ть овощами
на рынке: в Израиле это совсем неплохой приработок. Мы с Беллой не раз
предлагали ему заняться бизнесом, но он наотрез отказывался от этой идеи -
недостойно, мол, ученого, предаваться низкой торговле.
  - Ну так прекратите раздавать деньги! - требовал я, сердясь на его
неразборчивую доброту. Старик улыбался нам в ответ, кротко отвечая, что
ему доставляет удовольствие делать людям приятное.
  В те редкие случаи, когда ему неожиданно подваливал гонорар, я зачастую
бывал среди тех, кто стрелял у него сотенку другую на повседневные
расходы, а если вернее на мелкие подарки для Беллы.

  2

  Это было в самом начале нашего знакомства, когда она только что приехала
с мужем из Таджикистана, и я вызвался учить ее ивриту. Она овладела
ивритом через полгода, а я овладел ею через два месяца. Если бы не
своевременные субсидии старика, вряд ли я вообще мог подкатить к ней: я
поддерживал супругов покупками дешевого мяса на рынке, но любила она меня,
полагаю, не только за это.
  С месяц другой мы с Беллой побезумствовали во время ночных отлучек ее
мужа, но затем она вдруг остыла ко мне, я же, напротив, проникся к ней
глубоким щемящим чувством и готов был умереть у ее ног.
  Мне нравилось ее умение слушать, ее доброе сердце, красивый с горбинкой
нос, чувственные губы и точеная фигурка, напоминавшая изящные формы
Клавдии Шифер.
  Она была моей первой и последней любовью. До нее меня никто не
интересовал.
  Впрочем, несколько мимолетных увлечений у меня было, но это даже
отдаленно не напоминало то всеобъемлющее и мучительно-сладостное чувство,
которое я испытывал к Белле.
  Я любил ее нежно и трогательно, жестоко страдая от мысли, что она
принадлежит другому.
  А другим был постылый муж, который вряд ли ценил, так как я, все
возвышенные качества ее души.
  Увы, денег, что я брал у старика явно не доставало, чтобы обеспечить ей
достойную жизнь, а моего жалования с трудом хватало на выплату
муниципальных налогов. О своих долгах, впрочем, я никогда не забывал и в
отличие от соседей, вел в записной книжке особый счет, надеясь при первой
возможности вернуть ботанику деньги, хотя на возврате старик никогда не
настаивал, а если кто совестливый пытался напомнить ему, что долг платежом
красен, он категорически отказывался брать свое кровное и это было самое
удивительное в нем.

  3

  Ботаник был одинок, он говорил, что я напоминаю ему брата, умершего в
молодости и ласково называл меня "Уиллушка".
  Теперь на одре смерти старик звал меня. Видно хотел перед кончиной
просить, чтобы я не забывал поливать цветы в палисаднике, но я ошибся:
  - Уильям, - сказал умирающий, борясь с одышкой, - пусть все выйдут. Все,
все... - повторил он несколько раз, с трудом выговаривая слова. Зная, как
старик плох и, боясь, что любая мелочь может иметь для него печальные
последствия, я стал кричать на людей:
  - Папрашу вас, господа, я очень вас папрашу!..
  Я вытолкал всех соратников из комнаты. Один лишь племянник, придавленный
непосильным горем, в тягостном безмолвии остался сидеть у холодеющих ног
умирающего. Наполненные слезами глаза его выражали растерянность и скорбь.
"Дядь-я, дядя, - мямлил он, икая от затянувшегося плача, - дя-дья, и мне
выйти?.."
  - Ух-хади!.. - с истерической ноткой в слабеющем голосе простонал ботаник.
  Издав нечеловеческий вопль, племянник упал перед кроватью на колени и,
ломая руки, заорал:
  - Нет, дядя Сеня, я не оставлю, я буду до конца... Буду!..
  он орал с таким темпераментом, будто стоял на сцене театра, зрители
которого туги на ухо в результате заморского гриппа, давшего осложнения
на барабанные перепонки. Выдержать это кривляние ботаник не мог. Он
заметался, зашелся в кашле, кровавая пена выступила у него на губах.
Пришлось вмешаться мне:
  - Освободите спальню, мужчина! - властно скомандовал я. Племянник не
шелохнулся.
  - Я сказал освободите спальню!
  Всхлипывая, племянник вытер платочком глаза, посмотрел на меня мутным
запоминающим взглядом и вышел из гостиной, тихо прикрыв за собой двери.
  Я остался с умирающим. На благородном бледном лбу его выступил пот.
Зрачки глаз расширились. Посиневшими губами он прошептал мне что-то
невнятное. Я нагнулся к нему.
  - Уильям, - едва слышно произнес старик.
  - Да, дядя Сеня, я слышу.
  - Цветок видишь на окне?
  - Да, я вижу.
  Глаза старика потускнели, дыхание вырывалось с шумом:
  - Отнеси домой. - Старик показал на горшок с цветком.
  - Хорошо. - Сказал я, взял этот злосчастный горшок с подоконника,
удивляясь прихоти старика. Право же чудак-человек, ему умирать теперь, а
он о каком-горшке печется.
  - Уиллушка, - старик попытался приподняться, увы, безуспешно. Голова его
упала на подушку, пальцы в бессильном порыве теребили белую простынь, -
Уиллушка, - ласково позвал он снова, - береги...
  - Вы про цветок, дядь Сень?
  Старик закрыл глаза и вдруг произнес спокойно и без всякого напряжения:
  - Под подушкой возьми бумаги, никому не отдавай... чтобы не случилось, не
отдавай.
  - Не волнуйтесь, я никому не отдам, - пообещал я и вытащил из под подушки
пухлую папку с бумагами.
  - Теперь иди, - тихо прошептал больной, - иди и помни о людях...
  Лучистым добрым взглядом он проводил меня до дверей.
  Я отнес горшок к себе на квартиру, теряясь в догадках - каких еще людей
имел в виду старик?
  Когда я вернулся он уже умер"

   
                            Глава одиннадцатая

                                  Шнорер

  В питейных заведениях господина Фридмана Уильям, по своему обыкновению,
проводил большую часть дня.
  Возможно один на один с бутылкой, в каком-нибудь из названных уголков он
чувствовал себя человеком. Но выйдя из стен заведения Фридмана, остальную
половину дня ему приходилось проводить в канаве парка Тель-Гиборим, куда
он непременно проваливался, неуверенным шагом направляясь в свою убогую
обитель. Если бы кто и замыслил тогда покуситься на его жизнь, особого
труда это бы не составило. Странно, почему надо было ждать, пока Уилл
попадет в больницу и возможно ли, чтобы больной Уилл был более опасен,
чем пьяный?
  За полгода до госпитализации в "Абарбанель" он пил по черному. В упрек
философии Фридмана, надо сказать, что в сей печальный период жизни, Уилл
Константинович представлял собой лишь отдаленный намек на столь
распространенную и могущественную в наше время особь, как хомо сапиенс.
Безмятежно и сладко спал он в канаве до наступления сумерок. Нет сомнения,
что отдыхать там он мог бы до второго пришествия сына Божьего, но обычно,
кто-нибудь из сердобольных холонцев с риском запачкать свой элегантный
костюм, извлекал его из неуютной постели пьяненького и облепленного густой
глиной и доставлял в подвальные пенаты Джеси Коэн.
  Невоздержанность Уилла в потреблении горячительных напитков довела его до
крайней степени обнищания. Те крохи от жалкого имущества, включая старую
сохнутовскую кровать и пару венских стульев, что оставил отец, Уилл давно
пропил. Чем питался он и, вообще, каким образом умудрялся поддерживать
свое жалкое существование одному Богу известно. Одежда, которую он
бессменно носил из месяца в месяц, была некая рвань, имеющая подобие
жокейской куртки и брюк из тонкой шерсти "Бостон". От долголетней носки и
грязи брюки окаменели и мешали двигаться, тем не менее, Уиллу удавалось
заправить их в ботинки.
  О ботинках следует сказать особо. Скорее это было жалкое подобие сапог.
Швы на них то и дело расползались и он стягивал их проволокой. Подошвой
служила фанера, обтянутая дерматином. Уилл искусно подвязывал
импровизированные стельки к ступням, чтобы где-нибудь по пьяному делу не
утерять их.
  Ходил он, если термином ходил можно обозначить неуверенные колебания
фигуры в пространстве, всегда всклокоченный и с опухшей физиономией,
имевшей как у всех людей подверженных нездоровой отечности, синюшный цвет.
Главной достопримечательностью его лица был нос, сразу же обращавший на
себя внимание тем, что был крупен и толст. Самым замечательным свойством
этого органа обоняния была способность менять свою окраску: то он имел
цвет сизо-бурый, то буро-пурпурный, а то и нежно-лиловатый - в зависимости
от количества и марки напитка потребляемого его обладателем.
   

                                2


  Долгое время для меня оставалось секретом - где Уилл пробавляется
бабками на пропой. Потом я выведал, что, во-первых, Фридман, как партийный
единомышленник его отца, иногда позволял ему выпивать бесплатно. При
большой скаредности холонского коммерсанта поступок сей давался ему
нелегко. Кроме этого Уилл пользовался бессрочным кредитом у знаменитой
бандерши тель-авивских публичных домов мадам Беллы Вайншток - красивой и
богатой женщины покровительствующей ему.
  По всей вероятности, мадам Вайншток и Белла - героиня его романа, одно и
то же лицо. Это же, кстати, подтвердил Фридман, заметивший мимоходом, что
между Беллой и Уиллом некогда существовала любовная интрижка. При этом
он грязненько усмехнулся в усы, и я понял, что подробности интрижки
доставляют ему удовольствие.
  И наконец, он попрошайничал.
  Попрошайничество весьма популярно в Израиле и возведено евреями в ранг
национального спорта. В стране процветают три категории отечественных
попрошаек:
  Господа вполне серьезные.
  Господа весьма авторитетные, а также люмпен-пролетарий состоящий
преимущественно из алкоголиков, наркоманов и прочего бездомного сброда.
  Серьезные - представляют автономные организации, нуждающиеся в
гражданском вспомоществовании. Они ходят от дверей к дверям, собирая
пожертвования на мероприятия якобы общественного назначения.
  Авторитетные - преимущественно политики, не мелочась, запускают руки в
карманы заграничных толстосумов еврейского происхождения, пытаясь
раскошелить их на реализацию проектов мирового сионизма.
  Что касается люмпена, то для многих из них попрошайничество - это
единственный источник дохода и потому разрабатывают они эту жилу с тщанием
достойным уважения. Подходит эдакий многоопытный пропойца к вам - тихий
жалкий и с таким видом будто у него ныне умерла мать, а за неделю до этого
трагического события, а автомобильной катастрофе он потерял отца, братьев
и других не менее любезных его сердцу членов своего семейства. Он просит
вас поверить ему шекель до понедельника. Разумеется, он не вернет долг и
через три года. Как тут быть? Вы в затруднении. Вы чувствуете, что жалость
в вашем сознании довлеет над сомнением. Еще некоторое время вас мучает
гамлетовский постанов вопроса - "Дать или не дать?"
Если верить статистике, из трех попыток - один акт попрошайничества в
Израиле всегда завершается в пользу попрошайки.
  По своей бесхарактерности и мягкосердечию я не раз становился жертвой
таких вот служителей Бахуса. Поэтому, когда в очередной раз с
вышеозначенной просьбой ко мне пришел Уилл, я твердо решил, что на сей
раз, он не получит у меня гроша.
  Теперь, когда щедрой рукой он подкинул мне кучу зеленых, мне стыдно
вспоминать, как недостойно я выкаблучивался. Я нахожу себе утешение в том,
что в течение последних лет, до того позорного случая, о котором речь
ниже, я был единственный человек, исключая мадам Вайншток, субсидировавший
его пивные запросы.

  3

  В тот день Уилл, надо отдать ему должное, не сразу приступил к делу. Он
долго раскачивался, пытаясь удержать равновесие и произнести несколько
наперед заготовленных в голове фраз.
  После двух трех неудачных попыток устоять на ногах, он судорожно
ухватился за косяк двери и произнес с торжественностью приличествующей,
как ему казалось, моменту:
  - Слиха, адон, не могли бы вы занять мне десять шекелей до понедельника?
  Я отдавал себе отчет, для каких целей ему понадобилась десятка, поэтому
сделал робкую попытку наставить заблудшую душу несчастного на путь истины
и добродетели:
  - Господин Иванов, - сказал я, - посмотрите на себя, вы ведь облик
человеческий потеряли. Бросайте пить, я вам серьезно говорю! Водка и
беспутный образ жизни еще никого до добра не доводили.
  Уилл сделал вид, что внимательно слушает меня. Его глупая, заискивающая
улыбка подтверждала это. В то же время чувствовалось, что он чем-то
озабочен. Казалось, он напряженно прислушивается к каким-то звукам в себе.
Видимо он боялся случайно икнуть и тем расстроить мое патетическое
настроение. Его топорная дипломатия была проста как букварь: он наивно
полагал, что, излив душу, я вытащу из кармана "Голду" (десятку) и,
прослезившись, торжественно вручу ему. Охваченный этим мистическим
желанием, он нашел в себе ума, играть мышцами лица, принимавшими у него -
то выражение осмысленности и раскаяния, а то и участия к моим доводам, в
зависимости от эмоциональной окраски речи.
  Обычно я тугодум и суть подвоха, если таковой в наличии, до меня доходит
спустя время, но в данном случае все было столь неприкрыто, что не стоило
особо напрягать извилины, чтобы разгадать умственные комбинации моего
друга.
  Это теперь я понимаю, что нужно было искать более эффективные меры
воздействия, и со стыдом вспоминаю о своем неудачном педагогическом опыте.
Тогда же обезьяньи ужимки Уилла лишь раздражали меня:
  - Бросьте корчить рожи, Иванов! - вскричал я.
  Уилл покраснел, виновато замигал и на мгновение мне показалось даже, что
он пристыжен и в самом деле тщится вникнуть в очевидный смысл моих
нравоучений. Воодушевленный его реакцией я еще пуще вдохновился и в
последующие пять минут разразился содержательной лекцией о вреде
алкоголя. С большими отступлениями художественного порядка, я рисовал
Уиллу картины его будущей трезвой и благонравной жизни. Какое-то время он
покорно и терпеливо слушал, вероятно, все еще рассчитывая на чудо, но
потом вдруг прервал меня таким громогласным рыганьем, от которого
задрожали лестничные перила. Рыгнув столь беспардонно, в самый разгар моей
благочестивой проповеди, он вновь обратился ко мне, пытаясь вопросом
смягчить впечатление от своей бестактной выходки:
  - Адон, вы не могли бы занять мне до понедельника?
  - Стыдитесь, Иванов! - возопил я с пафосом, - узость ваших интересов
поражает, а отсутствие духовных потребностей говорит о полной деграда...
  - В этом месте, Иванов, совсем, видно, потерявший надежду получит на
пиво, издал некий трескучий и постыдный звук.
  Я запнулся.
  Последовала неловкая тишина.
  Мы оторопели. Он потому что сам не ожидал от себя этого, а я, потому что
почувствовал контраст между тем возвышенным, что я говорил и тем
низменным, что он сделал.
  Я вообще, человек бывалый и меня трудно чем-либо смутить, но тут даже
меня охватил конфуз.
  В следующее мгновение я уже готов был наговорить дерзостей и вытолкать
наглеца взашей, но Иванов, как ни в чем не бывало снова занудил свое:
  - Слиха адон, не могли бы вы занять мне до понедельника?
  Он вложил в вопрос душу. Он все еще надеялся.
  У меня рука не поднялась на беднягу.

   
                             Глава двенадцатая
 
                          Таинственный незнакомец

  Из дневника Уилла Иванова:

  1

  "Торжественная тишина царила в комнате почившего.
  Лишь старушки из гражданских похорон" едва слышно репетировали, составляя
программу оплакивания. В их обязанности входило причитать на похоронах
одиноких людей.
  Кроме этой благородной миссии, члены общества добивались гражданских
похорон, для тех, кто согласно Галахе евреем в Израиле не числился
(родившиеся от еврейского папы и не еврейской мамы).
  По неполным евреям, к коим принадлежал и покойный, не читали поминальную
молитву кадишь, и хоронить таковых на еврейском кладбище воспрещалось.
После продолжительных бюрократических проволочек они предавались
погребению на погостах христианских церквей.
  Хоронили не евреев без религиозных церемоний, зато оплакивали их платные
запевалы из вышеназванного общества. Это гуманное новшество было введено
в конце двадцатого века стараниями министра абсорбции, при содействии
активистов комитета по защите прав человека.
  Запевалы приглашались независимо от вероисповедания отошедшего в мир
иной, при условии отсутствия у последнего родственников и друзей.
  В ходе социологического исследования активисты комитета выявили, что в
результате старения нации, в стране растет количество одиноких людей и
одиночество становится бичом современного общества.
  " И вот, когда очередной, старый и одинокий еврей, подчиняясь закону
природы, в свое время и в свой час уходит в мир отцов, - убеждали
активисты, - то ребята из погребального общества хоронят его уж очень
деловито - и погоревать то некому. При таком обороте дел, утверждали они,
- нам становится чуждо все человеческое: ни тебе посмеяться и ни
поплакать в соответствующие моменты жизни. Мир стал чужим и равнодушным, -
предупреждали активисты, - и это достойно сожаления..."
Правозащитники означили проблему, а депутаты кнесета подняли вокруг нее
невообразимый шум.
  Вскоре к дискуссии присоединились деятели культуры и искусства. Все они
говорили одно: "Одиноких людей много, при жизни они не ведают вкуса смеха
(попробуй посмейся на жалкое пособие по старости), а когда умирают никто
толком и не поплачет"
"Надо радикально менять положение дел, демонстративно кипятились
депутаты, ибо, если все оставить на местах, молодежь вскоре станет
заглядывать в словари архаизмов, когда речь зайдет о таких понятиях как
плачь, смех, горе или радость"
В самый разгар спора финансовые воротилы страны сделали благородный жест
и внесли в фонд "Гражданских похорон" крупные средства, позволившие
"гражданам" расширить штат профессионалов. На похоронах это были
плакальщицы, на именинах острословы, а на футбольных матчах болельщики.
  К старику на похороны, соратники и друзья позаботились заблаговременно,
пригласили самодеятельный ансамбль старух из дома престарелых "Опора"
За неимением иных занятий, старушки поголовно увлекались хоровым пением,
выступая на похоронах или торжествах, где помимо демонстрации вокальных
талантов, делились с молодежью своими воспоминаниями о том, как тяжело
эмигрировали в Палестину на рубеже девятнадцатого столетия.

  2
 
Спустя час после кончины ботаника, голосистые певуньи составили скоренько
программу хорового оплакивания и распределили между солистами кто каким
голосом будет причитать:
  - Ох, на кого ж ты покинул нас, - начала древняя запевала в стиле
краснознаменного военного ансамбля Советской Армии и надтреснутый хор
старушечьих голосов грянул вслед за ней:
  - Ох, да зачем ты покинул нас...Ох!..
  Залихватский ритм причитаний особенно четко подчеркивал торжественность
обстановки. Соратники и друзья почтительно вытянулись во фронт. Кто-то из
них мрачно уставился в пол, а кто-то удрученно смотрел в потолок.
  Я поискал в толпе ученых племянника. Может корчится где-то в судорогах,
бедолага, - подумал я, - тут такая суматоха вокруг и не заметят, как
кондрашка хватит мужика"
Но все напрасно, племянник как в воду канул.
  Продолжая надрывно рыдать, вошедшие в раж бабки, деловито примеряли саван
на усопшего и грели воду, чтобы обмыть его тело. Один из соратников,
видимо душеприказчик, отдавал последние распоряжения агентам из
"гражданских похорон".
  Я подошел к покойнику, постоял немного у его изголовья, вглядываясь в
дорогие мне черты. Было жутко и непривычно видеть его неподвижным, с
закрытыми глазами. Я не мог поверить, что его больше нет. Казалось, он
нечаянно заснул и чутким подсознанием продолжает воспринимать все, что
вокруг него происходит.
  Гримаса боли и ненависти сошла с его лица и теперь оно выражало
умиротворение и некое высшее таинство. В какое-то мгновение мне
почудилось, что старик едва заметно усмехается. Это была усмешка человека,
который сию минуту постиг нечто удивительно простое и понятное, казавшееся
ему ранее особенно сложным и путанным.
  Я поцеловал усопшего в лоб и вышел из комнаты. Остальное сделают без меня.
  Поначалу я хотел пойти к Белле, чтобы за чашечкой кофе развеять с ней
гнетущую тоску на сердце. Все это безрадостное утро она помогала сиделкам
ух