нсы, латанные и
штопанные в самых невероятных местах и туфли на высокой платформе,
которые тем не менее, не приближали его рост даже к среднему показателю.
Его мощные борцовские плечи плотно обтягивала белая футболка с
изображением ковбоя, который из револьвера системы "Смит и весон" целил в
глаз муравью, стоявшему от него на значительном расстоянии. Надпись под
картинной гласила - "Водка яд, пей лимонад?" Какое отношение стрелок имел
к горячительным напиткам и почему столь мирное насекомое вызывало у него
такие агрессивные ассоциации, понять было трудно. Вероятно, копирайтор из
рекламного бюро был репатриант со стажем, успевший подзабыть образцы
советской рекламы, также, впрочем, как и правила русской пунктуации:
вместо восклицательного знака в конце этого странного предложения, он
поставил вопросительный, совсем озадачив тем выходцев из Средней Азии,
артистично предающихся скорби у священного ложа умирающего.
  Не замечая замешательства, возникшее с его появлением, неизвестный резво
переступил порог гостиной и зычным голосом спросил у соратников, делающих
вид, что они удручены горем:
  - Ну что, уже откинул боты?
  - Тс -с-с... - зашипели соратники, - вы кто такой, собственно, вам чего
надо, господин?!
  Не отвечая на вопросы, и бесцеремонно расталкивая присутствующих,
неизвестный подошел к умирающему. Увидев, что ботаник еще жив, но уже
дышит на ладан, он сморщил лицо в плаксивую гримасу и заплакал, нанося
себе, удары по голове с такой силой, будто хотел вытрясти из нее
содержимое.
  При виде подобного исступления ученых охватила паника. Они испугано
расступились перед незнакомцем, который, приняв вдруг театральную позу,
дико захохотал, сверкая безумными очами. Его сумасшедшая выходка напугала
соратников и позволила ему вплотную приблизиться к кровати больного. Здесь
он замешкался, соображая, чем еще поразить воображение умирающего, затем
решительно подошел к камину, чтобы осыпать голову пеплом для пущего
эффекта. Камин оказался электрическим и эффекта не получилось. Но
незнакомца это не расстроило. Не снижая темпа, он стал рвать на себе
волосы с таким неистовством, что соратники в душе содрогнулись. Выдрав два
три пучка из своей буйной шевелюры, хамоватый крепыш простер руки к
ботанику и трагически возопил:
  - Мой дядя, мой дядя!"

   
                               Глава седьмая

                              Угловая теория

  1

  Почерк у Уилла был мелкий и неразборчивый.
  Мне приходилось читать его записки едва ли не с лупой. Прошло немало
времени пока я обнаружил недостающие в дневнике страницы. За несколько
дней до своей смерти, в нашу последнюю встречу, он сказал мне, что кто-то
выкрал их у него. Тогда я был под впечатлением той суммы, которую он
пожертвовал мне и списал это заявление на присущую ему подозрительность:
наверное, затерял где-то, а может просто не дописал свой опус.
  После убийства Уилла его странная подозрительность уже не казалась мне
необоснованной. Я по-настоящему забеспокоился и первый кто пришел мне на
ум в качестве потенциального вора, был незваный гость, описанный Уиллом в
его дневнике.
  Никаких улик против него у меня пока не было, но интуиция говорила мне,
что именно у этого человека была прямая корысть заставить Уилла молчать.
  Я перебрал в памяти всех наших общих знакомых, но не нашел ни одного,
которого исчезнувшие страницы могли бы интересовать. Уилл был, в сущности,
простым и безобидным парнем. В последние годы он вел довольно однообразный
образ жизни, а такие, как правило, врагов не имеют.

  2

  День Уильяма Иванова, также, впрочем, как и день всякого
профессионального алкоголика, в нашем городке начинался в одном из пивных
филиалов господина Фридмана.
  В сущности, о Фридмане я знаю немного. Человек он был практичный и не
любил распространяться о своем прошлом. От Уилла, которым состоял с ним в
приятельских отношениях, я узнал, что за плечами этого неразговорчивого
бармена весьма бурное прошлое. В пору своей первой молодости Фридман был
членом КПСС, заведовал складом в одном из филиалов самаркандского
общепита, и вообще считался фигурой весьма значительной на небосклоне
узбекской торговой мафии.
  В Холоне он появился в конце семидесятых. Дабы не загреметь в тюрягу под
фанфары среднеазиатских оперов, заподозривших его в крупной афере, он
вовремя сообразил смыться заграницу. Бабка его со стороны матери была
еврейского происхождения, что позволило ему, не без взятки, разумеется,
выправить свою звучную украинскую фамилию на не менее звучную еврейскую.
  Таким образом, бывший партиец, заведующий складом и гражданин СССР Михаил
Николаевич Зайченко, в одночасье превратился в Мордехая Наумовича
Фридмана и в качестве такового немедленно дал деру в страну обетованную.
  В Холоне Фридман-Зайченко открыл обширную сеть торговых точек по продаже
пива и не прогадал. Поскольку из Самарканда Миша сматывался в срочном
порядке, вывезти с собой какой либо капитал ему не удалось. Впрочем,
довольно скоро он открыл в Израиле свое дело, и оставалось только гадать -
каким образом ему удалось раздобыть деньги на раскрутку. Одно лишь, у
знавших Мордехая в Союзе как Зайченко, не вызывало никакого сомнения - его
пивные заведения в Холоне процветали и приносили прибыль великую.
  Мошна Фридмана набивалась еще и потому, что страсть к пиву у здешних
русских была превеликая. В свободное от работы время (если таковая
имелась) репатрианты искали повод и средства для того, чтобы в одиночку
или целыми коллективами предаваться тому чудному и пьянящему состоянию
духа, которое возникает при общении выходцев из бывшего Советского Союза
за кружкой пенистого и терпкого напитка.
  Адон Фридман, с присущим ему коммерческим чутьем, верно и своевременно
угадал главную слабость русских евреев Холона и, идя навстречу их
неукротимому влечению к теплым и радостным ощущениям, наладил в городе
продажу пива - самого лучшего и самого свежего в Израиле. Разумеется, это
не избавило бывшего зав. складом от конкуренции. Его примеру последовали
эмигранты из Украины, Молдавии и Эфиопии. Но у Фридмана были свои секреты,
благодаря которым его пивнушки пользовались огромной популярностью не
только среди русских, но также румын, поляков и даже эфиопов лишь недавно
приобщившихся к этому райскому напитку.

  3

  Фридман, человек решительный, но скаредный, отнюдь не лишен был
изобретательности. Потребление пива в Холоне он возвел в культ. В его
кабаках имелся комплекс специальных уголков особого назначения. Самым
известным из них был, так называемый, уголок для философских
собеседований. Хитроумный бармен исходил из того, что после двух, трех
бокалов свежего пива, изголодавшихся по общению репатриантов, тянет
поразмыслить о парадоксах израильского общественного бытия. "Потребность
мыслить свободно, подавляемая при социализме, в Израиле пробуждается с
особой силой, - утверждал Фридман, - и тем, кто не привык еще держать
мысль в напряжении, нужен стимул, чтобы в нужный момент привести мозг в
движение"
Адон Фридман нашел, что таковым раздражителем может служить алкоголь и,
сооружая уголок для философов, он предвидел это.
  Следующий угол предназначался для бесед по вопросам быта. Здесь обычно
собирались мужчины несчастливые в браке. Они занимались тем, что поносили
своих жен, тещ и, вообще, уклад современной семейной жизни в Израиле.
"Феминизм, доминирующий в стране, - утверждали он, - ущемляет основные
социальные права мужчин"
Кое- кто из них в пылу дискуссии доказывал даже, что "Феномен
эмансипации женщин способствует укорочению размеров самого главного
достоинства сильной половины человечества"
Так, по крайней мере, утверждали израильские исследователи, и их
оригинальные доводы служили аргументами в полемике холонских мужей.
"Вместе с тем, - оговаривались мужья, - вовсе не размеры ужимающегося
достоинства дают нам право на критику, а неудачный опыт бракоразводных
процессов в филиалах холонского раввината"
Далее следовали уголки для политиков. Их было много, потому что желающие
поговорить на политические темы всегда находились. Это были люди с
ироническим складом ума, из тех, кто лишен от природы способности
действовать, и цель своей жизни видит в испепеляющей критике неважно кого
и непонятно за что.
  И наконец, был еще один уголок для выяснения отношений. Угол сей, кстати,
весьма уютный, имел два отделения. В первом из них за кружкой пива можно
было свободно обругать всех лидеров правительственной коалиции, и во
второе собеседники приглашались, если им вдруг приходило на ум развить
вширь свои безобидные, пока, отношения - то есть, от теории участники
дискуссии могли непосредственно перейти к практике. Уголок сей был еще
более популярен, чем философский. Он имел форму ринга и назывался
"Местечко для сатисфакцистов". Собеседникам разрешалось пускать в ход руки
и в особых случаях ноги, обутые в байковые тапочки для смягчения ударов.
Фридман тонкий психолог и знаток русско-еврейской души считал, что
подобные побоища способствуют социальному расслаблению индивида, снимают с
него нервное напряжение, вызванное семейными неурядицами, повышением цен и
проблемами безработицы. Кроме того, он был убежден, что желание почесать
кулаки, побить изуродовать, оставшееся в нас еще со времен мезозойской
эпохи, свойственно нашим современникам, которые, как только представляются
условия для удовлетворения сего древнего инстинкта, получают
наслаждение, не уступающее по своей остроте тому, что испытывает советский
человек, впервые приобщившийся к буржуазным ценностям. На мой вопрос, что
он относит к таковым Фридман, снисходительно улыбаясь, отвечал "Погоня за
богатством и взирание на мир как на место, где можно удовлетворить свои
самые извращенные эротические наклонности..."
Сновавшие подле ринга, в качестве секундантов официанты, следили за тем,
чтобы иные темпераментные дуэлянты не использовали в целях скорого эффекта
пивную кружку или тяжелый табурет из знаменитого ливанского кедра.
Фридман, не желая иметь дела с полицией, и, опасаясь за репутацию своих
пивных аттракционов. Настаивал на том, чтобы дуэли завершались без
последствий.

  4

  Я не был приверженцем философии Фридмана, хотя некоторые рациональные
зерна в его теории готов был принять. Я не навязывался ему в собеседники и
тем не менее "покалякать" он любил именно со мной. Мне это где-то даже
льстило, ведь по общему признанию всех знавших его, коммуникабельным делец
сей никогда не был. Он не делал людям ничего дурного, но и филантропом
назвать его было трудно. Впрочем, одно немаловажное достоинство в нем было
- деньги друзьям он занимал охотно и никогда не заводил речь о процентах.
Несколько раз он спонсировал меня, когда я особенно в этом нуждался.
Возвращая долги, я никогда не укладывался в срок и потому, встречаясь с
ним, был вынужден делать комплименты его деловой хватке.

   
                               Глава восьмая

                       Какой светильник разума угас

  Из дневника Уилла Иванова:

  1

  "Появление таинственного незнакомца внесло некоторое смятение в ряды
соратников. Иные из них пожимали плечами, недоумевая, на лицах других
отразилась досада и раздражение, третьи же перешептываясь, усмехались.
  Ботаник в окружении сиделок, угадывающих малейшее его желание, был во
власти смертных судорог. Увидев неизвестного, он сделал отчаянную попытку
приподняться, но не преуспев в этом, простонал нечто невнятное и
беспомощно уронил голову на подушку. Незваный посетитель чем-то встревожил
его: седые усы невольно дрогнули, глаза налились кровью, напрягая
последние силы, старик прохрипел:
  - Вон отсюда!
  - Дядя, это я, это же я, дядя! - метнулся неизвестный к ученому, но тут
же отшатнулся. Вид старика был ужасен - глаза, казалось, готовы выскочить
из орбит, губы посинели, лицо перекосило судорога боли и ненависти.
  "Па-за-ви-те Уилла..." - натужно выдавил он. Соратники гурьбой ринулись
разыскивать меня. Я стоял за широкими спинами членов кооператива
"Гражданские похороны" и с интересом разглядывал новоявленного племянника.
Раньше что-то этого молодца я не видел, хотя часто приходил к старику
помочь поливать цветы в палисаднике.
  Старик был из тех, кого в народе называют простофиля. Он помешался на
своих цветочках, с утра и до вечера возился с ними, забывая порою о приеме
пищи. Был он на удивление беден и к деньгам преступно равнодушен. Скопить
их не сумел, хотя некогда занимал большой пост в Союзе и был широко
известен в международных научных кругах.
  Преимуществами, которые давали его известное имя и научные труды,
воспользоваться в Израиле он не смог и это меня всегда злило:
  - Дядя Сеня, - говорил я ему, нельзя же так, надо же как-то жить!
  Но старик погруженный, по обыкновению, в свои ботанические размышления,
не слышал здравый голос моего рассудка.
  Временами мне казалось, что сосед мой просто невменяем. Когда бы я не
пришел к нему, он тут же заводил со мною речь о светлом будущем еврейского
народа, о благе конкретного еврея и мирном сосуществовании ашкеназийцев и
сфарадим.
  Обычно эти бредни мне надоедали уже на второй минуте, я вежливо
справлялся - ел ли старик что-нибудь за прошедшие сутки, после чего,
сославшись на обстоятельства, спешно ретировался к Белле.
  Однажды я рассказал ей о странных причудах старика и расстроил ее до
слез. Она и раньше обращала внимание на изможденное лицо ботаника (Белла
жила по соседству) и его болезненный вид вызывал у нее жалость.
  Услышав от меня подробности его полуголодного существования, она тут
же состряпала что-то на скорую руку и со всех ног помчалась кормить
старика.

  2

  Прошел месяц.
  Визиты сострадания моей подруги участились. При каждом удобном случае она
приносила больному то лагман, то голубцы, а чаще расслабляющий куриный
бульон специально от запоров, которыми он страдал. Белла была доброй
женщиной и умела сопереживать чужую боль. В отличие от меня она не
избегала утомительных лекций ученого, напротив могла, не прерывая, часами
жадно слушать его. Поначалу я не понимал причину столь странной
восторженности, но вскоре обратил внимание на то, что после каждой
многочасовой проповеди ботаника моя возлюбленная отдается мне с какой-то
яростной и пугающей меня страстью. Видя мое недоумение, она призналась,
что философия возбуждает ее в сексуальном плане и у нее был даже период
(на заре супружества), когда перед тем как лечь в постель, она понуждала
мужа прочесть ей главу другую из Спенсера или Эммануила Канта:
  - Но почему Канта?! - спрашивал я ошеломленный.
  - Чтобы острее ощутить оргазм, - смущенно отвечала Белла.
  Странное соотношение философии и оргазма, вовсе не отражалось на высоких
душевных качествах этой непредсказуемой и восхитительной женщины.
  Я полюбил Беллу всем сердцем и принимал ее со всеми ее капризами.

  3

  Она любила заниматься сексом в совершенно неожиданных местах, порою
принуждая меня брать ее то под столом то на столе или даже на шифоньере,
откуда мы однажды свалились в тот самый момент, когда я кончал. На меня
это падение подействовало катастрофически. Я едва не сделался половым
инвалидом. Но с этой женщиной были не страшны любые препоны: участием и
лаской она сумела вернуть меня к радостям сексуальной жизни.
  Ее фантазия была неисчерпаема. Однажды, наблюдая, как спариваются на
абажуре мухи, она обратилась ко мне с невинным вопросом:
  - А мог бы ты трахнуть меня на люстре?
  - Я не против, милая, - сказал я, - но прежде надо бы застраховаться.
  Лично меня Беллочкина фантазия лишь забавляла, но иногда мне казалось,
что именно склонность моей возлюбленной к акробатическим этюдам в местах,
куда без альпинистского снаряжения было не взобраться, а также ее
неукротимое влечение к философии второй половины девятнадцатого века
сломили, вконец, волю ее супруга, и он с головой ушел в тяжелые и
продолжительные запои.
  Муж ее работал охранником на центральной автобусной станции, а она
занималась дома хозяйством, все свободное время, проводя у меня или у
ботаника, которому, я думаю, лучше работалось в ее присутствии"


                               Глава девятая

                        Доктрина Мордехая Фридмана

  Свое расследование я решил начать с заведений Мордехая Фридмана.
  Меня настораживало лишь то, что человек он был проницательный и
немедленно разгадал бы с какими намерениями я появился. Тревожить Фридмана
понапрасну, без определенного плана действий было неосторожно, и я решил
отложить на время свой визит к нему.
  Когда-то мы были на короткой ноге, и я не раз, бывало, занимал у него на
мелкие расходы. Он не брал проценты с долгов, потому что хотел привлечь в
свою харчевню как можно больше посетителей.
  Я включил Фридмана в число подозреваемых мною людей, хотя каких либо
конкретных улик против него у меня не было. По натуре он был скорее жулик,
чем убийца. И потом, с какой, казалось бы, стати, - рассуждал я, - ему
держать зло на Уилла? Напротив, он не скрывал, что помогает ему
материально, не раз подчеркивал, что был лично знаком с его отцом и
считает себя в некотором роде, ответственным за его судьбу.
  Ничего предосудительного в поведении Фридмана раньше я не замечал, за
исключением одной несущественной, на первый взгляд, детали: когда бы мы
не встретились, в любое время дня и ночи, общей темой наших бесед всегда
был Уильям. Я заметил, что бармен, довольно часто и без всякого к тому
повода, сворачивает наши редкие и задушевные беседы на совершенно
беспредметный разговор об Иванове. Было ясно, что он благоволит ему, хотя
со стороны, симпатия его имела какой-то странный, если не сказать,
болезненный характер.
  До самоубийства Уилаа я готов был объяснить причину его нездорового
интереса тем, что он просто тешит свое самолюбие, пытаясь набрать очки на
своей показной добродетели. Теперь, когда Уилла не стало, таковое
поведение Фридмана наводило меня на некоторые размышления:
  - Видите ли, господин Борухов, - обыкновенно начинал он в такие минуты, -
даже Иисус не мог даровать всем страждущим тех благ, которыми я осыпаю
своих сограждан. И за это граждане мне благодарны...
  При этом он с отеческой нежностью поглядывал на Уилла. Бедняга Фридман,
по простоте душевной, верил, что истинную радость в жизни человек
испытывает за кружкой доброго и пенистого пива. Мало того, он утверждал,
что, только вводя в организм алкоголь, человек очищает душу от тяжелой
слизи буден, наполненных тяжелым физическим трудом.
  "Все наносное, - утверждал Фридман, - связанное с неустроенным бытом,
уходит на второй план, и остаются лишь ощущения - чудные светлые ощущения
и несколько размягченная, но пытливая во всех своих проявлениях мысль..."
Улыбаясь, Фридман показывал мне на умиротворенные лица людей сидящих в
баре, и я, помня о том, что он представляет мне кредит, делал вид, что не
вижу оснований возражать ему.


                               Глава десятая

                           Завещание под занавес

  Из дневника Уилла Иванова:

  1

  "Иногда ботаника приглашали выступать на каком-нибудь симпозиуме или раз
в год большой делегацией приходили в гости бывшие сотрудники по академии
и уговаривали выхлопотать какое-то дополнительное пособие через
министерство абсорбции. Старик и слушать не хотел о "дополнительных
подачках", а те гроши, которые получал, целиком раздавал соседям, зачастую
забывавшим возвращать долги.
  Но было время, когда деньги у него все же водились, причем в немалых
количествах. Я не спрашивал его об источнике их происхождения, полагая,
что ему перепадают крохи от гонораров за заграничное издание его книг.
  Но лишние деньги у него не задерживались: раздаст, бывало, все за неделю,
а потом сидит до следующей пенсии без гроша в кармане и пухнет с голоду.
В затяжные периоды безденежья он питался помидорами из своей теплицы или
жидким репатриантским бульоном, которым его самоотверженно продолжала
подкармливать Белла. Другой бы на его месте стал приторговыва