рубироэы,  другой  -  Педро  Макэвоя,  третий   -
французский, на имя Дениз Иветт Кудрез.
   Портье, весь взмокший от  пота,  капельками  стекающего  к  подбородку,
усталым движением возвращает им паспорта. Нет, во всем Виши в  отелях  нет
ни одного свободного номера - "в связи с событиями"...  Остались,  правда,
два кресла - в крайнем случае их можно отнести наверх,  в  прачечную,  или
поставить в туалетную комнату на первом этаже... Его слова  тонут  в  гуле
голосов вокруг, металлическом позвякивании  лифта,  телефонных  звонках  и
объявлениях из громкоговорителя, укрепленного над конторкой.
   Двое мужчин и женщина, шатаясь от усталости,  выходят  из  отеля.  Небо
внезапно затягивают лилово-серые облака. Они идут через парк  Суре.  Вдоль
газонов, на мощеных аллеях, под крытыми галереями люди сбиваются в группки
еще теснее, чем в холле отеля. Все они  говорят  очень  громко,  некоторые
снуют от одной группы к другой или уединяются по двое-по трое на скамейках
и железных стульях, расставленных в парке, и только потом  возвращаются  к
своим... Это напоминает огромный школьный двор во  время  перемены,  когда
ждешь не дождешься звонка, который положит  конец  суете  и  гудению,  оно
нарастает с каждой минутой и оглушает тебя. А звонка все нет и нет.
   Высокий брюнет по-прежнему держит женщину под руку. Его спутник снимает
пиджак. Они все идут, на них на бегу налетают люди,  мечущиеся  в  поисках
друг друга или своей группки,  которая,  стоило  им  отойти,  распалась  и
смешалась с остальными.
   Двое мужчин и женщина останавливаются  у  террасы  кафе  "Реставрация".
Терраса переполнена, но - о  чудо!  -  из-за  столика  вдруг  встают  пять
человек, и они в изнеможении  падают  на  плетеные  стулья.  Они  смотрят,
оцепенев, на людей у казино.
   Парк заволакивает туманом,  лиственные  своды  задерживают  его,  и  он
густеет, словно пар в  турецкой  бане.  Этот  туман  проникает  в  легкие,
постепенно размывает силуэты толпящихся у казино, поглощает  их  болтовню.
Пожилая дама за соседним столиком  разражается  рыданиями  и,  всхлипывая,
повторяет, что граница перекрыта в Андае.
   Голова женщины покоится на плече высокого брюнета.  Ее  глаза  закрыты.
Она спит младенческим сном. Мужчины улыбаются друг другу. И снова  смотрят
на людей, стоящих у казино.
   Полил дождь. Муссонный  ливень.  Он  насквозь  пронзает  пышную  листву
платанов и каштанов. Люди  у  казино,  натыкаясь  друг  на  друга,  спешат
укрыться  под  стеклянными  навесами,  а  сидевшие  на  террасе  торопливо
проталкиваются внутрь кафе.
   Только двое мужчин и женщина не двинулись с места - зонтик  над  столом
защищает их от дождя. Женщина по-прежнему спит, уткнувшись щекой  в  плечо
высокого брюнета, он смотрит отсутствующим взглядом прямо перед  собой,  а
его приятель рассеянно насвистывает мелодию "Tu me acostumbraste".



        35


   Из окна видна большая лужайка, огибающая ее аллея усыпана гравием.  Она
полого поднимается к дому, в котором я нахожусь и который  напоминает  мне
белокаменные особняки на берегу Средиземного моря.  Только  поднявшись  по
ступенькам на крыльцо, я разглядел надпись серебряными буквами, украшавшую
парадный вход: "Коллеж Луизы д'Албани".
   Внизу, в конце лужайки, - теннисный корт. Справа ряд берез  и  бассейн,
но вода в нем спущена, а трамплин полуразрушен.
   Он подошел ко мне и стал рядом, у окна.
   - Увы, месье... вынужден вас огорчить... Все архивы коллежа  сгорели...
Все без остатка...
   Мужчина лет шестидесяти, очки в светлой  черепаховой  оправе,  твидовый
пиджак.
   - В любом случае мадам Жаншмидт не дала бы разрешения...  После  смерти
своего супруга она и слышать не желает о коллеже Луизы.
   - Может, где-нибудь завалялись старые фотографии,  сделанные  во  время
занятий? - спрашиваю я.
   - Нет, месье. Повторяю вам, все сгорело...
   - Вы долго работали в коллеже?
   - Два последних года  его  существования.  Потом  наш  директор,  месье
Жаншмидт, умер... Но коллеж был уже не тот, что раньше...
   Он задумчиво посмотрел в окно.
   - Мне, как бывшему ученику, приятно  было  бы  обнаружить  какие-нибудь
следы, - говорю я.
   - Я понимаю. Увы...
   - Что же будет с коллежем?
   - О, все продадут с молотка.
   Он обвел небрежным жестом лужайку, корт и бассейн за окном.
   - Хотите взглянуть в последний раз на классные комнаты и дортуары?
   - Нет, не беспокойтесь.
   Он вынул из кармана пиджака трубку и сунул ее  в  рот.  Мы  по-прежнему
стояли у окна.
   - А что было в том деревянном здании, слева?
   - Раздевалка, месье. Там переодевались для спортивных занятий...
   - Ах да...
   Он набил трубку.
   - Я все забыл... Мы ходили в форме?
   - Нет, месье.  Только  на  ужин  и  в  воскресные  дни  был  обязателен
темно-синий блейзер.
   Я подошел еще ближе к окну. Прижался лбом к стеклу. Внизу  перед  белым
зданием тянулась эспланада, посыпанная гравием, но сквозь него уже кое-где
пробивались  сорняки.  Я  легко  представил  себе  нас  с  Фредди  в  этих
блейзерах. И  попытался  вообразить,  как  же  выглядел  человек,  который
приехал однажды, чтобы забрать нас на день, вышел из машины и направился к
нам, - как выглядел мой отец.



        36


   "Мадам Э.Каган, 22 ноября 1965.
   Ницца, Пикардийская ул., 22.
   Пишу Вам по просьбе месье Хютте, чтобы рассказать все, что знаю  о  так
называемом  Олеге  де  Вреде,  хотя  мне  и  тяжело  возвращаться  к  этим
малоприятным воспоминаниям.
   Однажды я вошла в русский ресторан "У Аркадия", на улице  Франциска  I,
его владельцем был русский, фамилии которого я уже не помню. Ресторан этот
считался скромным, и  народу  там  бывало  немного.  Управляющий,  человек
преждевременно постаревший,  с  несчастным,  болезненным  лицом,  сидел  у
столика с закусками - происходило это году в тридцать седьмом.
   Я  обратила  внимание  на  молодого  человека  лет  двадцати,   который
чувствовал себя в ресторане как дома.  Одет  он  был  чересчур  изысканно,
костюм, рубашка и все прочее - безупречно.
   Внешность  его  поражала:  узкие  голубые,  будто  фарфоровые,   глаза,
ослепительная улыбка, неумолкающий смех - жизнь била в нем через  край.  А
за всем этим скрывалась звериная хитрость.
   Он сидел за соседним столиком. Когда я пришла в ресторан во второй раз,
он обратился ко мне, указывая на управляющего:
   - Думаете, я сын этого господина? - В  его  тоне  звучало  презрение  к
бедному старику, который, конечно же, был его отцом.
   Потом он показал мне браслет с выгравированным именем: "Луи  де  Вреде,
граф де Монпансье" (в ресторане его звали  Олегом,  это  русское  имя).  Я
спросила, где его мать. Он ответил, что она умерла. Я  спросила,  где  она
могла  встретить  Монпансье  (это,   кажется,   младшая   ветвь   герцогов
Орлеанских). Он ответил - в Сибири. Все это было  смехотворно.  Я  поняла,
что он просто подонок и готов жить на содержании особ обоего пола. На  мой
вопрос, чем он занимается, он сказал, что играет на фортепьяно.
   Потом он принялся перечислять свои светские связи  -  герцогиня  д'Юзес
любезничает с ним, а с герцогом  Виндзорским  он  на  короткой  ноге...  Я
чувствовала, что в его рассказах ложь перемешана с правдой. Людей  высшего
света, должно  быть,  покупали  его  имя,  его  улыбка,  его  ледяная,  но
несомненная учтивость.
   Во время войны, думаю, году в 41-42-м, я была на пляже в Жуан-ле-Пен  и
вдруг увидела, что ко мне с громким смехом бежит не  кто  иной,  как  этот
"Олег де Вреде", как всегда в отличной форме. Он сказал, что  находился  в
заключении и что в нем принял участие  немецкий  офицер  высокого  звания.
Сюда он приехал на несколько дней к своей "военной крестной" - вдове  Анри
Дювернуа. "Но, - сказал он, - она  страшно  скупая,  совсем  не  дает  мне
денег".
   Он объявил мне, что возвращается в Париж, "чтобы работать  с  немцами".
"Как?" - спросила я. "Буду продавать им машины".
   Больше я его не видела и не знаю, что с ним стало. Вот, месье, все, что
я могу сообщить Вам по поводу этого человека.
   С уважением - Э.Каган".



        37


   Теперь  достаточно  просто  закрыть  глаза.  События,  предшествовавшие
нашему отъезду  в  Межев,  обрывками  всплывают  в  моей  памяти.  Большие
освещенные окна бывшего особняка Захарова на авеню  Гош,  отдельные  фразы
Вилдмера, имена - то пурпурное и сверкающее "Рубироза", то  тусклое  "Олег
де Вреде" - и совсем неуловимые подробности, даже голос Вилдмера,  хриплый
и почти неслышный, - все это сплетается в мою нить Ариадны.
   Накануне, уже вечером, я  поднялся  на  второй  этаж  бывшего  особняка
Захарова на авеню Гош. Там было полно народу. Как всегда, никто не  снимал
пальто. Но я был в костюме. Я прошел через большой зал,  в  нем  толпилось
человек пятнадцать: одни  стояли  у  телефонов,  другие,  сидя  в  кожаных
креслах, обсуждали свои дела. Проскользнув в маленький кабинет, я  прикрыл
за собой дверь. Человек, с которым я  должен  был  встретиться,  уже  ждал
меня. Он провел  меня  в  дальний  угол  комнаты,  и  мы  сели  в  кресла,
разделенные низким столиком. Я положил на него золотые луидоры, завернутые
в газетную бумагу. Он тут же вручил мне несколько пачек банкнотов, которые
я, не удосужившись пересчитать,  сунул  в  карман.  Драгоценности  его  не
интересовали. Мы вместе вышли из кабинета, прошли  через  зал,  где  стоял
непрекращающийся гул голосов, люди в пальто сновали туда-сюда, и  во  всей
этой суете было что-то тревожное. На  улице  он  дал  мне  адрес  женщины,
которая, вероятно, купит драгоценности - она  жила  где-то  возле  площади
Мальзерб, - и разрешил мне сослаться на него. Шел снег, но я  решил  пойти
туда пешком. Когда мы с Дениз только познакомились, мы часто  ходили  этой
дорогой. Теперь все изменилось. Шел снег, и мне трудно  было  узнать  этот
бульвар - голые деревья, темные фасады домов. Аромат бирючин из-за  ограды
парка Монсо сменился запахом мокрой земли и плесени.
   Первый этаж в  конце  тупика,  из  тех,  что  называют  "скверами"  или
"внутренними двориками". В комнате, где она меня принимала,  почти  ничего
не  было.  Только  диван,  на  который  мы  сели,  и  телефон  на  диване.
Рыжеволосая нервная женщина лет сорока. Телефон звонил непрерывно, но  она
не всегда поднимала трубку, а когда отвечала, записывала в календарик  то,
что ей говорили. Я показал ей драгоценности. Я был готов уступить сапфир и
две брошки за полцены, если она заплатит мне немедленно и  наличными.  Она
согласилась.
   На улице, направляясь к станции метро "Курсель", я вспомнил  о  молодом
человеке, который несколько месяцев назад  пришел  в  наш  номер  в  отеле
"Кастилия". Он  быстро  продал  зажим  для  галстука  и  два  брильянтовых
браслета и так мило предложил мне разделить с ним прибыль. Добрая душа.  Я
доверился ему и рассказал о своем намерении уехать и даже о страхе,  из-за
которого я иногда не решался выходить из отеля. Он заметил, что мы живем в
странное время.


   Потом я зашел к Дениз, на сквер Эдуарда VII, в квартиру, где Ван Аллен,
ее голландский друг, устроил ателье мод:  квартира  находилась  на  втором
этаже, прямо над "Сентра". Я помню это, потому что мы с  Дениз  часто  там
бывали, - из нижнего зала этого бара, расположенного в полуподвале,  можно
было выйти через другую дверь на улицу. Мне кажется, я знал тогда в Париже
все заведения и дома с двумя выходами.
   В этом крохотном ателье мод царило такое же  оживление,  как  на  авеню
Гош,  может,  даже  еще  более  лихорадочное.  Ван  Аллен  готовил  летнюю
коллекцию, и его энергия и оптимизм поражали меня, ибо я сомневался, что в
нашей жизни еще будет лето. Он примерял платье из легкой  белой  ткани  на
черноволосую девушку, другие манекенщицы  то  появлялись,  то  исчезали  в
кабинках  для  переодевания.  Несколько   человек   обсуждали   что-то   у
письменного стола в стиле  Людовика  XV,  где  валялись  рисунки  и  куски
тканей. В углу комнаты Дениз разговаривала с какой-то блондинкой, женщиной
лет пятидесяти, и  молодым  человеком  с  черными  вьющимися  волосами.  Я
вмешался в их разговор. Они уезжали на Лазурный берег. В общем шуме мы уже
почти не слышали друг друга. Непонятно по какому  поводу  из  рук  в  руки
передавали бокалы с шампанским.
   Мы с Дениз пробрались в прихожую. Ван  Аллен  вышел  нас  проводить.  Я
помню его светло-голубые глаза и улыбку, когда, высунувшись из  двери,  он
пожелал нам удачи и послал вслед воздушный поцелуй.


   В последний раз мы с Дениз прошли по улице Камбасерес.  Багаж  был  уже
уложен, чемодан и две кожаные сумки ожидали нас  в  гостиной,  у  большого
стола. Дениз закрыла ставни и задернула занавеси. Убрала в футляр  швейную
машинку и сняла белую холщовую ткань, приколотую булавками  к  портняжному
манекену. Я думал о вечерах, проведенных в этой  комнате.  Она  кроила  по
выкройкам, которые ей давал