Глава пятнадцатая

                          Благотворительная акция

  1

  Мне не раз доводилось бывать в ресторане "Самарканд".
  Только здесь подавали плов по-бухарски, а я до него большой охотник.
  Несмотря на напускную грубость, Мишель произвел на меня хорошее
впечатление. В сущности, это был добрейший парень, а некоторая дикость в
общении с клиентами объяснялась обидой на то, что его еврея по отцу, не
считали таковым из-за татарского происхождения его матери.
  Позже я близко сошелся с ним, и мы дружили какое-то время, пока он не
эмигрировал в Канаду.
  В Жизни он не был таким занудой, каким его описал Уилл. Я думаю даже, что
Иванов поторопился размахивать кулаками: зная характер Мишеля, я уверен,
он поверил бы Уиллу, пообещай тот вернуть деньги.
  В мое первое посещение он встретил меня не очень ласково. К моему
удивлению, клиента по имени Байрон Мишель не знал.
  - Их у меня пропасть, - сказал он, - все Байроны и каждый норовит на
халяву, так что пардон, уважаемый, не мешайте работать.
  Чтобы смягчить Мишеля, я заказал чебуреки по-казански и, рассчитываясь,
не пожалел чаевые. Последнее расположило ко мне официанта, однако Байрона
он так и не вспомнил. Впрочем, имя Шмуэль что-то ему говорило?
  - Если не ошибаюсь, это бизнесмен из Тель-Авива, - неуверенно произнес
он. - Я пороюсь в записной книжке, если найду, то попробую связаться с
вами.
  Чтобы не вызвать у него подозрений, я не стал торопить его.
  Спустя неделю он действительно позвонил мне и доложил, что в недалеком
прошлом знавал некоего владельца лимонадного завода по имени Шмуэль.
  - К сожалению, заводчик обанкротился и его местонахождение мне
неизвестно, - огорошил он.
  Сообщение это не имело для меня ровно никакой ценности. Разве что
объясняло рекламное воззвание на застиранной майке племянника.
  Я сунулся, было в налоговое управление - установить адрес банкрота, но
там о нем и не слыхивали: завод, надо полагать, работал подпольно.
  До сих пор мне казалось, что Уилла просто невозможно не выделить из общей
массы. Это был рослый улыбчивый парень с подозрительно красным носом.
Удивительно, почему он не запомнился Мишелю? Впрочем, вполне возможно, что
встречались они до Уилловых запоев, когда красный нос и симптомы его
тихого безумия (согласно классификации Бернштейна) еще не очень бросались
в глаза. В продолжительные запои он стал уходить гораздо позже. Скорее
всего, тогда, когда не мог уже содержать квартиру и был вынужден искать
прибежище в отсыревших и темных подвалах Джесси Коэн.

  2

  В скором времени выяснилось, однако, что поместить Уилла в профилакторий
просто необходимо, только не для алкоголиков, как предполагалось поначалу,
а для умалишенных.
  Если откровенно, то для меня и это не было неожиданностью: что либо
подобное с Уиллом должно было приключиться.
  Как-то вечером, я пришел в бар к мистеру Фридману, был весьма любезно
принят им, и не менее любезно приглашен в кабинет для собеседования. Я
думал, он станет ныть по поводу кредита, который он выписал мне на покупку
итальянской мебели, и который я не успел еще погасить. Но сей почтенный
коммерсант, с признаками волнения на лице, что не вязалось с его обычным
спокойствием, сказал мне, не утруждая себя предварительной подготовкой к
разговору:
  - Господин Борухов, мы с вами деловые люди, и я обращаюсь к вам как
джентльмен к джентльмену... - на мгновение он замялся. - Надеюсь, беседа
наша будет носить приватный характер? - Фридман так бесцветно произнес эту
фразу, мимоходом превратив слово приватный в превратный, что я не понял -
в форме утверждения он ее высказал или вопроса.
  - О, кей! - сказал я несколько озадаченный. - Чем могу служить, Мордехай
Наумович?
  - Не извольте беспокоиться, совершенный пустяк. У вас имеются связи в
сумасшедшем доме. Есть человек, за судьбу которого я несу ответственность,
поскольку являлся другом его отца.
  Тут он слегка замялся, из чего я вывел, что он собирается выдать мне
информацию весьма щекотливого свойства: видимо, бармен не хотел тратиться
на содержание Уилла в сумасшедшем доме. Я сразу понял, что речь пойдет
именно о нем, хотя ничего конкретного еще не было сказано:
  - Речь идет о человеке не являющемся членом больничной кассы. Ваши
рекомендации в этот дом послужили бы...
  - Кто этот человек?
  - Увы, господин Борухов, наш бедный соотечественник Уилл Иванов.
  - Мне кажется, достоуважаемый Мордехай Наумович, наш соотечественник
более нуждается в хорошем психологе, нежели в лечебном профилактории.
  - Сожалею, но не психолог ему ныне нужен, а психиатр. - Придав лицу,
выражение грусти, Фридман поведал мне, что тому уже неделя, как Уилл
страдает от белой горячки. Припадки носят буйный характер. Уилл бросается
на прохожих с кулаками, оскорбляет их, и был не раз уже бит за это.
  - Я просто боюсь, - озабоченно сказал Фридман, - что кто-нибудь забьет
беднягу насмерть. Он все же сын моего покойного друга.
  Видя мои колебания, он решил подбодрить меня:
  - Добродетель, говаривала мне бабка, кратчайшая дорога к богу. Вам ли это
не знать, Ицик? У вас отзывчивое сердце, вы примите в этом парне участие.
  Я понял на что он намекает, и насторожился.

  3

  Я не был воспитан в традициях добродетели.
  Моя бабушка в отличие от бабки Фридмана была атеисткой и любила наставлять
меня в детстве:
  - Исаак, - обычно говорила она мне, - добродетель при известных
обстоятельствах есть не более чем почтенная форма глупости.
  Конечно, мне было жалко Уилла, но не настолько, чтобы я мог распрощаться
со своими последними сбережениями. С точки зрения бабушки это было бы
глупо.
  Впрочем, в моем воспитании принимал участие и отец, он был марксист и
назло теще воспитывал меня в духе коммунистической морали. С этой точки
зрения мне следовало быть чувствительным к болезненным противоречиям
классового общества, а поскольку Уилл представлял пролетариат (хоть и
люмпен) я как большевик был обязан реагировать на его проблемы.
  Некоторое время я метался между теоретическими посылами отца и бабушки,
но потом решил, что человек действительно погибает на глазах и это,
пожалуй, тот самый случай, когда можно не считаться с родственниками.
  Уловив в моем лице замешательство, Фридман отрезал мне пути к отступлению:
  - На том свете нам это зачтется, - утешил он меня.
  Чтобы придать нашей беседе более конструктивный характер, я назвал сумму,
которую мог наскрести. Другую часть я предложил внести ему:
  - А третью, Мордехай Наумович, мы соберем с помощью благотворительных
мероприятий.
  Я советовал организовать сборы прямо в пивной:
  - Вы скажите речь, досточтимый Мордехай, потом в уголке для философов мы
повесим транспарант, призывающий к пожертвованиям в пользу нуждающихся
сынов Израиля.
  Идея о пожертвованиях Фридману понравилась, но он долго и неумело намекал
мне, что и его долю денег на содержание Иванова можно "изыскать"
посредством благотворительных акций:
  - Заодно мы подключим к делу мадам Вайншток! - убеждал он. - У нее доброе
сердце и она согласится выступить спонсором.
  Скупость Фридмана была источником шуток холонских зубоскалов, но я решил
не уступать ему:
  - Я извиняюсь, господин Фридман, но папа Уилла был вашим другом, а не
моим.
  - Ну и что? Моя бабушка говорила, что все евреи друзья! - нашелся он. - Я
и так не мало сделал для него.
  - Да, но ведь вы друг отца.
  - А вы друг Уилла и ваш моральный долг...
  - Простите, Мордехай Наумович, но моя бабушка говорила, что в основе
всякой морали лежит польза стада...
  - Ваша бабушка не права. Человек, утверждала моя бабуля - это звучит
гордо!
  - Это утверждал Горький.
  - А моя бабка говорила...
  - Если я начну повторять все, что говорила моя бабушка...
  - Простите, Ицик, давайте оставим в покое предков и поговорим по существу.
  - Согласен, но только без вашего вклада, Мордехай Наумович, я отказываюсь
принимать участие.
  Утомившись от моей несговорчивости, он сдался:
  - Я потерял веру в гуманизм израильтян, - сказал он. - Впрочем, в
порядочность мадам Беллы я по-прежнему верю.
  С полчаса еще мы торговались относительно размеров его личного вклада,
после чего по всем пунктам нашего дела пришли, наконец, к общему
соглашению.
  Довольный Фридман крепко пожал мне руку. Он, очевидно, предвкушал, с
каким удовольствием отметит в своей амбарной книге о нынешней сделке: по
ночам, по совету своей бабушки, он отмечал в ней все добрые дела, на
которые ему приходилось раскошеливаться. Он вел учет своих затрат, дабы в
день страшного суда список добродетелей был при нем, и он имел бы
возможность представить создателю реестрик дел полезных, которые должны
были уравновесить чашу грехов им совершенных: после выхода из
коммунистической партии Фридман часто думал о загробной жизни. О
существовании упомянутой книги мне говорил Уилл.
  Я поправил на макушке кипу и, пожимая руку Фридману, обещал приложить
известные усилия, чтобы уговорить знакомого мне директора психиатрической
больницы, сделать для нашего питомца исключение и снизить таксу по уплате
за его содержание.

   
                            Глава шестнадцатая

                            Горшечный недоросль

  Из дневника Уилла Иванова:

  1

  "Утром я проснулся поздно.
  Белла уже ушла: в восемь она встречала мужа с ночной смены.
  Я чувствовал себя скверно. Было такое ощущение, будто меня использовали
под эстраду для демонстрации народных танцев. Каждое мое движение
отзывалось острой саднящей болью во всем теле. Особенно изматывала резь в
пояснице. Она не давала мне спать всю ночь, а когда под утро, ласкаемый
любимой женщиной, я все-таки прикорнул немного, мне приснилось, будто на
спине у меня возводят кирпичную кладку, которая с каждой секундой растет
все выше и выше, норовя размозжить позвоночник.
  Я проснулся оттого, что какие-то странные люди вдруг разрушили
ненавистную кладь на пояснице и приготовились разрывать ее экскаваторами
под котлован.
  Отходя от кошмара, я прислушался к затухающей боли в позвоночнике.
Хотелось понежиться еще немного в постели, но надо было идти на работу, и
я заставил себя подняться.
  Потирая ушибы, и оглашая квартиру громкими стенаниями, я зашлепал в
дырявых тапках к ванной. Проходя мимо подоконника, я наткнулся на цветок
старика. К моему удивлению, не цветок это уже был, а целое дерево с
толстым ветвистым стволом.
  "При таком развитии, чего доброго, он и потолок пробьет, пронеслось в
голове, - возись теперь с ним" Но тут же я вспомнил умоляющие глаза
старика и его предсмертные слова - "Уилл, не отдавай никому..." И мне
стало стыдно. "Один раз в жизни тебе представился случай сделать добро, не
опасаясь, что за это тебе воздадут злом и ты... Трудно разве изредка
поливать эту дылду водичкой? Ничего, будешь, как миленький поливать, и
ухаживать за ним будешь, раз обещал человеку"
Кряхтя и постанывая, я с трудом натянул на себя одежду и долго еще искал
пляжные очки, чтобы прикрыть фонари под глазами.
  Носить очки я не люблю. Мне мнится в этом некая претензия, но я всегда
держу их при себе на один и тот же случай.
  После смерти моего отца, старый ботаник, знавший его еще по Ташкенту,
решил почему-то, что он обязан заботиться о моем нравственном воспитании.
Изо дня в день старина утомлял меня скучными проповедями, каждая из
которых завершалась одним и тем же призывом: "Порядочный человек должен
делать добро окружающим!"
Порядочным я чувствовал себя всегда, но особого желания творить добро без
разбора, как-то не испытывал. Впрочем, дабы не огорчать старика (все же он
подкидывал мне бабки), раз или два в год я пытался тем или иным способом
осчастливить кого либо из ближних. Но почти всегда мои благостные порывы
завершались плачевно: не оценив моих усилий, ближний, обыкновенно, посылал
меня подальше, я, понятно, в долгу не оставался и дело, порой, завершалось
прямой конфронтацией.
  Неудачи расхолаживали меня, но почему-то вдохновляли старика. "Творя
добро, ты как бы любуешься собой, - терпеливо вдалбливал он мне, - поэтому
у тебя ничего не выходит. Скромнее надо быть, Уилл, Помощь людям
проистекает из добрых побуждений души, а не из тщеславия и самолюбования
ради"
Чтобы утешить старика, я делал еще несколько отчаянных попыток - сеять
разумное и доброе - помогал свежим репатриантам, скажем, в основном
советами, но ничего кроме затаенного раздражения с их стороны также не
поимел.
  И все же единственный удачный пример в моей практике был. Я имею в виду
Беллу: я помог ей освоить иврит, и она отблагодарила меня, подарив мне
свою любовь и преданность.
  От других соседей-репатриантов благодарности, увы, ждать не приходилось,
а я считал пустым делом сеять доброе за вялое спасибо, хотя именно этого
добивался старик, призывая меня заниматься добродетелью активно и
безвозмездно.

   

                                2


  В тот вечер я поссорился с Беллой и назло ей решил весело провести время
в дискотеке.
  Пару себе я подыскал быстро. Ее звали Оранит. Это была веселая, шумная
иранская еврейка из южного Тель-Авива. Я знал ее еще по школе. Мы учились
в параллельных классах и, вероятно, тогда еще она положила на меня глаз.
  Мы выдали с ней танго и вальс, а потом ей вдруг вздумалось плясать
мазурку. Она слышала про нее от русской соседки, в прошлом балерины
академического театра, а ныне рабочей по уборке автобусов.
  Я не имел соседей столь культурного уровня и в мазурке, естественно,
разбирался не более, чем швейцар дансинга Хаим в теории относительности
Эйнштейна. Моя дама понимала в ней не лучше - соседка дала ей не более
одного урока, но ей непременно хотелось произвести на меня хорошее
впечатление:
  "Делай как я, Ури!" - сказала она и, весело потащила меня в круг.
  Мы заняли исходную позицию и в течение последующих трех минут я напрочь
отдавил пылкой персиянке все ноги. Нет сомнений, что, выполняя ближайшее
"Па" я непременно уронил бы ее на белоснежный паркет зала, но, к счастью,
на одном из опасных поворотов ее подхватил молодой красавец из Бухары, и
они вместе стали лихо отплясывать андижанскую польку.
  Отделавшись от знойной Орит, я решил высмотреть себе партнершу без
танцевальных претензий и с бедрами покруче, чем у Беллы. Мне хотелось
доказать своей подруге, что свет на ней клином не сошелся.
  В последнее время у нас с ней не ладилось. Ей вдруг показалось, что я
ничего не смыслю в философии и не умею экспериментировать в любви. Ее
слова больно ранили меня. Я боялся потерять Беллу. В глубине души я и сам
сомневался в том, что устраиваю ее как мужчину, и мне было просто
необходимо изменить ей, чтобы доказать себе чего я стою. Я мог, конечно,
переспать с одной из проституток у себя на работе: все они хорошо ко мне
относились и охотно пошли бы мне навстречу. Но мне не хотелось унижать ее
и себя этой связью за плату. Я хотел подыскать себе порядочную девушку, с
которой можно было провести время, а заодно проверить потенциал своей
сексуальной фантазии.
  В том, что я найду себе такую подругу, я не сомневался, впрочем, также
как и в том, что, без труда склоню ее к любви. "По крайней мере, обойдемся
в постели без Карла Маркса" - утешался я, высмотрев в толпе девчонку в
мини юбке, облегавшей ее изящную попу, которую я мысленно назвал: "Бутон"
Я уже направился к своей избраннице, чтобы пригласить ее на танец, но в
это время к ней подступили трое подвыпивших джентльмена и грубо стали
требовать, чтобы она танцевала с одним из них. Сославшись на нездоровье,
дама просила оставить ее в покое. Но Джентльмены вдруг взъярились и со
словами - "Ах ты русская б...!!" - нагло стали лапать руками.
Обладательница "Бутона" пыталась вырваться, но охамевшие жеребцы, смеха
ради, принялись сдирать с нее юбку.
  Когда разыгрываются подобные эксцессы, люди вокруг начинают убеждать себя
в том, что от их вмешательства мир лучше не станет. Так было и на сей
раз: музыканты стали играть вполголоса, танцующие сбавили темп, а
созерцатели у стен устремили задумчивые взоры куда-то вдаль. Помня о том,
что сотворение добра у меня неизбежно связано с риском, я отважно подошел
к расшалившимся молодчикам и в резкой форме высказал им все, что я о них
думал.
  Позже я узнал, что хулиганы оказались крупными специалистами по
знаменитой японской борьбе, рассчитанной на противоборство одного человека
с группой в семь-восемь вооруженных людей. Все втроем вышеупомянутые
джентльмены могли справиться с вооруженной кодлой в 24 человека. Я же был
один и без нагана.
  Это было захватывающее зрелище. Манипулируя руками, и пронзительно
выкрикивая что-то на японском, самураи несколько раз подбрасывали меня к
потолку, но не ловили. Затем они перешли к приемам с активным подключением
ног. Они отпасовывали меня один другому с возгласами - "Я здесь, Додик!..
Пасуй сюда, Мотя!"
Они устроили в клубе футбольное поле. Причем на одном конце площадки
воротами служили входные двери, а по другую сторону - эстрада. Столь
бурное развлечение, заключающееся в изощренной пасовке моей особы, вскоре
им надоело и они, под угодливые аплодисменты оркестрантов, забили мною
ворота, которыми служили двери, после чего с миром удалились.
  Три месяца после этого незабываемого матча я пролежал в гипсе на левом
боку, потом еще месяц на правом. Все это время старик приносил мне в
палату свежие помидоры. Но самое главное, этот случай не только помирил
меня с Беллой, но даже стимулировал как-то мою сексуальную фантазию: я
вдохновенно трахал ее на задворках больницы, опираясь на костыли и,
выкрикивая цитаты из произведения Владимира Ленина "Империализм, как
последняя стадия капитализма"
Работа Ильича пришлась по душе моей подруге и за время пребывания в
травматологическом отделении мы не раз штудировали ее от корки и до корки.
  Это был единственный, пожалуй случай в моей практике, когда очки мне не
понадобились.
  Но сегодня утром они очень даже пригодились мне"

   
                             Глава семнадцатая

                        Карьера доктора Бернштейна

  1

  С того момента, как мне в руки попал дневник Уилла, я считал, что
вдохновение для своих записок он черпал в вине: в глубине души я не верил,
что он свихнулся и все перехлесты его творчества относил влиянию
алкоголя, который, очевидно, привел к депрессии и расстройству фантазии.
Когда я сказал об этом Бернштейну, он засмеялся мне в лицо:
  - Старина, пол мира страдает сегодня от депрессии, но никто еще не нес
подобную горшечную, я извиняюсь, белиберду.
  Бернштейн по-прежнему настаивал на своем и под его мощным прессингом я
почувствовал даже однажды нечто вроде сомнения.
  С иными из героев Уиллова дневника я познакомился лично, но никто из них
ни разу не упоминал старике, и тем более про его чудо-горшок. "Кто знает,
- мелькнула у меня предательская мысль, - может быть, Бернштейн прав и к
петле Уилла толкнуло сумасшествие, а не рука наемного убийцы?"
Между прочим, когда я впервые привел Уилла в "желтый дом", уважаемый
доктор склонялся к мысли, что пациент наш к психиатрии имеет весьма
отдаленное отношение.
  - Делать тебе больше нечего, - с усмешкой сказал он мне тогда, - как
нянчить разных алкашей.

  2

  Это было после нашего памятного соглашения с барменом.
  Я выбрал, наконец, подходящее время и позвонил Бернштейну, чтобы просить
за Уилла.
  Аркадий Семенович Бернштейн, мой одноклассник по одной из самаркандских
школ, имел два высших образования. Он закончил ташкентский медицинский
институт - факультет психиатрии, и позже с успехом отучился в высшей
партийной школе, где получил специализацию в области научного коммунизма.
  В Союзе он заведовал кафедрой марксизма-ленинизма, а репатриировавшись,
стал президентом ассоциации всех сумасшедших домов Израиля, после того как
долго и тщетно пытался устроиться лектором в холонское общество "Знание"
Не имея связей и денег, чтобы приобрести их, он стал перед дилеммой - как
обеспечить свое существование.
  Узбекский диплом психиатра и лекторская деят