я тогда
полагал, для выращивания помидоров. О том, что ботаник растит еще кое-что
кроме томатов, я, понятно, в те времена не догадывался.
  Старик сам представил меня Ехезкиэлю, сказав, что по-русски его зовут Изя
и в киббуце он заведует коровником:
  - К беседам зав не расположен и русских не привечает, - предупредил меня
ботаник. - Ему кажется, что они распустили колхозы в России и теперь
прибыли в Израиль разваливать киббуцы.
  Чтобы переговоры наши прошли в более дружественной обстановке я сунул Изе
сто шекелей в лапу.
  Получив взятку, скотник тут же изобразил на лице обязательную улыбку, из
тех, что надевают на себя деятели дипломатического корпуса, и предложил
мне, не стесняясь, выложить свои затруднения. Он сказал мне, что всей
душой готов помочь соотечественнику, гражданину и просто русскому
человеку. Если бы я накинул к гонорару еще с пол сотни, он назвал бы меня,
другом, братом и родным отцом. Как однако велико воспитательное значение
денег. Знал ведь старинушка, с какой стороны подойти к человечеству.
  Я унес из киббуца два мешка птичьего помета. Ехезкиэль проводил меня до
самой остановки. Когда я садился в автобус, он помог мне взобраться в
салон, а прощаясь, сказал:
  - Товарищ, я могу поставлять вам всякий помет, вплоть до человеческого.
  Бедняга довольствовался в киббуце одним лишь пайком в коллективной
столовой. За всю свою долгую трудовую жизнь он впервые держал в руках
настоящие деньги. Ни разу в своей жизни он не получил жалование, и чем
старше становился, тем меньше верил в силу коллектива. Единственное в чем
он был еще уверен, так это в своей супруге Эстер. Впрочем, в самом
коллективе мнение на сей счет разделились. Иные утверждали, что должность
начальника скотного двора Изя получил благодаря шашням Эстер с секретарем
киббуцного правления Ароном Брудерманом. Арон знал толк не только в
бухгалтерских книгах, но и в женщинах. В последнее время он писал трактат
о зарождении киббуцного движения в Израиле. Это было фундаментальное
произведение, в котором автор делился с потомками своим опытом по
управлению коллективным хозяйством. Все ценные мысли относительно
передового метода хозяйствования в условиях капитализма, записывала за ним
жена Ехезкиэля, состоявшая при нем секретаршей. Арон по обыкновению
надиктовывал ей текст допоздна.
  В частые промежутки между зарождением ценных мыслей, он делал
продолжительные паузы, которые заполнялись производственной гимнастикой.
Некогда Арон занимался борьбой. К этому виду спорта он склонял и супругу
Ехезкиэля. Душными осенними вечерами секретарь отрабатывал с Эстер один и
тот же прием, именуемый в классической борьбе - работа в партере.
  Ехезкиэль был горд тем, что Эстер имеет отношение к написанию
исторического произведения и ради этого готов был простить людям все
слухи, которые они распространяли о его благоверной"


                           Глава двадцать третья

                             В теплой компании

  1

  Изю я нашел в больнице, в соседней от Уилла палате.
  Узнав об измене супруги, он искалечил Арона, поджог родное хозяйство и
был направлен в соответствующую инстанцию на предмет определения
вменяемости.
  В инстанции нашли, что Изя склонен к тихому помешательству и подлежит
срочной изоляции, поскольку загорелся бредовой идеей уничтожить на корню
киббуцное движение в Израиле.
  Я просил его рассказать об Уилле, но он заявил, что такого не припоминает
(в последние два месяца они проживали в смежных палатах и часто виделись
в столовой) и вообще просит оставить его в покое, так как он занят
критикой устаревшего метода коллективизации страны.
  Бернштейн не знал, куда поместить скотовода. Поначалу он хотел устроить
его к политикам, но вспомнив печальный опыт Уилла, отказался от этой идеи.

  2

  А с политиками Уиллу действительно не повезло. Повадки у них были
величественные, держались они высокомерно и Уиллу, несмотря на его
уживчивость, не удалось найти с ними общий язык.
  Они отдавали ему команды хорошо поставленными голосами, то и дело
попрекали палестино-израильским мирным договором, к которому Уилл не имел
никакого отношения, и принимали его за Михаила Горбачева, обещая
посчитаться с ним за развал Советского Союза.
  Уилла, по его настоянию, переселили в палату, где обитали короли и
принцы. Эта аристократическая компания проживала дружной и многочисленной
семьей. Здесь можно было найти монархов всех европейских держав, начиная с
эпохи средневековья и до наших дней.
  Среди прочих обосновался в палате наследный принц британской короны
Чарльз. Целыми днями он публично сетовал на супружескую неверность
принцессы Дианы.
  "И кому дала, сокрушался он, конскому тренеру!"
Чарльз замолкал лишь тогда, когда иранский шах реза Пехлеви совместно с
королем Марокко Хасаном 2-ым пригрозили пойти на него войной, в случае,
если он не прекратит возводить поклеп на очаровательную принцессу.
  В этой палате не было первых. Все монархи почему-то предпочли быть
вторыми. Несчастный Николай 2-ой также числился в этой компании. Это был
единственный, пожалуй, интеллигентный монарх, на словах сочувствующий
обманутому Чарльзу, а на деле ухлестывающий за легкомысленной Дианой,
обитавшей в соседней палате.
  Дианой объявила себя молодая жительница Бат-Яма по имени Сузан
Багирашвили. Это была грузинская еврейка, промышлявшая международной
спекуляцией. В недалеком прошлом она была взята с поличным в аэропорту
имени Бен-Гурьона. Ей предъявили обвинение в контрабанде большой партии
грузинских кондомов. Для того чтобы избежать штрафа за незаконный ввоз
резиновой продукции она предпочла выдать себя несчастной женой
легкомысленного отпрыска британской короны.
  Очутившись на территории "Абарабанель" Сузан страстно увлеклась русским
царем, в прошлом сапожником из Одессы. Любовь между ними разыгралась
великая, и однажды их застали в процедурной предающимися оральному сексу.
  Бернштейн долго и упорно выслеживавший венценосных любовников,
распорядился натянуть на Николая смирительную рубашку, а легкомысленную
Диану не выпускать на утреннюю прогулку.
  Принц Чарльз, узнав об очередной измене супруги, все порывался настучать
по августейшей тыкве русского царя, но Хасан второй со своим иранским
коллегой вовремя разняли монархов.
  Все обитатели палаты распределили между собой мировые короны, но один из
них остался не у власти: вакантные места в Европе и Азии были уже заняты и
не знали, каким королем его назначить. Вначале ему предложили трон
иорданского королевства, но кандидату, видно, не улыбалось родство с
династией Хашемитов, и тогда, чтобы он не обижался, возвели его в сан Папы
римского.
  Это общество с изысканными светскими манерами и весьма учтивое, кроме
Папы, который был всегда угрюм, полагая, что его обделили при раздаче
титулов, пришлось Уиллу по душе и он, на первых порах, не столь тяжко
переносил ужасное бремя трезвой жизни.

  3

  Прошел месяц.
  Компания монархов и наследных принцев вскоре наскучила Уиллу своими
бесчисленными аудиенциями и бальными вечерами, где нужно было выплясывать
вышедшие из моды экосезы и полонезы. Придворные праздники, которым несть
числа, надоели Уиллу. Он захандрил и стал таять прямо на глазах. Доктор
Бернштейн (ему доложили, что воспитанник чахнет не по дням, а по часам)
попытался прописать ему лекции по научному коммунизму, но они возбуждали
пациента - он рвал на себе одежды и кричал по-турецки - "Белла, отдайся!",
после чего впадал в еще большую апатию. .
  Дважды, истосковавшийся по чарке Уилл, пытался бежать из больницы. В
первый раз ему помешали выпрыгнуть из окна, и во второй раз вытащили из
мусорного контейнера, где он дожидался грузовика, который должен был
вывезти его за пределы клиники.
  Именно эти поползновения несчастного пациента были зарегистрированы, а
потом и переданы комиссару бат-ямовской полиции, как попытки больного к
самоубийству.
  Когда все методы были перепробованы и, казалось, ничто уже не спасет
бедного Уилла, Аркадий Семенович Бернштейн срочно позвонил мне и сказал:
  "Старина, Ицик, я другого выхода не вижу, может быть, по чарке в день
подносить ему, а не-то умрет?"
Но добрый милый Аркаша поспешил, как оказалось, с выводами. Иванов вдруг
ожил и обнаружил признаки бурной деятельности. Он посвежел, стал шутить с
надзирателями, смешил королей анекдотами неблаговидного содержания,
хорошо ел, а в один прекрасный вечер попросил самописную ручку и бумагу.
Получив то и другое, он принялся писать.
  Два месяца, замученный алкогольным воздержанием, Уилл не знал других
занятий, кроме вдохновенного писания. На него напал вдруг сочинительский
зуд, как это часто бывает с людьми, которым больше нечего делать. Попытки
надзирателей выведать, какой жанр литературного творчества избран Уиллом,
не увенчались успехом: несчастный никого не подпускал к рукописи. Лишь
однажды он потребовал к себе Бернштейна. Исполненный любопытства Бернштейн
не замедлил явиться. Тогда Уилл любезно попросил его пригласить меня. При
этом он подчеркнул: "Если господин Борухов сочтет нужным прийти и найдет
для этой цели время"
К тому времени я уже получил денежный перевод от него, хотя и не знал
еще, кому обязан столь неожиданно привалившем счастьем.
  Я был ошеломлен, когда Уилл приятно ошарашил меня:
  - Довольны ли вы моим подарком, господин Борухов?
  "Вот те раз, - подумал я, - и впрямь, говорят, не суди по одежке, какие
жесты делает нищий-то наш"

  4

  Я прибыл в желтый дом с господином Фридманом.
  Нас облачили в белые халаты и через палату политических лидеров, повели в
обитель царственных особ. Лидеры недобрым взглядом провожали нас. Они были
не в духе. В этот день к ним подселили сумасшедшего араба из Яффо.
  Нового пациента звали Ахмад, но он представлял себя председателем ООП
Ясиром Арафатом, громко требуя при этом присоединить к палестинской
автономии город Яффо с прилегающим к нему Тель-Авивом.
  Общество бывшего террориста встревожило осторожных политиков. Зная за
коварным Арафатом склонность к насилию и, опасаясь за свои венценосные
головы, они потребовали от Бернштейна дополнительной охраны.
  А короли в это время проводили инсценировку расстрела большевиками
семейства русского царя.
  Руководил расстрелом принц Чарльз. В палате стоял невообразимый шум и
гвалт. Пока один из надзирателей пинками разгонял королей по своим
кроватям, другой, дюжий парень с безобразным синяком под глазом, сообщил
нам, что Уилл никем себя пока не провозгласил, но исходя из его влечения к
литературным занятиям, Бернштейн распорядился с понедельника перевести его
в палату еврейских классиков, условно обозначив именем Шолом Алейхем.


                         Глава двадцать четвертая

                              Навозная эпопея

  Из дневника Уилла Иванова:

  1

  "Придя, домой, я отсыпал в кадку удобрение, перемешал его с землей и
обильно полил водой.
  Я не спал всю ночь, ожидая результатов данной операции. Давно я так не
волновался, даже сердце стало покалывать.
  Но все кончилось хорошо. Спустя двенадцать часов, после долгой бессонной
ночи, я собрал не двести, а тысячу тридцать восемь шекелей и пятьдесят
агорот. "И это не предел!" - радостно размышлял я, хорошо понимая, что
чудотворное влияние науки открывает широкие перспективы, в открытой
стариком денежной отрасли.
  Порывшись в книгах, я узнал, что коровий навоз производительнее, чем
птичий. "Хорошо, сказал я себе, найдем птичий"
Вечером того же дня, рогоносец Ехезкиэль снабдил меня целой тонной
добротного, как он сказал, коровьего дерьма. По моим расчетам его должно
было хватить на неделю. Урожайность повысилась втрое: я снимал теперь три
тысячи восемьдесят восемь шекелей в сутки, не считая мелочи.
  Впервые со дня смерти старика я расслабился и позвонил Белле.
   

  2

  Она пришла ночью.
  Я встретил ее по-королевски: заказал роскошный ужин в ресторане, а когда
она вошла нежно обнял ее и незаметно украсил белую шейку бриллиантовой
цепочкой стоимостью в семьдесят тысяч шекелей.
  Онемев от счастья, Белла подарила мне долгий и страстный поцелуй, от
которого я едва не задохнулся.
  Это были самые счастливые мгновения моей жизни: наконец я имел
возможность сделать по-настоящему ценный подарок любимой женщине.
  Мы сели ужинать.
  Белла почти ничего не ела.
  Подвигая мне, самые вкусные куски курятины, она не отрывала от меня
своего печального взора.
  "Ты опять такая грустная, мамочка?" - искренне огорчился я.
  Все чаще и чаще в наши последние встречи я видел в глазах ее отблески
непонятной мне глубокой печали. В ее отношении ко мне появилось нечто
материнское. Она как будто боялась потерять меня и страшилась признаться
себе в этом. Расставаясь с ней , я чувствовал тревогу в ее нежных поцелуях.
  - Ты целуешь меня как ребенка, - деланно сердился я, - как будто не
любишь, а жалеешь...
  - А ты и есть ребенок, - смеялась Белла, - мой большой и глупый мальчик.
А что делают с глупышками? жалеют и любят.
  Меня пугала странная подавленность Беллы, омрачавшая порой ее милое
личико.
  Зная ее скрытный характер, я старался не задавать лишних вопросов.
  В этот вечер все было по-другому. Нет, я не думаю, что подарок повлиял на
ее настроение - грусти в глазах не поубавилось, но это была не та
безысходная грусть, точившая ее в обычные дни. Она сделал над собой
усилие, подавив на время тоску, непонятно почему снедавшую ее.
  - Милая, я люблю тебя! - сказал я, с яростью впиваясь зубами в мякоть
цыпленка.
  - Кого это ты так любишь, - залилась она счастливым смехом, - меня или
курочку?
  - Курочку тоже, но тебя больше.
  - Ну тогда прожуй ее быстрее чтобы у меня не было соперниц.
  - А потом?
  - А потом повтори эти слова еще раз, я что-то плохо расслышала.
  Господи, что бы я не отдал, чтобы чаще слышать смех любимой женщины.
  - Нет уж милая, я ни скажу тебе ни слова, пока ты не расправишься со
своим цыпленком.
  Только так я мог заставить ее хоть немного поесть.


  3

  Старое бургундское вино разгорячило нашу кровь, и несколько часов после
изысканных тонких яств, мы яростно предавались ненасытной любви. Пружины
старого дивана при этом ужасно скрипели, но в бурной пляске страсти мы
этого не замечали.
  Второй и третий раз я взял ее распятой на шкафу.
  Шкаф был гигантских размеров и почти упирался в потолок. Вытянуть свою
подругу плашмя, а потом привязать ее по четыре стороны дверцы, не
составило для меня большого труда.
  Эту позу Белла придумала сама и, судя по всему, она ей очень нравилась.
Что касается меня, то я находил ее не очень удобной, потому что
затруднялся в поисках позиции, с которой можно, по крайней мере, обнять и
поцеловать возлюбленную. В результате я комически злился и мое показное
раздражение чрезвычайно возбуждало ее: она представляла себя мученицей
распятой янычаром, а я ей казался жестоким турком, истязающим невинную
жертву. Для пущей убедительности Белла требовала, чтобы я накрутил себе на
макушку тюрбан. Вес этого головного убора был не менее трех килограммов,
от него у меня ныла шея и потело темя, но я не хотел огорчать ее отказом,
и носил эту бандуру все время, пока мы занимались любовью.
  Чалма была мне к лицу и напоминала рассказы отца про басмачей, которые
совокуплялись с колхозными девушками, не снимая с себя тюрбанов и кривых
сабель.
  На сей раз, обошлось без Спенсера и Маркса, но Белла долго и утомительно
заставляла меня вживаться в роль янычара. Для этого я должен был рычать
слова страсти по-турецки. Сама она, изображая насилуемую, кричала так
естественно, что у меня не раз пропадала эрекция.
  Наши сладострастные вопли некстати раздражали моего соседа по лестничной
площадке Нисима Зангиева.
  Нисим, азербайджанский еврей из Баку, был одинок и в последнее время
жаловался на то, что моя сексуальная жизнь отрицательно сказывается на его
потенции. Он грозился подать на меня в суд, чтобы выудить компенсацию за
причиненный ему физический и моральный ущерб.
  В самые интимные моменты наших с Беллой отношений, он всячески досаждал
нам, барабаня по стенке спальни и истерически требуя, чтобы мы "немедленно
кончали сей балаган".
  - Успокойся, Нисим, мы только начали. - Отвечал я ему.
  В этот вечер Беллу особенно нервировало брюзжание Нисима, и она суетливо
стала собираться домой.
  - Тебе что-то не нравится у меня, мамочка? - сказал я после нашей
третьей, самой продолжительной и безумной схватки, когда во время оргазма
я символически бил ее по голове ятаганом, а она довольно реалистически
вопила, больно вонзаясь коготками в мою обнаженную спину.
  Как всегда ее муж был в ночной смене и она вполне могла остаться у меня.
  - Нет, не могу, - сказала она, - у тебя пахнет дерьмом, а у меня от этого
болит голова.

  4

  В самом деле, запах навоза распространялся далеко за пределы моей
квартиры. В моем жилище пахло, вероятно, куда более ароматнее, чем в
авгиевых конюшнях, которые были так захламлены отходами коней благородных
кровей, что сам Геркулес, взявшийся очистить их, время от времени согласно
преданию, чувствовал головокружение и позывы к рвоте; и это несмотря на
свое прекрасное здоровье.
  Белла так и не осталась у меня в ту незабываемую ночь, но и без ее
демонстративного ухода, запах, в последнее время особенно тревожил меня:
вот и верь теперь бредням, что деньги не пахнут.
  Ежедневно я прыскал во все углы дезодорантом, увесил стены мятой, но
ничто не могло развеять навозный дух. Я смирился. Ради денег, почему бы и
нет.
  Беллу домой я уже не приглашал. В отсутствие мужа мы читали Маркса у нее
на квартире.
  Запах стал тревожить моих соседей. А соседи у меня (включая Нисима,
которого Белла в раздражении нарекла мастурбантом), были из той породы
ущербных людей, которых водой не пои, но дай погавкать и отвести за этим
нехитрым занятием душу.
  Соседи перессорились, обвиняя друг друга во всех смертных грехах. Но
потом поклонник Онана просветил всех, пояснив, что вонь исходит из моей
квартиры.
  Тогда они стали совещаться относительно того, какую еще пакость мне
устроить.
  В нашем доме за мной установилась репутация человека, которого не
перегавкаешь, и с которым не стоит связываться.
  Посоветовавшись, соседи решили направить ко мне парламентеров. Нисим,
которому наши с Беллой инсценировки отравляли жизнь, рекомендовал во главе
этой "авторитетной" депутации поставить мужа Беллы.
  Супругом моей любовницы был жалкий мужичонка, репатриант из Таджикистана.
Он был известен тем, что по старой советской еще привычке пристраивался к
желающим выпить в качестве третьего. Люди так и прозвали его - "Третьим
будешь"
Он прекрасно знал о наших с Беллой отношениях, но с претензиями ко мне не
являлся: бутылка и навязанный ему женой Карл Маркс, давно уже свели его
эротическое воображение на нет, и его устраивало то, что я добровольно
взял на себя, его супружеские обязанности.
  Служитель Онана, зная о моем затяжном романе с Беллой, решил, вероятно,
припугнуть меня, надоумив соседей назначить этого алкоголика главным
парламентарием. Но тут он явно дал маху - рогоносец, как раз, меньше всех
пугал меня.
  Когда я со свирепым видом открыл двери, "Третьим будешь" испугано
отступил на шаг и, прижав ладонью щербатый рот, тихо произнес:
  - Вы чем тут, собственно, занимаетесь, товарищ?
  Его робкий вид совсем не вязался с таким наглым вопросом и я,
засмеявшись, ответил:
  - В, Израиле, уважаемый, товарищей нет, все господа.
  Мне было неприятно, что этот пьянчуга запросто может коснуться
восхитительной девичьей груди любимой мной женщины. С огромным
наслаждением я влепил бы ему, теперь, пачку в лоб, но это явно огорчило бы
Беллу, и мне пришлось разыгрывать из себя интеллигентную личность.
  - А что, собственно, вас интересует, молодой человек? - участливо спросил
я, настраиваясь на доброжелательный тон: как никак он был не чужим
человеком.
  - Я спрашиваю, господин, чем вы тут занимаетесь? - поправился он.
  - А что, разве не видно, занимаюсь сельским