аживать за стариком и ушла домой лишь перед самым приходом племянника -
торопилась собрать мужа на работу.
  Прежде чем выйти из дома я позвонил ей, и сообщил, что ботаника не стало.
По телефону Белла отреагировала спокойно, хотя я был уверен, что, проводив
супруга, она сидит теперь в салоне на диване, где мы провели столько
счастливых часов, и ревет как ребенок.
  Я представил себе, как она бросится рыдать ко мне на грудь, а,
успокоившись, робко предложит прочесть излюбленные стариком цитаты из
Спинозы, и мне расхотелось делить с ней эти тяжкие минуты.

  3

  Я не умел смаковать горе, демонстрируя на людях свои страдания и находя
в этом утешение. Когда мне было плохо, я шел туда, где шумно, где
веселятся и там, за шкаликом водки, сбрасывал с себя гнетущую тяжесть
тоски.
  Я зашел в ресторан "Самарканд", чтобы выпить в уютной обстановке
стакашек, второй за светлую память ботаника. Благо нашлось у меня для
этого дела с десяток другой шекелей.
  У дверей ресторации знакомый голос вдруг окликнул меня:
  - Парень постой!
  Ко мне подошел племянник покойного. Разорванная в экстазе самобичевания
футболка уже не украшала его накаченные плечи. На нем была потертая куртка
из материала, который в последнее время успешно используют для
изготовления базарных сумок.
  Порывисто он тиснул мне в ладонь свои потные пальцы и был, как мне
показалось, очень возбужден. Глаза его бегали по моей фигуре с хамоватой
бесцеремонностью, цепкий взгляд, казалось, что-то искал и не мог найти.
  - Я угощаю, - сказал он. Я не стал возражать, человек хочет потратиться,
что ж, похвально и в наше время случается редко. Мы сели за столик. Он
заказал всякой снеди на крупную сумму и сказал:
  - Ешь, парень, ешь... Да ты не стесняйся, будь как дома.
  Я не дал себя упрашивать, вмиг разделался с шурпой, после чего с не
меньшей энергией взялся за шашлык. Более суток я ничего не ел и теперь дал
волю аппетиту.
  Он ни к чему не притронулся, только плеснул водки себе и в мою чарку.
  Подали холодные закуски.
  Мы выпили, и он вдруг стал рассказывать мне какой-то пошлый анекдот из
жизни марокканских евреев, а рассказав, так расхохотался, что даже
официанты заулыбались.
  Я возмущенно отодвинул от себя блюдо с фалафелем под флагом иорданского
хумуса:
  - Послушайте, господин, час назад умер ваш дядя!
  Я едва владел собой, одолевало сильное желание говорить дерзости. Но ведь
он угощал. Уловив мое настроение, племянник тотчас сменил маску,
погрустнел, лицо его стало плаксивым:
  - Да, - вяло согласился он и смахнул крупную слезу, набежавшую вдруг, -
конечно, мой дядя... Честных был он правил.
  Не вспомнив более ничего, кроме скромных достоинств описанных классиком,
племянник трагически высморкался и вытер пышные усы сиреневым платочком:
  - Извините, - сказал он, - а вас как зовут?
  - Уильям Константинов Иванов.
  - Очень приятно. Вы что, русский?
  - Нет, я еврей.
  - Гм, странно. А меня зовут Шмуэль Нисанович. Для вас просто Шмулик.
  Я нехотя кивнул головой.
  - Вы знаете у меня к вам дело, - сказал он, и вдруг спросил:
  - Простите, а ваш папа не по милицейской был части?
  - Мой папа был полковник МВД Узбекской СССР.
  - Кажется, я имел честь знавать его. - Неуверенно произнес Шмулик, -
впрочем, я не убежден, это было так давно. Если не ошибаюсь, ваш род берет
начало...
  - Вы не ошибаетесь, но лучше бы вам говорить по делу.
  - По делу так по делу. Видите ли, господин Иванов, горшок с цветком,
который вам оставил дядя, предназначался мне.
  - Нет уж, пардон, уважаемый, горшок он поручал мне.
  - Любезный, Уильям Константинович, позвольте...
  - Нет уж это вы позвольте... И причем тут горшок, собственно, где вы
были, когда старик питался одними лишь помидорами?
  - Да, - удивился Шмулик, - я знал, что дядя Сеня фраер, но чтобы до такой
степени у него было плохо с питанием...
  - Представьте, с питанием у него было очень плохо.
  - Говорят, он умер от рака желудка, это правда?
  - Правда что от рака, но не желудка, а легких. Впрочем, теперь это не
имеет никакого значения.
  - Не сердитесь, Уилл Константинович, и выслушайте меня. Я Вам заплачу. Я
хорошо заплачу вам. Отдайте мне горшок.
  Мне стал противен весь этот торг в минуту, когда останки старика еще не
погребены. Я протестующе отодвинул от себя тарелку с фалафелем:
  - Сэр, - сказал я, не скрывая издевки, - горшки в цветочном магазине
имеются, купите себе приличествующий.
  - Пойми, брат, - вдруг горячо зашептал Шмулик и, потянувшись ко мне
через стол, обдал меня густым водочным духом, - пойми мне дорог горшок как
память о дяде. Как светлая и чистая память.
  И вновь он выжал слезу, придав своей физиономии выражение глубокой
скорби. Умел он это делать мастерски: слеза сорвалась с ресниц, повисла на
пышных буденовских усах его, затем упала в рюмку с водкой, звонко при этом
булькнув. Меня это развеселило:
  - Послушайте, дяденька, - сказал я, - ловко же вы умеете слезу пускать.
  - Ведь горе-то, какое, Уильям, - сказал он.
  - Бросьте вы, горе, горе! Горшок я вам не дам, плачьте хоть крокодиловыми
слезами.
  - Между прочим, папаша ваш, покойник, был куда покладистее вас.
  - Оставьте моего отца в покое! - резко оборвал я
  - Это весь разговор что ли? - спросил он, явно задетый моей грубостью.
  - Да, весь!
  Племянник встал, глаза его сузились и потемнели. Крылья ноздрей нервно
подрагивали. Тонкими и сильными пальцами он сломал ножку рюмки:
  - Вот так, зашипел он, - я сломаю тебя, Кон-стан-ти-ныч...
  Он бросил осколки в миску с шурпой, который, как значилось в меню, был
приготовлен в соответствии с рецептами ферганской кухни, и гордо вышел из
зала.
  Только тут я понял, какую скверную шутку сыграл со мной этот идиот:
платить-то за обед было нечем.
  Между тем, за разговорами я успел умять три порции шашлыка, шурпу
по-фергански и лагман по-катта-кургански, запив все это стаканом
восхитительного самаркандского арака"

   
                             Глава тринадцатая

                                  На дне

  1

  Имя Шмуэль мне ничего не говорило.
  Судя по тому, что заваривалась некая каша вокруг горшка, Уилл наступил на
хвост этому человеку, и произошло это знаменательное событие задолго до
того, как он ушел в бессрочный запой.
  Если допустить, что Шмулик был заинтересован в смерти Уилла, то
непонятно, почему он не убрал его в самом начале их конфронтации и был ли
вообще резон дожидаться, пока жертва окажется в больнице?
  А до психушки была целая вечность, когда Иванову ничем уже нельзя было
помочь - неудержимо и верно он опускался на дно жизни. Спасательные
мероприятия выглядели той самой соломинкой, которая утопающему уже ни к
чему.
  А между тем, мне ведь достоверно было известно, что Уилл весьма способный
малый, как это нередко бывает среди алкоголиков, и пропадает ни за понюх
табаку.
  Мне довелось как-то в питейном заведении Мордехая Зайченко быть
свидетелем интересного диспута, разгоревшегося вдруг в кругу завзятых
любителей пива "Голдстар". Тема диспута, широко обсуждавшаяся в
полит-уголке Фридмана, называлась "Ближневосточная перестройка и ее роль в
отмене арабского эмбарго".
  Идея названной перестройки была выдвинута тогдашним премьер министром
Шимоном Пересом и шумно обсуждалась на страницах израильской
русскоязычной прессы.
  Почти миллионная армия русских репатриантов раскололась на два идейных
лагеря. Одни считали, что еврейский вопрос, сводящийся к праву еврея на
свое государство, является раковой опухолью региона, другие
(преимущественно бывшие коммунисты) полагали, что еврею, как недавнему
изгою общества, следует заострить внимание на уважении национального
самосознания палестинцев, как в первую, так и в последнюю очередь.
  Я имел удовольствие быть очевидцем того, как Уилл, в окружении
собутыльников, успешно развивал основные положения своей "Теории
Уважения" - он был сторонником партии, которая во главу угла ставила
уважение еврея к самому себе, как основу гармоничных отношений между
арабами и евреями.
  Уилл рассмотрел проблему с философской точки зрения, с позиций
морально-этических отношений, не забыв при этом религиозную трактовку
вопроса.
  Говорил он с лоском профессионального комментатора, украшая речь
терминами из лексикона ведущих журналистов; умело пользовался шутками и
прибаутками как ивритского, так и русского фольклоров - тем и другим
языком он владел в совершенстве.
  Несомненно, человек Уилл был талантливый и предназначение имел, говоря
словами славного русского поэта, куда выше той печальной участи, что
уготовила ему злосчастная судьба.

  2

  Шло время.
  Я перестал обращать внимание на вечно пьяного Уилла и жизнь его, одна из
многих, впрочем, вовсе перестала меня интересовать. Помниться в юности,
отец мой втолковывал мне тезис из раннего Маркса, гласившую, будто человек
по-настоящему счастлив лишь тогда, когда он способствует счастью как можно
большего числа людей.
  Если откровенно, я всегда испытывал сомнения по поводу достоверности этой
сентенции, поскольку признаков счастья не испытывал, помогая разобраться в
себе тому же Уиллу Иванову, скажем. Уильям сам, как нельзя более обесценил
свою жизнь, низведя ее до уровня животного состояния. И потом, что еще
можно дать человеку, который в угоду дурным наклонностям не желает менять
свои пагубные привычки? Есть ли резон помогать такому, с позволения
сказать, ближнему, чувствовать себя счастливым, ели он и без моего
вмешательства счастлив после рюмашечки белого. Мне могут сказать - "Ведь
ты филантроп, наверное, какого же рожна?"
Да, господа, я действительно симпатизирую людям, это другая сторона моего
коммунистического воспитания, но моя филантропия не выходит за рамки
разумного. Я не мог, скажем, поместить Уилла в лечебный профилакторий за
свой счет, потому что лишних денег у меня не водилось и, кроме того, я не
счел нужным оспаривать банальную, но верную (что поделаешь) истину,
утверждающую, что филантропия кончается там, где начинаются деньги.
  Конечно, сегодня меня эпизодами терзает совесть, но я оставляю за собой
право держать себя за порядочного человека. Разве не я пытался настаивать
Уилла на путь истины и добродетели? Но один, повторяю, изменить я ничего
не мог, а общество надо сказать, на подобного рода проблемы ставит некий
предмет: дамы могут не краснеть, я имею в виду равнодушие.
  "Кому интересно чужое горе?" как мудро говаривала моя бабушка. Она не
одобряла пристрастие моего отца к Марксу и перед смертью признавалась
мне, что пришла к этому печальному выводу благодаря жизненному опыту
своего зятя и глубокому изучению трудов Артура Шопенгауэра.
  Не раз и не два после описанного случая, я пробовал вразумить Уилла, но
мои попытки ни к чему не повели.
  Теперь, когда его уже нет, мне все более и более досаждает вопрос -
почему он не воспользовался деньгами, которые подарил чужому человеку,
ведь в его положении они были ему много нужнее, чем мне?

   
                            Глава четырнадцатая

                             Фуга в ля миноре

  Из дневника Уилла Иванова:

  1

  "По моим грубым подсчетам наел я шекелей на семьдесят, наверное, а при
мне было всего лишь на бутыль "Кегливичей".
  Скрыться из ресторана незамеченным я не мог - официантами здесь работали
ребята с плечами штангистов.
  Я стал думать, как выкрутиться из этого положения. Если я поднимусь и
пойду в гардеробную меня засекут: у дверей стоял официант, который нас
обслуживал. Какое-то время он был свободен от клиентов и решил, видно,
немного расслабиться: курил "Тайм" и весело переговаривался с музыкантами.
  Музыканты только что взошли на эстраду. С серьезным видом они извлекли
инструменты из футляров и я услышал, как мой официант сказал гитаристу:
  - Ицхак, сегодня играйте фугу в ля миноре...
  - Гитарист дергал струны инструмента и делал два дела сразу:
прислушивался к звукам струн, настраивая их, и тихо отвечал что-то
официанту.
  Я понял, что официант не даст мне уйти. Беседуя с гитаристом, он держал в
поле зрения весь зал.
  Может быть, подойти к нему и сказать - "Я остался без гроша, но я
заплачу, поверь мне".
  В конце концов, я могу созвониться с Беллой, и она внесет нужную сумму.
  Я решил объясниться с ним, и уже поднялся с места для этой цели, как
вдруг из посудной вышел человек в белом колпаке и что-то строго сказал
моему официанту.
  Официант и человек в белом колпаке, очевидно, шеф-повар, направились в
моечную. Другие официанты с лакейской расторопностью разносили по столикам
подносы и им не было до меня никакого дела.
  Мигом, сообразив, что удобнее случая мне не представится, я быстрым шагом
двинулся в гардеробную. Подойдя к выходу, краем глаза я разглядел, как из
моечной вышел мой официант. Я повернулся к нему и увидел его озабоченное
лицо. Глаза наши встретились и я понял, что переиграл: уж слишком
независимым шагом направился к выходу. Угадав мое деланное равнодушие, он
все понял:
  - Эй, адон! - вскричал он и галопом припустился за мной. Я остановился и
высокомерно стал оглядывать его. Это, наверное, сбило его с толку:
  - Простите, - сказал он, - вы, наверное, в туалет, так это в другую
сторону.
  Я стоял в двух шагах от выхода, а он в трех шагах от меня. Если я сейчас
рванусь к дверям, оставив куртку в гардеробной (черт с ней) он меня не
нагонит. Но он, догадавшись о моем намерении, понесся на меня с таким
видом, будто хотел снести мне полчерепа. Мне ничего не оставалось, как
сделать шаг в сторону и, пропустив его, послать ему вдогонку пинка.
  Получив смачный удар в зад, он потерял равновесие и упал на ближайший
столик. Воспользовавшись этим, я мигом выбежал в гардеробную. Тут я
столкнулся с мужчиной, который важно снимал с себя фетровую шляпу.
Мужчина, сбитый моей сотней килограммов, пулей отлетел в сторону. Падая,
он судорожно ухватился за трюмо и повлек его за собой. Раздался звон
разбитого зеркала.
  Ударом ноги я отворил двери.
  В это время с улицы в ресторан входила богато одетая пара - статный
мужчина в костюме фирмы "Кастро" и красивая дама вся в бриллиантах.
Мужчина галантно стал пропускать ее в дверь, при этом он весь изогнулся в
дурацком поклоне. Дама увидела мое перекошенное злое лицо и испуганно
вскрикнула:
  - О, Барух!
  Я швырнул даму в сторону. Она покатилась по ступенькам, обнажив длинные
ноги и белые трусики, плотно облегающие миниатюрный зад.
  Путь был свободен, но этот придурок Барух внезапно схватил меня за
шиворот. Рука у него была крепкая и я услышал, как затрещал ворот моей
рубашки.
  Если бы он стоял лицом ко мне, я мог бы левой опробовать крепость его
челюсти, но он держал меня сзади и я был лишен возможности пустить в ход
свою коронку.
  Я понял, что мне не вырваться и стал хрипло материться. Подоспел мой
официант. Он взял меня под локоть и повел, говоря:
  - Не мучайся, голуба, хуже будет.
  В гардеробной двое других официанта поднимали мужчину, уронившего трюмо.
Он оказался иностранцем. Тяжело поднимаясь с пола, мужчина тихо, но внятно
говорил что-то на чужом языке. Не нужно было тут переводчика, чтобы
понять, что говорит он про мою маму.
  Я перестал дергаться и мирно пошел со своим официантом через зал.
Остальные официанты бегали между столиками, не обращая на нас внимания.
  Мой официант, его звали Мишель, был высокий широкоплечий парень с
татарскими усиками на толстой губе. Разглаживая пальчиками усы, он крепко
держал меня за локоть левой руки и чтобы в зале не поняли, что между нами
происходит, сладко шептал мне:
  - Иди, голубь, иди скорее.
  Со стороны и впрямь можно было подумать, что встретились два приятеля и
один из них не может скрыть своей радости.
  В это время оркестр заиграл старую цыганскую мелодию. Гитарист Ицхак
выступил вперед, сильно ударил по струнам и с плаксивым выражением лица
запел надрывным голосом любовный романс.
  Песню встретили аплодисментами.
  Мишель привел меня в моечную и, продолжая крепко держать, спросил:
  - А платить кто будет?
  - Джон Ноэль Гордон Байрон, - сказал я.
  - А ведь ты и вправду дурак, - сказал он.
  Я понял, что меня будут бить и потому врезал Мишелю первым.
  Я поспешил немного и удар получился не сильный. Но Мишелю было
достаточно. Потрясенный он вскрикнул от боли и инстинктивно закрыл лицо
ладонями.
  Неведомо откуда взявшиеся двое других официантов, размахивая половниками,
загнали меня в угол и тут методично стали забивать ногами. Места для
маневра у меня не осталось, и я ушел в глухую защиту. Мое "непротивление"
распалило нападающих. Били они избранно, отрабатывая технику ударов и
норовя попасть в голову.
  "Боже, они убьют меня!" - подумал я, и в ту же секунду один из них достал
меня половником. В глазах у меня померкло, я рухнул на холодный пол, но
быстро встал на ноги, пытаясь увернуться от пинков. Официанты закричали
Мишелю:
  - Татарин, иди, дай ему по тыкве!
  Оправившись от нокдауна, Мишель неуверенным шагом подошел ко мне.
Официанты с шефом отошли в сторону, чтобы не мешать ему расправиться со
мной. Рядом на плите стояла кастрюля. Я судорожно схватил ее и изо всех
сил швырнул ему в лицо. Оттого, что Мишель стоял рядом кастрюля едва не
расколола ему череп. Охнув, он сполз на пол, держась за голову и,
извиваясь от боли. Озверевшие официанты подскочили ко мне и, схватив за
руки, развернули к плите. Они стали прижимать мою голову к раскаленному
диску, а я из последних сил вырывался из их рук.
  - Мишель, - крикнул один из официантов, - помоги!
  Отупевший от боли Мишель, сделав героическое усилие, поднялся с пола, с
остервенением схватил меня за волосы и ударил коленкой в лицо. В голове у
меня взорвалась бомба. Я терял сознание. Не знаю, чем бы все это
кончилось, если бы вдруг в моечную не вошел человек:
  - Ало, Мельцар! - сказал он. - Почему ложки не мыты?
  Он сердито бросил взгляд в нашу сторону и, увидев меня, испугано
вскрикнул:
  - Это еще что такое?!
  - Извините, - сказал Мишель, рукавом фрака вытирая окровавленный нос, -
сию минуту вам заменят.
  - Вы русские, без насилия не можете, - возмущенно сказал мужчина,
повернулся и протестующей походкой пошел в зал.
  - Марш к клиентам! - рявкнул шеф официантам. Все вышли кроме Мишеля,
продолжавшего держать меня за ворот:
  - Есть у тебя деньги? Спросил он, показывая шефу, чтобы тот не вмешивался.
  - Нет, - сказал я.
  - Катись! - злобно прошипел он, - и чтобы больше я тебя здесь не видел,
Байрон вонючий.

  2

  Я вышел из ресторана избитый и униженный.
  Оставленная на водку мелочь пригодилась на такси.
  Дома меня ждала Белла.
  Обычно она прижималась ко мне в темноте, щекоча шею ласковыми поцелуями,
но сегодня, опечаленная смертью старика, впервые не кинулась на грудь, а
забросала ворчливыми попреками за неучастие в погребальной церемонии.
  Я зажег настольную лампу и повернулся к ней.
  - Господи! - вскричала она, увидев мою пропитанную кровью сорочку.
  - Через минуту я уже лежал на диване, а причитающая надо мной Белла,
накладывала пластыри на мои почерневшие ссадины и осторожно перевязывала
вспухшие ушибы.
  Прильнув лицом к любимой женщине, теплой и готовой к ласкам, я стал
прокручивать в памяти сцены побоища в ресторане, и меня охватила дикая
ярость. "Ну же, Шмулик, теперь держись! Я не я буду, если с тобой не
посчитаюсь!"
Я вспомнил любимую поговорку отца - "Чем больше врагов, тем веселее
жить!" - и сладостное предчувствие мести заполнило мою грудь измятую
кулаками Мишеля.
  Белла сказала мне, что на могиле ботаника выступал какой-то усатый тип с
шеей ротвайлера. Судя по усам это, был племянник. "И когда он успел
побывать на кладбище, после ресторана что ли?"
Мы поговорили немного о покойном, а потом она предложила почитать главу
из Антидюринга" Фридриха Энгельса.
  Основоположник марксизма способствовал в этот вечер трем восхитительным
оргазмам.
  После продолжительной и бешеной любовной схватки, Белла утомленно гладила
мою волосатую грудь до тех пор пока я не уснул"