сомневаюсь,   что
Фиц-Каунта  удалось  бы подкупить, даже за большие деньги. Этот
человек показал себя абсолютно неподкупным. Так что едва  ли  у
императрицы  была  необходимость  предлагать  ему  больше,  чем
давали враги.
     -- Конечно, но, когда королевские войска окружили ее,  она
вполне  могла  решиться  на  то,  чтобы выслать Бриану изрядную
часть причитающейся ему  суммы,  полагая,  что  прорваться  еще
можно,  по  крайней  мере,  хотя  бы одному храброму воину. Как
знать,  может,  она  посчитала,  что   это   вообще   последняя
возможность связаться с Брианом, и не захотела ее упускать.

Немного подумав, Кадфаэль согласился с выводами Хью. Какой
бы жестокой ни была борьба за власть между королем Стефаном
и императрицей, король никогда не покусился бы на жизнь
кузины, но, захвати он ее в плен, ему пришлось бы во имя
безопасности короны держать пленницу в заточении. И вряд ли
стоит рассчитывать, что в темнице она откажется от своих
притязаний и согласится принять свободу в обмен на свое
смирение. Таким образом, Матильда могла оказаться в полной
изоляции от своих друзей и союзников и рисковала никогда
больше их не увидеть.
     --  Стало  быть,  какой-нибудь  храбрый  воин  и попытался
прорваться, -- рассудительно заметил  Кадфаэль.  --  И  в  лесу
нашли  как  раз  его  лошадь  с перекошенной упряжью, с пятнами
крови на седле и подседельнике и с пустыми седельными  сумками.
Но  куда  же  подевался сам Рено Буршье? Может, его ограбили, а
тело зарыли где-нибудь в лесу или бросили в реку?
     -- Может, оно и так. Во всяком случае, тела пока не нашли.
Под Оксфордом у людей короля нынче осенью есть и другие заботы,
помимо прочесывания леса в поисках покойника. После  того,  как
город  был  разграблен  и  сожжен,  покойников  им  и  без того
хватает, --  сухо  вымолвил  Хью,  который,  казалось,  скрепив
сердце  смирился  с происходившими время от времени побоищами в
этой непредсказуемой гражданской войне.
     -- Интересно, многие  ли  в  замке  знали  о  миссии  Рено
Буршье?  --  задумчиво заметил Кадфаэль. -- Вряд ли императрица
раскрыла свои намерения, но наверняка их кто-нибудь пронюхал.
     -- Похоже, что так оно и было. Пронюхал и гнусно употребил
свое знание. -- Хью передернул плечом, словно сбрасывал с  себя
зло,  которое  свершилось  далеко  отсюда  и  не  подлежало его
юрисдикции. -- Слава Богу, что я не шериф Оксфордшира!  Наши-то
беды помельче -- так, семейные ссоры с рукоприкладством, мелкие
кражи  да  браконьерство.  Вот, правда, еще эта чертовщина, что
происходит в Эйтонском лесу. -- Кадфаэль уже  успел  рассказать
Берингару  то,  о  чем  аббат  даже  не счел нужным упомянуть в
беседе с шерифом: леди Дионисия, похоже, вовлекла отшельника  в
свою  тяжбу  и  тот  как-то  уж  слишком серьезно подходит к ее
попыткам выдать себя за  несчастную  бабушку,  которую  жестоко
разлучили  с  ее возлюбленным внуком. -- Ведь отшельник угрожал
еще худшими напастями, не так ли? Интересно, какая  беда  будет
следующей?
     Однако  вышло  так,  что известие о новой беде в Эйтонском
лесу уже спешило к ним, несомое  послушником,  которого  послал
приор  Роберт  от самой привратницкой. Эавернув за угол высокой
буксовой изгороди, послушник перешел  на  бег,  полы  его  рясы
развевались.  Не  дожидаясь  вопросов  и  еле  переводя дух, он
торопливо изложил свое послание.
     --  Тебя  спешно  зовут,  брат  Кадфаэль!  Вернулся  слуга
отшельника  и  сказал, что Эйлмунду срочно требуется помощь, он
покалечился. Отец аббат говорит, мол, бери лошадь и поспешай  в
Эйтонский  лес.  И не забудь сразу прислать весточку, что там с
лесничим. На канаве случился еще один оползень, и его придавило
деревом. У него сломана нога.

     Уставшему  Гиацинту  предложили  остаться   в   аббатстве,
отдохнуть  и  поесть, однако тот наотрез отказался. Пока у него
были силы, он  бежал  рядом  с  лошадью  Кадфаэля,  держась  за
стремя,  и  даже  когда  ему  пришлось  сбавить шаг и отпустить
Кадфаэля вперед, чтобы не задерживать, юноша  упорно  продолжал
идти  следом,  торопясь  поскорее возвратиться, причем именно в
сторожку лесничего,  а  не  в  скит  своего  хозяина.  Кадфаэль
подумал,  что  этот  парень,  видать,  по-доброму  относится  к
Эйлмунду, однако сильно рискует нарваться на выговор, а то и на
порку от своего хозяина.  Впрочем,  монах  с  трудом  мог  себе
представить,  что  кому-либо  было  по  силам подвергнуть такое
необузданное существо даже самому легкому наказанию.
     Дело было уже к вечерне, когда Кадфаэль спешился у  низкой
ограды  сторожки  лесничего.  Девушка  живо  отворила  дверь  и
выбежала ему навстречу.
     -- Брат, я не ждала тебя так скоро. Правда, слуга  Кутреда
мчался  как  ветер,  не  останавливаясь!  И это после того, как
положил столько сил на вызволение  моего  отца  из  канавы!  Мы
премногим  обязаны ему и его хозяину, ведь отец мог проваляться
в канаве долгое время, тут вообще мало кто ходит.
     -- Как его дела? -- спросил Кадфаэль, отстегивая свою суму
и направляясь к дому.
     -- Нога  сломана  ниже  колена.  Я  заставила  его  лежать
неподвижно,  укутала  как  могла,  но без тебя тут все равно не
обойтись. Кроме  того,  отец  ведь  долго  пролежал  в  канаве,
наполовину в воде, и я боюсь, он сильно простудился.
     Эйлмунд   был   хорошо   укутан  и,  смирившись  со  своей
беспомощностью,  лежал  в  весьма  мрачном  расположении  духа.
Стиснув  зубы,  со  стоическим  терпением  он  предался  в руки
Кадфаэля, покуда тот выпрямлял ему ногу  и  соединял  сломанную
кость.
     --  Ничего  страшного,  бывает  и  хуже,  --  успокоил его
Кадфаэль. -- Самый  обычный  перелом,  да  и  кости  наружу  не
торчат. Жалко только, что тебе пришлось двигаться.
     --  Иначе  я  бы  утонул, -- возразил лесничий. -- Вода-то
стала прибывать. Надо  бы  сказать  отцу  аббату,  пусть  людей
пришлет.  Они  оттащат  дерево,  а  то  запрудит так, что озеро
получится.
     --  Скажу,  скажу!  Только  сейчас  не   двигайся,   иначе
останешься  с одной ногой короче другой. -- Взяв сломанную ногу
за лодыжку, Кадфаэль осторожно распрямил ее, чтобы сравнить  со
здоровой. -- А теперь, Аннет, держи вот тут, да покрепче.
     Девушка  не  теряла  времени  даром,  --  она принесла две
прямые толстые лучины, из запасов Эйлмунда, а также полотно для
перевязки. Вдвоем они  быстро  управились  с  наложением  шины.
Эйлмунд, наконец, откинулся на своем топчане и тяжело вздохнул.
Его  обычно обветренное лицо пылало теперь нездоровым румянцем,
и это весьма беспокоило Кадфаэля.
     -- А теперь  тебе  самое  лучшее  поспать  и  как  следует
отдохнуть, -- сказал он. -- Оставь мысли об аббате, упавшей иве
и  всех прочих своих делах в лесничестве. Предоставь все заботы
мне, как-нибудь управлюсь. Я сейчас дам тебе одного зелья,  оно
успокоит боль и усыпит тебя.
     Он  приготовил питье и, несмотря на все протесты Эйлмунда,
заставил его принять лекарство.
     -- Он скоро заснет, -- сказал Кадфаэль девушке, когда  они
вышли  в  другую  комнату. -- Но проследи, чтобы ночью отец был
тепло укрыт, потому как он и впрямь простудился и  его  немного
лихорадит. Сейчас я уеду, но буду наезжать сюда через день-два,
покуда не увижу, что дела идут на лад. Если тебе придется с ним
туго, потерпи. Это значит, -- не так уж он и плох.
     --  Да  нет,  он  со мной как шелковый, -- сказала девушка
весело и беззаботно. -- Ворчит, конечно, но никогда не бьет.  Я
умею с ним ладить.
     Когда  она  открыла дверь, чтобы проводить Кадфаэля, стало
уже смеркаться, но небо все еще  золотилось  каким-то  влажным,
таинственным  отсветом, слабо сочившимся сквозь ветви деревьев,
которые окружали сторожку лесничего. А прямо на траве, у ворот,
неподвижно  сидел  Гиацинт,  ожидая  с  бесконечным  терпением,
каким,   наверное,   обладало   лишь   дерево,  к  которому  он
прислонился   спиной.   Кадфаэль   подумал,   что   даже    эта
неподвижность  напоминает  в  юноше дикого зверя. И быть может,
даже не охотящегося хищника, а зверя, на которого идет охота  и
который  своей  неподвижностью и молчанием пытается спастись от
преследователя.
     Едва заметив, что дверь отворилась, Гиацинт  одним  легким
движением вскочил на ноги, но за ограду не пошел.
     Сумерки не помешали Кадфаэлю заметить, как юноша и девушка
обменялись  быстрыми  взглядами. На лице Гиацинта не дрогнул ни
один мускул, оно  оставалось  неподвижным,  словно  вылитым  из
бронзы,  но от Кадфаэля не утаился блеск золотистых глаз юноши,
затаенный  и  яростный,  как  у  кота,  и  столь  же   внезапно
вспыхнувший  и,  бросив легкий отсвет на лицо Аннет, потухший в
глубине зрачков. Чему же тут удивляться?  Девушка  была  хороша
собой,  юноша  весьма привлекателен, и к тому же нельзя было не
принять во внимание, что ее отцу он оказал  неоценимую  услугу.
Все это нисколько не противоречило человеческой природе, ведь в
силу  обстоятельств  отец  и  дочь стали юноше близкими людьми,
равно как и он сам им обоим. Едва  ли  найдется  чувство  более
сильное  и  приятное,  нежели  чувство  человека,  совершившего
благодеяние -- оно даже превосходит чувство благодарности того,
кому это благодеяние было оказано.
     -- Я,  пожалуй,  поеду,  --  негромко  сказал  Кадфаэль  в
темноту  и, стараясь удалиться незаметно, сел верхом на лошадь,
не желая нарушать того очарования, которым были  охвачены  двое
молодых людей.
     Однако,  отъехав  в темноту, царившую под деревьями, монах
все-таки обернулся и увидел, что те двое все еще стоят, как  он
их  оставил,  и  услышал,  как юноша своим звонким в безмолвных
сумерках голосом вымолвил:
     -- Я должен поговорить с тобой.
     Аннет  ничего  ему  не  ответила,  но,  вернувшись,   тихо
прикрыла  дверь  дома  и  пошла  к  воротам,  где  ее дожидался
Гиацинт. А Кадфаэль тем временем тронул поводья  и  пустился  в
обратный  путь  через  лес,  почему-то чувствуя, что улыбается,
хотя он, по здравому размышлению, пришел к выводу, что едва  ли
у  него  имелись  достаточные  основания улыбаться. Ибо, что ни
говорите, он не мог найти ничего такого, что  могло  бы  более,
чем на мгновение, удержать этих двоих вместе, -- дочь лесничего
могла  бы  составить  пару какому-нибудь энергичному, подающему
надежды местному парню, но никак  не  побирающемуся  страннику,
чья  жизнь зависела от милосердия благотворителей, человеку без
земли, без своего дела, без роду и племени.

     Прежде чем отправиться к аббату Радульфусу и доложить ему,
как обстоят дела в Эйтонском  лесу,  Кадфаэль  повел  лошадь  в
конюшню,  чтобы поставить ее в стойло. Даже в это позднее время
в конюшне наблюдалось какое-то  движение,  прибывали  гости,  и
здесь устраивали и обхаживали их коней. Правда, в эту пору года
путников  на  дорогах  графства  было  совсем  немного;  летняя
суматоха, когда  многочисленные  купцы  и  торговцы  разъезжали
туда-сюда  непрестанно,  уступила  место осеннему затишью. Лишь
позже,   с   приближением   праздника    Рождества    Христова,
странноприимный  дом вновь будет полон путников, направляющихся
домой, навестить родственников. А теперь,  в  промежутке,  тем,
кто  дал  обет  оседлости, вполне можно было найти время, чтобы
присмотреться к прибывающим и удовлетворить  свое  человеческое
любопытство  в  отношениитех,  кто  ездит  с  места  на место в
зависимости от времени года и своей надобности.
     Из  конюшни  как  раз  вышел  какой-то  весьма  энергичный
мужчина  и  твердым,  уверенным  шагом  направился  через двор.
Видимо, он ехал в свои владения,  --  богатая  одежда,  хорошая
обувь,  у  пояса  меч  и кинжал. Он обогнал Кадфаэля, когда тот
подъезжал к воротам обители, -- высокий,  дородный  мужчина,  с
порывистыми движениями; его лицо на мгновение осветилось светом
фонаря, что был вывешен у ворот, а затем его вновь скрыла мгла.
Крупное,  мясистое  лицо,  но в то же время какое-то строгое, с
желваками, напоминавшими мускулы борца, и все же  красивое,  на
какой-то  дикарский  манер, -- лицо человека, который если и не
гневается сию минуту, то готов разгневаться в любое  мгновение.
Он  был чисто выбрит, что лишь подчеркивало его властные черты;
его смотревшие прямо перед собой гдаза  были  непропорционально
малы,  а  может, это только казалось из-за того, что они просто
терялись на столь крупном лице.  Едва  ли  кто  осмеливался  не
повиноваться  такому  взгляду.  Мужчине  было  лет пятьдесят, с
небольшой, быть может, разницей в ту или другую сторону. Время,
похоже, нисколько не смягчило в нем прирожденной твердости. Его
расседланный конь стоял у наружной коновязи, от него валил пар,
словно подседельник  был  снят  всего  мгновение  назад.  Рядом
суетился  грум, обтирая коня и тихонько насвистывая за работой.
Тощий,  но  крепкий  парень,  с  проседью  в   волосах,   бурая
домотканая  одежда,  потертая  кожаная  куртка. Он бросил косой
взгляд на Кадфаэля и молча, кивком головы,  приветствовал  его,
словно    так    опасался    встречи   с   людьми,   что   даже
монах-бенедиктинец  мог   представлять   для   него   серьезную
опасность.
     Кадфаэль   пожелал   ему   доброго   вечера   и   принялся
расседлывать свою лошадь.
     -- Издалека? -- коротко спросил он грума. -- Не твоего  ли
хозяина я повстречал в воротах?
     --  Моего, -- ответил тот, не поднимая глаз и не произнеся
более ни слова.
     -- Откуда вы? Гостей об эту пору у нас мало.
     -- Из Босье. Это манор, что на дальнем конце Нортгемптона,
в нескольких милях к юго-востоку от города. Мой хозяин  и  есть
сам  Босье,  Дрого  Босье.  Манор  этот  его, да и много других
земель в той округе.
     -- Далеко же его занесло от дома, -- заметил Кадфаэль.  --
Куда  он  едет?  Редко  встретишь  в  наших  краях  путника  из
Нортгемптоншира.
     Грум выпрямился и  внимательно  присмотрелся  к  человеку,
который  так  пристрастно  допрашивал его. Было заметно, что на
сердце у него полегчало,  так  как  он  нашел  Кадфаэля  вполне
дружелюбным  и  неопасным,  однако  от  этого  не стал ни менее
угрюмым, ни более разговорчивым.
     -- Он  охотится,  --  вымолвил  грум  и  криво  усмехнулся
краешком рта.
     --   Надеюсь,   не  на  оленя?  --  взволнованно  вопросил
Кадфаэль,  возвращая  собеседнику  его  подозрительность  и  не
упустив  из виду его усмешку. -- Осмелюсь заметить, у нас охота
на оленей запрещена.
     -- Замечай, не замечай, он охотится за человеком.
     -- Сбежал, что ли? искренне удивился Кадфаэль. --  Неужели
так  далеко? Или беглец был таким хорошим вилланом, что не жаль
тратить на его поиски столько времени и денег?
     -- Вот-вот. Очень умелый и толковый, но  это  не  все,  --
вымолвил  грум,  забыв  о  своих  опасениях и подозрениях. -- У
хозяина с ним  свои  счеты.  От  самой  границы  с  Уэльсом  он
прочесывает  каждый  город,  каждую  деревеньку.  Меня  тащит с
собой, а с  его  сыном  по  другой  дороге  едет  другой  грум.
Беглеца-то  и  видели  всего  в одном месте, где-то севернее. А
вообще-то, если бы я и углядел  того  парня,  за  которым  идет
охота,  ей-бы  богу  слепым  прикинулся.  Не стану я возвращать
хозяину пса, что сбежал от него. Была охота! -- Суховатый голос
грума  обрел  силу,  стал  сочным.  Тот  впервые  повернулся  к
Кадфаэлю,  и  на лицо его упал свет факела. На скуле его чернел
огромный синяк, рот  был  перекошен  и  вздут,  словно  в  ране
началось заражение.
     --  Хозяин  постарался?  --  осведомился  Кадфаэль, увидев
рану.
     -- Его отметина, можешь не сомневаться. Врезал перстнем  с
печаткой.  Видишь  ли, вчера утром, когда он садился на коня, я
был недостаточно проворен, подавая ему стремя.
     -- Я мог бы промыть тебе рану, -- предложил  Кадфаэль.  --
Только  вот  подожди,  я  схожу  к  аббату и доложу ему о своих
делах. И  лучше  бы  тебе  не  отказываться,  иначе  это  плохо
кончится. Однако, как я посмотрю, -- спокойно добавил он, -- ты
уже  достаточно  далеко  от  его владений и достаточно близко к
границе, чтобы  самому  подумать  о  бегстве,  раз  уж  ты  так
настроен.
     --  Э-э,  брат,  -- коротко и горько усмехнулся грум. -- У
меня в Босье жена и дети, я повязан по рукам  и  ногам.  А  вот
Бранд молод и неженат, так что у него ноги легче моих. Уж лучше
я  буду  ходить за этой животиной, да поджидать своего лорда, а
иначе он припечатает мне и вторую скулу.
     -- Ну, стало быть, когда твой  хозяин  заснет,  выходи  на
крыльцо  странноприимного  дома,  -- сказал Кадфаэль, осознавая
необходимость своей помощи, -- я почищу твою рану.

     Выслушав Кадфаэля внимательно, причем с явным облегчением,
аббат Радульфус пообещал с самого утра  выслать  в  лесничество
работников, чтобы те вытащили из канавы упавшую иву, прочистили
русло  и  заново  укрепили  берега. Он мрачно кивнул в ответ на
слова Кадфаэля,  что,  хотя  перелом  у  Эйлмунда  и  не  очень
тяжелый,  выздоровление  лесничего может осложниться простудой,
поскольку тот долго пролежал в холодной воде.
     -- Мне бы надо съездить туда утром, --  озабоченно  сказал
Кадфаэль.  --  Хочу  убедиться  в  том, что Эйлмунд не встает с
постели. Ты же знаешь его, отец, угомонить его одной дочки явно
недостаточно. А вот если ты сам запретишь ему вставать,  думаю,
он  поостережется.  Я снял мерку и сделаю костыли, но не дам их
ему до поры до времени.
     -- Дозволяю тебе навещать Эйлмунда в  любое  время,  когда
сочтешь  необходимым  и  до  тех пор, пока он будет нуждаться в
твоих заботах, -- сказал аббат. -- И на все это время я выделяю
тебе лошадь. Пешком туда ходить слишком долго, а ты и здесь нам
надобен, поскольку брат  Винфрид  еще  недостаточно  искушен  в
твоей науке.
     "А   вот  Гиацинту  хоть  бы  что!  --  подумал  Кадфаэль,
улыбнувшись. -- Сегодня он  проделал  этот  путь  четырежды  --
сперва  туда  и  обратно  с  посланием  своего хозяина, а затем
снова, уже  по  поводу  несчастья,  случившегося  с  Эйлмундом.
Надеюсь,  отшельник  не  прогневается  на  юношу за то, что тот
ходил по его поручению слишком долго".

     Кадфаэль  полагал,  что  грум  из  Босье,   возможно,   не
осмелится  отлучиться  и  выйти из странноприимного дома даже в
сумерках, когда хозяин уже спит. Однако  грум  все-таки  вышел.
Монахи  как раз расходились с повечерия. Кадфаэль повел грума в
свой сарайчик в травном саду, там он  зажег  лампу  и  принялся
осматривать рваную рану на изуродованном лице грума.
     Небольшая  жаровня, присыпанная торфом, все еще теплилась,
правда, еле-еле. Видимо, брат  Винфрид  оставил  ее  на  всякий
случай.   Учился  он  весьма  прилежно,  и  его  необыкновенная
тщательность, которая  никогда  прежде  не  проявлялась  в  его
занятиях с пером и кистью, дала знать о себе лишь теперь, когда
его  приспособили  к лекарственным травам и снадобьям. Кадфаэль
поворошил угли, раздул пламя и поставил воду на огонь.
     -- Как там твой хозяин? -- спросил он. -- Не проснется?  А
если  и  проснется, ты вряд ли ему понадобишься в такой поздний
час. Впрочем, я постараюсь поскорее.
     Безропотно вверившись опытным рукам монаха, грум  послушно
сидел, повернув лицо к свету. Большущий синяк на скуле по краям
уже  пожелтел,  но  уголок  рта был рассечен и из открытой раны
сочились кровь и гной. Кадфаэль осторожно смыл запекшуюся корку
и промыл рану отваром подлесника и буквицы.
     -- Как я посмотрю, горазд твой хозяин руки распускать,  --
грустно заметил Кадфаэль. -- Рядом-то еще один синяк.
     --  Начнет бить, не остановишь, -- мрачно усмехнулся грум.
-- Такая уж у него порода. Говорят,  бывают  хозяева  и  похуже
моего,  спаси  господи  их  слуг!  Сын  моего хозяина целиком в
своего родителя пошел. Да и с  чего  ему  другим-то  быть,  раз
живет  так с младых ногтей. Через пару дней и он, глядишь, сюда
заявится, а если ему тоже не удалось схватить  беднягу  Бранда,

     --  Ну  вот,  если  ты  задержишься  тут  еще на денек, я,
наверное, успею залечить твою рану. Как зовут тебя, пр