Как это я мог стать, сам не заметив этого, почти  таким  же  высоким,
каким был мой отец? И таким же широким - по объему  мы  одинаковы  -  но
отец был крепкий, а в моих контурах присутствует мягкость. А главное - и
это мне не нравится - на лице у меня есть отеки, в особенности по  обеим
сторонам носа.
   На мне синий костюм. Я про него забыл. Я толстый, и, что очевидно,  у
меня начинает распорот живот. Эго я! Сомнений нет. На такого меня  смот-
рит Било, и для него это уже не изменится.
   Что он думает, видя меня перед зеркалом? Я не смею повернуться к  не-
му. Лучше бы он смотрел на меня раньше, когда я еще не  так  растолстел,
не так обрюзг, но тогда он был еще слишком маленьким.
   Он доверяет мне. Я уверен, что он полностью доверяет мне, совсем ина-
че, чем своей матери. Он не боится болезни. Он не боится умереть.
   Ведь я здесь!
   Мне надо бы повернуться к ночному столику, чтобы посмотреть на  часы,
но я оттягиваю этот момент. До третьего укола осталось еще несколько ми-
нут. Лучше, чтобы моя жена тогда была бы здесь. Она, наверное, беспокои-
тся, как устроить Жана, в страхе от того, что он может  заразиться.  Для
нее Жан важнее всего. Я... Нет! У меня нет никаких причин любить старше-
го сына больше или меньше, чем Било. Интересно, заметит ли Било,  что  у
меня мешки под глазами? И что нижняя часть лица растолстела и это созда-
ет впечатление, что я опустился. Конечно! У меня дряблый вид! Опустивши-
йся! А он все равно доверяет мне. Для него я человек, то есть  полноцен-
ное существо, солидное, на которое можно опереться.
   - Тебе не очень больно?
   Почему я заговорил? Чтобы найти причину, по которой я мог бы смотреть
на него? Он не может мне ответить, но глаза  его  движутся.  Можно  пок-
лясться, что он пытается успокоить меня. Позже, если... (я невольно  ка-
саюсь дерева)... Позже, он, наверное, будет думать: "Правда ли, что  мой
отец был таким?" И на чем он станет основывать ответ, раз  меня  уже  не
будет? Может быть, он начнет расспрашивать тех, кто пережил меня?  Может
быть, мою жену, потому что я убежден, что хотя она  кажется  слабенькой,
она доживет до глубокой старости, так же как и моя мать.
   Прошло еще десять минут. Сейчас Жанна вернется. Если придется вводить
трубку... Било все еще наблюдает за мной. Его глаза блестят, они немного
затуманены, но он не отводит их от меня. Думает  ли  он  сейчас?  Может,
из-за высокой температуры в его голове только хаос неясных образов?
   Та ночь, когда я смотрел на своего отца...  И  вдруг  мне  становится
стыдно, у меня такое чувство, будто я поступаю несправедливо. С тех пор,
с семилетнего возраста, я ограничивался только этим единственным образом
моего отца.
   Я никогда не пытался узнать. Более того! Надо быть откровенным до ко-
нца: я не хотел знать.
   Проходили годы за годами, а я предпочитал не думать об этом. Я  почти
хитрил, чтобы избежать этих мыслей. Я торопился  принять  факты,  какими
они были: отец похоронен на кладбище в Сен-Жан-д'Анжели,  мать  поселили
на улице Шампионне, чтобы она прожила там свою старость, мой брат и..
   И все-таки однажды ночью, зимней дождливой ночью,  отец  стоял  возле
моей кровати и смотрел на меня. Он зажег лампу, чтобы смотреть на  меня.
У него был серьезный вид.
   Я вдруг почувствовал, что он был серьезнее, чем всегда. И  я  уверен,
что это было связано со всем тем, что происходило раньше, со  всем,  что
произошло потом и чего я не захотел узнать.
   Мне сказали:
   - Твой дядя Тессон исчез...
   Мне сказали:
   - Твоя тетка стерва. Мне сказали:
   - Она, скорее, оставит  все  свои  деньги  какому-нибудь  благотвори-
тельному обществу...
   И я ничем этим не интересовался. Когда я получил в Париже  телеграмму
о смерти отца, я приехал и успел только увидеть его, прежде чем  заколо-
тили гроб, и даже не помню, какой у него был вид в тот момент.  Я  пошел
вслед за гробом и помню только, что тогда у меня замерзли руки и ноги.
   - Это ты? - сказал я, сознавая, что говорю странным голосом.
   Моя жена только что приехала и не думает смотреть на меня.  Ведь  те-
перь у меня есть жена и дети!
   - Ты забыл добавить воды, - говорит она, направляясь к  почти  пустой
кастрюле.
   - Да... Я покраснел... Машинально беру  руку  Било,  чтобы  сосчитать
пульс, и забываю считать.
   - Ампула у тебя?
   Било даже не посмотрел на мать. Он занят исключительно  мной.  Он  не
сопротивляется, когда откидывают одеяло, колют его в вену.
   - Надо не забыть сделать заявление в полицию... Я не вникаю,  но  это
ничего. Хотя нет. Я думаю о том, что она сказала. Речь идет о  заявлении
насчет заразной болезни. Теперь, когда Жанна здесь, я возвращаюсь к обы-
чной жизни, и любопытно то, что именно эта жизнь кажется  мне  не  очень
реальной. Неужели я прожил сорок два года и...
   - Повернись, мой маленький Било... Не бойся... Он не боится. А я боя-
лся своего отца? Ведь это человек! Разве кто-нибудь боится человека?
   В пять часов утра пришлось вызвать Морена, чтобы он  вставил  трубку.
Разве бедный Било не должен был, как всегда, ожидать самого худшего?
   Справочник остался открытым на столе возле школьной тетради одного из
мальчиков; но важнейшие симптомы появляются обычно на десятый день, вне-
запно...
   - Ты не позвонишь в больницу? - спросила жена под утро.
   Зачем, раз я в отпуске? Никто, кроме Морена и моей матери, не  знает,
что я в Париже.
   С помощью работницы, которой я из предосторожности велел сделать при-
вивку, я перенес в детскую диван. Уж не помню в  котором  часу  -  Жанна
поехала к моей матери навестить старшего сына - я взял в  руки  школьную
тетрадь, одна лишь первая страница была занята  решением  арифметической
задачи. Я сейчас решил, едва лишь открою глаза, мысленно  перенестись  в
свою комнату на ферме, где я видел отца, освещенного керосиновой лампой.
   Мне помогает то, что это была необыкновенная зима. Этой зимой во всей
области от Рошфора до Сен-Жанд'Анжели, луга были затоплены.
 
 
   II
 
   Дождя не было. Через тридцать пять лет я могу еще уточнить это, пото-
му что шел спор о том, поднять ли верх коляски или опустить его, и,  ко-
нечно, началась ссора. Ссорились каждое воскресенье, а тем  более  в  те
воскресенья, когда мы ездили с визитом к Тессонам. А это  было  как  раз
такое воскресенье.
   Я не могу сейчас вспомнить дату, но думаю, это было в конце осени или
же в середине очень дождливой зимы, потому что наводнения, которые потом
превратились в катастрофу, уже начались.
   Оттого ли, что некоторые события, произошедшие в эту эпоху, резко за-
помнились мне, загородные места сохранили для меня вид и вкус этого вос-
кресенья и последовавших за ним недель? Бесцветное, напоенное влагой не-
бо, свет, льющийся ниоткуда, не отбрасывающий теней, не передающий выпу-
клостей предметов, подчеркивающий резкость их цветов.
   Эти тона, как раз тона загородной местности, окружавшей нас тогда,  и
создавали для меня кошмар в буквальном смысле слова; я боялся темной зе-
лени, в которую окрашиваются зимой заболоченные луга, замороженные лужи,
откуда торчат увядшие стебли травы; я боялся деревьев,  выделяющихся  на
фоне неба, и в особенности, не знаю почему, ив с обрубленными  верхушка-
ми; а от коричневого цвета только что вспаханной земли меня тошнило.
   В особенности в воскресенье у меня возникало тоскливое чувство пусто-
го мира, куда мои маленькие ноги не решались выйти, и только с  величай-
шим трудом отцу и матери удавалось выгнать меня из дома на улицу.
   Деревня была далеко, в конце грязной дороги с липкими колеями и живы-
ми изгородями, такими некрасивыми зимой. За первым поворотом  появлялись
колокольня, крытая черепицей, крыша крайнего дома и название  аперитива,
написанное чудовищными буквами на красном фоне. Утром все оделись, чтобы
идти в церковь, но, вернувшись домой, сразу же переменили платье, потому
что дома не принято было ходить в хорошей одежде. Слышалось, как  коровы
двигались в стойлах в коровнике, смежном с кухней.  Только  моя  сестра,
которая была в пансионе у монахинь в Ла-Рошели и приезжала лишь по воск-
ресеньям, весь день ходила в воскресном платье.
   Видел ли я ее когда-нибудь в сабо? По-моему, нет.  В  двенадцать  лет
она была уже барышней, тоненькая, бледная, изящная: казалось,  что  люди
боялись ее выпачкать.
   Я вдруг вспоминаю еще одну подробность, которая, быть может, объясня-
ет тон воскресных споров: за столом дыхание моего отца  отдавало  спирт-
ным. Я в этом уверен. Если бы я сказал об этом матери, она стала бы  от-
рицать, но я отвечаю за верность моих воспоминаний. Разве отец вместе  с
другими мужчинами не задерживался на некоторое время в деревне после це-
рковной службы?
   Ели быстро, еще быстрее убирали со стола,  посуду  не  мыли.  Сначала
одевали моего брата Гильома, которому было только четыре года и за кото-
рым потом надо было смотреть, чтобы он не запачкал свою одежду.  Я  слы-
шал, как мать ходила по комнате, дверь которой оставалась открытой;  она
звала мою сестру, чтобы та застегнула ей крючки на кофточке.
   Каждый выражал нетерпение, до сих пор не знаю почему. Да! Почему  они
ссорились? Из-за спички, которую мой отец бросил на пол.  Из-за  ничего.
Меньше чем ничего. И кофточка матери не застегивалась. Всегда  искали  и
не находили какую-нибудь вещь. Или еще из-за того, что мой отец  слишком
рано запряг лошадь и даже если он ничего не  говорил,  мать  утверждала,
что он раздражается, что все мужчины одинаковы...
   У нас был двухколесный экипаж на очень высоких колесах  с  резиновыми
шинами, с кузовом из полированного дерева. Он, конечно, напоминал коляс-
ки, которые встречаются за городом и в базарные дни в городах, но я уве-
рен, что наш все-таки отличался от этих колясок. Так, например, фонари у
него были медные со скошенными у краев зеркальными стеклами.
   Эжен, наш батрак, который в те дни, когда мы ездили в Сен-Жан-д'Анже-
ли, работал у нас и в воскресенье, смотрел, как мы по очереди садились в
коляску: отец и мать спереди, мой маленький  брат  на  колени  к  матери
("... не мни мне платье! "), моя  сестра  и  я  сзади,  на  две  боковые
скамьи, друг против друга.
   И сейчас еще я в ужасе от того, как безжалостно уныло было наше путе-
шествие. Две спины: черная спина отца, спина матери, в пальто с воротни-
ком из куницы, покачивались в медленном ритме на  подъемах,  потому  что
тогда мы ехали шагом, и в более быстром ритме на плоской  дороге,  когда
кобыла бежала рысью.
   И всюду живые изгороди, дома с закрытыми окнами. Почему мне  станови-
лось грустно, когда я думал, что там кто-то  заперт?  Иногда  на  пороге
трактира появлялись молодые люди, одетые по-воскресному, с лицами,  ярче
выделяющимися на фоне белого воротника; или супружеская пара, ведущая за
руку детей, тащилась по пустой дороге из одной деревни в другую, направ-
ляясь с визитом к родственникам.
   От нас до Сен-Жан-д'Анжели мы ехали примерно полтора часа.
   - Передай мне пакет, Меме, - говорила мать моей сестре всегда у одно-
го и того же поворота. Сестру звали Эдме.
   Это были бутерброды, к каждому из них  полагалась  полоска  шоколада.
Нас кормили перед тем, как приехать к Тессонам. Кажется, мы слишком мно-
го ели, и если бы не эта предосторожность, нас сочли бы обжорами.  Я  до
сих пор ощущаю особый вкус этих бутербродов и этого шоколада!
   - Не торопись, Артюр! Пускай они поедят спокойно...
   Дома в Сен-Жан-д'Анжели были белые, улицы еще  более  пустынные,  чем
деревенская дорога. В воздухе слышался звон колоколов. Шторы у магазинов
были опущены, кроме одного, с лимонно-желтой вывеской, в котором  прода-
вались велосипеды.
   - Попытайтесь держаться прилично, ладно?  Чтобы  мне  не  приходилось
всегда краснеть за вас.
   Экипаж почти останавливался, лошадь напрягалась, потому  что  въехать
на очень узкую улицу Шапитр было трудно. Приходилось  задевать  дома.  Я
старался различить лица за стеклами окон. Мы останавливались перед  кра-
сивым крыльцом, и отец одному за другим помогал нам выйти из коляски.  Я
не помню, чтобы по дороге сестра хоть один раз обратилась ко мне с каки-
ми-нибудь словами. И только теперь меня это удивляет. В то время мне ка-
залось естественным, что она всегда молчит, застывшая в одном положении,
как изображение на медали. Это тоже фраза из  языка  Малампэнов,  фраза,
придуманная моей матерью:
   - У Эдме медальный профиль!
   В последний раз оглядывали всю семью, и отец  приподнимал  молоток  у
дверей. Звук отдавался очень далеко на мощеном дворе, с  правой  стороны
которого поднимались четыре ступени крыльца.
   Только что произошел нелепый разговор, после которого я  почувствовал
себя неловко, а главное униженно. Я не знаю, какая сегодня погода: чтобы
не утомлять Било, мы не подняли шторы. Сегодня я долго не обращал внима-
ния на уличный шум, грохот автобусов на остановке.
   Приходил Морен. Мы не обменялись и десятью фразами. Зачем? Жена  про-
водила его в переднюю. Наверно, она вполголоса расспрашивала его.  Потом
она вернулась и долго вертелась вокруг меня, как  будто  чего-то  ждала.
Почему ее присутствие раздражало? Ведь я был раздражен еще до того,  как
она заговорила. Может быть, я не был раздражен  в  полном  смысле  этого
слова, но я нервничал, был нетерпелив. Да, именно нетерпелив! Мне  хоте-
лось, чтобы она ушла, оставила нас вдвоем с Било. Конечно, я не  брился.
Моя рубашка расстегнута у ворота, и под больничным халатом только  брюки
без подтяжек.
   - Тебе бы надо принять ванну и переодеться, - в конце концов  сказала
она.
   - Не стоит.
   - Послушай, Эдуар, зачем тебе весь день торчать в этой комнате? Поче-
му бы тебе не пойти в больницу?
   - Они думают, что я уже выехал на юг...
   - Ты возьмешь отпуск позже, когда он поправится...
   Я рассердился. Рассердился из-за ее присутствия! И, по правде говоря,
рассердился от того, что она вмешивается в чисто мужские дела.  Я  очень
хорошо разбираюсь в своих чувствах: мой отец, я. Било... Я всецело  пог-
лощен всем этим. Я не допущу, чтобы женщина... Я нетерпеливо возразил:
   - Ты бы лучше поехала к своему сыну!
   Конечно, к Жану, которого я впервые назвал ее сыном! Она ответила так
же нервно, как я:
   - Ты знаешь, я не очень люблю ездить к твоей матери!
   Мы оба раскаялись в своих словах. Я почувствовал, что, выйдя из детс-
кой, она чуть не заплакала. Я слышал, как она одевалась в своей комнате.
Потом бросился в гостиную, открыл окно и увидел, как отъезжала моя маши-
на.
   Жаль!..
   В это воскресенье, как и в другие, отец остался во дворе в то  время,
как мы вошли в переднюю, и потом, сняв пальто,  проследовали  в  комнату
налево, где хозяева принимали гостей. Мне  пришлось  поцеловать  розовые
надушенные щеки тети Элизы, потом пахнущее табаком лицо дяди Тессона.
   Окна были очень высокие. Я видел, как отец распрягал лошадь;  в  этом
городском дворе он выглядел еще выше и сильнее  и,  казалось,  стеснялся
своего рос га и веса. Здесь он был не на своем месте. Я уверен,  что  он
приезжал сюда неохотно. Он осторожно вел кобылу мимо кустов, потому  что
однажды были жалобы на то, что лошадь задела розы или рододендроны.
   Коляска оставалась у крыльца и выглядела глупо и бесполезно со своими
поднятыми вверх оглоблями. Он неторопливо надевал кобыле недоуздок,  ко-
торый привязывал к кольцу, вделанному в стену оранжереи.
   Если бы он мог, он, конечно, еще оттянул бы тог момент, когда  должен
был войт в дом, где каждый занял свое место, как в театре, и уже  больше
не двигался.
   Если на отца действовала такая обстановка, на  меня  она  действовала
еще больше; понятие о богатстве в моих глазах всегда сочеталось с  домом
на улице Шапитр. Крыльцо казалось мне величественным. Вестибюль был про-
сторный, выложенный белыми и синими плитками, стены такие  высокие,  что
голоса звучали в них впечатляюще громко.
   Несколько раз мне удавалось мельком увидеть гостиную  направо,  дверь
которой была всегда закрыта; ее стены, обитые светло-серыми  деревянными
панелями, ее портьеры из алой парчи, кресла, расставленные вокруг  круг-
лого столика из розового мрамора, словно для какого-то  важного  совеща-
ния.
   Кабинет моего дяди тоже казался мне очень большим. Все было большим в
этом доме прошлого века, даже стенной телефон старинной формы, с гнезда-
ми и штепселями. И я не отдавал себе отчета в том, что царивший там  за-
пах был просто запахом плесени.
   - Ты опять взял сломанный стул! - ворчала на меня мать. Стул,  спинка
у которого качалась, и меня обвиняли в том, что это я испортил. Приходи-
лось сидеть, не двигаясь. Сестра легко подчинялась этому, сидела  непод-
вижно и рассеянно смотрела в окно. Сейчас я заметил, что она вспоминает-
ся мне всегда только в профиль - конечно, "медальный профиль"!
   Тетя клала на колени Гильома книжку с картинками, всегда  одну  и  ту
же, с оторванной обложкой. Ждали отца. Он долго топтался сапогами на по-
роге, прежде чем войти. И я  всегда  испытывал  необъяснимое  стеснение,
слыша традиционные и ледяные слова:
   - Здравствуйте, Артюр. Садитесь.
   Значит, если бы его не пригласили сесть, ему пришлось бы стоять! Я  в
этом убежден. Для меня это была почти пугающая тайна.
   Стол был накрыт под люстрой еще до нашего приезда, яблочный пирог  на
своем месте посреди. Около правого окна стояла швейная  машинка,  всегда
заваленная кусками материи. А мой дядя неизменно курил  сигару,  которую
то и дело зажигал.
   На самом деле это был брат моего дедушки, дядя моей матери, принадле-
жавшей к семье Тессон. А Тессоны из Сен-Жан-д'Анжели составляли для меня
отдельный мир, о котором говорили только с уважением. Когда мы проезжали
мимо своего рода замка у ворот города, моя мать непременно вздыхала:
   - Здесь родился твой дедушка! Это все принадлежало бы нам, если бы не
наши несчастья...
   Возможно ли, что за тридцать пять лет я никогда серьезно не  расспра-
шивал мать об этих несчастьях. Удивляться может только тот, кто не знает
моей матери.
   Я угадал то немногое, что знаю: мой дедушка Тессон был нотариусом. Он
поступил неосторожно. Недостаточно, чтобы попасть в тюрьму, но, во  вся-
ком случае, достаточно для того, чтобы ему пришлось отказаться от  своей
профессии. И его брат, муж тети Элизы, по той же  причине  отказался  от
своей деятельности адвоката.
   Я его побаиваюсь: это совсем маленький человек, худой, с искривленной
стопой. Он пахнет сигарами и еще чем-то, что я не могу определить, но  я
слышал, как мой отец крикнул во время какой-то ссоры: - Это  старый  са-
тир, от которого воняет козлом!
   Моя мать с тоской посмотрела на нас и потом два дня не  разговаривала
с мужем. Я вспоминаю еще одну подробность: у дяди Тессона постоянно дро-
жали руки, его всегда называли Тессоном, даже его жена, а  я  так  и  не
знаю его имени!
   Я не способен повторить, о чем говорили взрослые в эти  послеполуден-
ные воскресные часы. Но зато я вижу их, каждого  на  своем  месте,  мать
всегда в немного торжественной позе, с неясной вежливой улыбкой  на  гу-
бах, подчеркивающей ее хорошее воспитание.
   Я никак не мог понять, что особенного находили в моей тете Элизе. Для
меня это была женщина возраста моей матери (тридцать один  или  тридцать
два года), и этого достаточно, чтобы охарактеризовать ее.
   А все-таки это была довольно странная молодая женщина. Во всяком слу-
чае, ее присутствие в импозантном доме казалось неожиданным.
   - Просто несчастье, когда такие люди влезают в семью, -  сказала  од-
нажды моя мать, когда думала, что меня нет в кухне.
   Элиза, дочь владельца кабаре, долго была любовницей моего дяди, преж-
де чем заставила его на себе жениться. Кругленькая,  с  большой  грудью,
она одевалась совсем не так, как моя мать, потому  что  было  совершенно
непонятно, какая фигура у матери, тогда как чувствовалось, что все  тело
тети Элизы полно жизни, до того, что мне случалось краснеть без  опреде-
ленной причины, когда она брала меня к себе на колени.