в школу в своих сабо,
в шерстяных чулках, связанных матерью, в дождевике и с ранцем на спине.
   В то утро я шел по плохой дороге, ведущей в  деревню,  шел  медленно,
иногда останавливался по своей привычке... Я знаю это состояние,  потому
что и теперь мне случается, когда я иду пешком или еду в машине, или де-
лаю что угодно, вдруг остановиться, и в этих случаях я не могу уточнить,
какие мечты словно прервали мою реальную жизнь.
   В пятистах метрах от нас, около ряда тополей, слева от  дороги,  была
огромная неглубокая яма, куда окрестные жители бросали всякий лом,  отб-
росы, это было бесформенное, дурно пахнущее нагромождение: камни, гнилые
овощи, негодные ведра, железные кровати, консервные банки и дохлые  кош-
ки.
   Я был совсем один. Отсюда не видно было ни фермы, ни колокольни Арси,
и мне всегда здесь бывало не по себе. И все-таки я остановился. Не  пом-
ню, как я остановился, и даже не помню, как дошел от дома до кучи отбро-
сов, но помню, что я словно внезапно проснулся.
   Я смотрел на какой-то предмет, может быть, смотрел уже некоторое вре-
мя, и этот предмет постепенно становился круглой  манжетой,  выпачканной
чем-то коричневым. Я различал золотую запонку с маленьким красным  руби-
ном и узнавал их. Эта запонка, эта манжета прежде принадлежали моему дя-
де Тессону.
   Я еще оставался на месте, я в этом уверен. Я дрожал. Стоял, не  сводя
глаз с этой белой манжеты, выпачканной чем-то коричневым. Потом я броси-
лся бежать. Я налетел на кого-то, уже в деревне.
   - Куда ты бежишь? - громко спросил он меня.
   Я опоздал. В классе вслух повторяли урок, и я вошел в это бормотание,
словно в собор; я слышал, как учитель произнес:
   - Малампэн, у вас плохая отметка за опоздание. Садитесь, откройте ва-
шу книжку истории на двадцатой странице...
   Следующий период более неясный. По логике вещей я должен был бы вспо-
минать картины весны, потому что был март, а может быть, и апрель. Но  я
ничего этого не помню. Я едва вспоминаю, что в то время  делалось  дома.
Но все же мне кажется, что отец все чаще отсутствовал, что  мать  иногда
ждала его у дороги и что они вполголоса разговаривали, прежде чем  войти
в кухню.
   Я слышал, что говорили о докторе. Он не приходил к нам домой, но отец
был у него, и с тех пор с каждой едой он приносил капли, растворял их  в
половине стакана воды.
   - Не забудь свои капли! - повторяла мать.
   Эжен, наш работник, ушел на военную службу, и мы наняли другого  бат-
рака, имя которого я забыл; у него бывали приступы эпилепсии.
   Я в эти недели думал только о мусорной куче. Боялся проходить  близко
от нее. Обходил ее по полям, предпочтительно там, где работали  фермеры.
И я вспоминаю сильных лошадей, выделяющихся на фоне неба, мужчин и  жен-
щин, которые смотрели, как я иду по вспаханному полю.
   - Где ты опять ходил? Ты в грязи до колен! Я не отвечал. Молчал. Мать
никогда не настаивала. Тогда я еще не знал, что  скоро  навсегда  покину
родительский дом, и теперь поражен, когда вспоминаю свой отъезд.
   Что бы произошло, если бы я остался? А главное, что должно было  слу-
читься, от чего мой отъезд стал необходимым?
   Прежде всего надо сказать, "что мои родители  и  тетя  Элиза,  против
всякого ожидания, вроде как помирились после исчезновения Тессона. Пото-
му что, вместо того чтобы прервать всякие отношения, как казалось бы ло-
гично для людей, которые прежде терпеть не могли друг друга, а теперь их
ничто не связывало, они сблизились.
   Отец несколько раз один ходил на улицу Шапитр, и мать это знала,  по-
тому что я слышал, как она спрашивала:
   - Сестра все еще у нее?
   А ведь когда Тессон был жив, мать ревновала отца к тете Элизе!  Чтобы
я покинул дом, нужны были другие, еще более неожиданные изменения. Разве
нельзя было ожидать, что Элиза, теперь  свободная,  воспользуется  своим
положением и начнет новое существование? Разве она не вышла за моего дя-
дю из-за его денег, и теперь, в тридцать два года, не поторопится ли она
их истратить?
   Раньше говорили:
   - Не зря она вышла замуж за такого старика, как он, и не зря согласи-
лась жить несколько лет в этом мрачном доме! Разумеется, еще не все было
кончено. Я не изучал этот вопрос,  но  слышал,  что  формальности  будут
длиться несколько лет, в ожидании окончательного документа о его смерти.
Тем временем тетя пользовалась его имуществом и частью состояния.
   Во всяком случае, несмотря на присутствие ее  сестры,  она  полностью
доверяла моим родителям;  каждые  два-три  дня  почтальон  привозил  нам
письмо с черной каемкой, написанное мелким фиолетовым почерком.
   Тетя жаловалась - я узнал это от Гильома, - что ее сестра  Ева  плохо
воспитана, надоедлива и что из-за нее, из-за ее халатов и сигарет,  весь
город сплетничает о них.
   Не знаю, сколько недель они прожили вместе в большом доме, полном ве-
щей, накопленных понемногу поколениями Тессонов. Однажды Ева имела  наг-
лость пригласить своего майора без разрешения сестры.  Элиза  обнаружила
их обоих за столом, вернувшись из церкви - теперь она  посещала  церковь
усерднее, чем прежде. Началась бурная сцена; были произнесены  нецензур-
ные ругательства, и Еву вместе с майором выставили за дверь.
   Чувствовал ли я, что уже почти не принадлежу к дому, к семье? В своей
памяти я нахожу только серые тона, словно воспоминание о  пустых  часах,
проведенных в зале ожидания.
   Много говорили о деньгах. Может быть,  раньше  это  случалось  часто?
Весьма вероятно, если учесть положение моих родителей,  которые  затеяли
дела не по своим средствам. Но теперь я навострил  уши.  Слово  "деньги"
приобрело новый смысл, и я каждый раз вздрагивал, когда  заговаривали  о
них.
   Несколько раз на машине приезжал какой-то делец из Ниора; он свободно
и снисходительно разговаривал с моими родителями, тогда как они рассыпа-
лись в любезностях. Нуждались ли они в новом займе?
   Моя мать не изменилась. Она никогда не менялась. Никогда - ни у  нас,
ни у нее на улице Шампионне - обед не опаздывал даже на пять минут.  Она
всегда была занята коровами и уборкой, но каждую субботу в  четыре  часа
грели воду для нашей ванны; по воскресеньям в духовке жарилась курица.
   Отец был более нейтральный, более тусклый. Он больше не  разговаривал
ни с братом, ни со мной. Он совсем перестал заниматься нами.  Мы  больше
не ездили по воскресеньям в Сен-Жан-д'Анжели, и каждую неделю воскресный
день становился все скучнее. Мне надевали хороший костюм из принципа. Но
что мне было делать?
   - Иди играть на улицу...
   Я слонялся перед домом, на краю дороги, боясь испачкаться. Никогда  я
не чувствовал, что земля так бесполезна для меня.  Бочонки  остались  на
тех местах, куда их поставили зимой, и напоминали то время,  когда  луга
были затоплены водой.
   Уже в субботу меня охватывал страх при мысли о воскресенье и  о  всех
тех часах, когда я не знал что делать. Однажды в субботу, вернувшись  из
школы, я увидел, что отец сидит на кухне, где он никогда не бывал  в  те
часы, когда нас мыли.
   Это был особый час; стекла окон и двери запотевали. Так как на дверях
не было занавесок, их закрывали старым одеялом, потому что я отказывался
раздеваться, если меня могли увидеть с улицы. На полу, на куске  просты-
ни, большой таз, мыло, щетка, пемза. На столе -  ножницы,  чтобы  стричь
ногти на ногах, полотенца и чистое белье. Пахло так, как  пахнет  в  дни
стирки. Брат Гильом был уже вымыт. Мать натирала ему волосы одеколоном и
расчесывала их.
   Отец сидел на стуле, опершись локтем на стол, и смотрел  на  нас  как
будто равнодушно. Говорить начала мать, я сидел в тазу.
   - Теперь ты уже большой парень. Надо подумать о  твоем  учении...  Не
садись на пол, Гильом, ты опять выпачкаешься...
   И мать, привыкшая мыть нас, намыливала мне лицо, так что мыло попада-
ло в ноздри.
   - В Сен-Жан-д'Анжели школы лучше, чем в деревне, и тетя Элиза соглас-
на позаботиться о тебе...
   Я сидел в теплой голубоватой воде с закрытыми глазами, вытянув  ноги.
Я не протестовал.
   - Завтра мы отвезем тебя в Сен-Жан и будем приезжать  к  тебе  каждую
неделю.
   Я ничего не сказал. Я не плакал. Хотя меня  обливали  горячей  водой,
чтобы смыть мыло, я заледенел. Я видел печь, плиту с кастрюлей для супа,
кусок одеяла, которым были завешены стекла двери.
   - Тетя Элиза тебя любит. Она будет заботиться о тебе.
   Прошло какое-то время, пока мать одевала меня, как маленького  ребен-
ка, потом я услышал, что она сказала отцу:
   - Вот видишь! Он даже никак не реагирует!
   Я съел свою порцию супа, потому что помню, это была чечевичная похле-
бка. Но я не знаю, что мы ели еще. Правда, в субботу после мытья у  меня
и у брата всегда горели щеки, кололо в глазах и как будто начинался жар.
   Нас уложили спать. Я долго слушал, как мать ходила взад и  вперед,  и
когда приоткрывал глаза, то видел, что она складывает мою одежду и белье
в плетеную корзину. Особенно точно я помню, что иногда слышал, как коро-
ва бьет ногой о выложенный плитами пол в коровнике и  лошадь  натягивает
свой недоуздок.
   Свет горел очень поздно. Я спал. Было совсем темно, когда лампа вновь
загорелась и я слегка приоткрыл глаза.
   Именно тогда я увидел отца: он стоял в рубашке  возле  моей  кровати.
Повинуясь какому-то чувству, я не открыл глаза, делая вид, что  сплю,  и
глядя только сквозь щель между ресницами. Раз он был в рубашке,  значит,
он только что встал. Утро еще не наступило, так как за окном было темно.
И это не был вечер, потому что свет в доме больше нигде не горел.
   Наверное, он поднялся с постели бесшумно, боясь разбудить мать? Поче-
му у меня создалось впечатление, что он боится, чтобы  я  не  заговорил,
что он готов приложить палец к губам?
   Он смотрел на меня. Его нос сидел немного наискосок, как в тот  день,
когда он заделывал окно, но на этот раз тень от носа была длиннее.
   Не знаю, потушил ли он свет сразу же, увидев, что мое лицо  дрогнуло,
или я снова уснул.
   Проснувшись утром, я бессознательно искал его на том  месте,  где  он
появился ночью. Я позвал его:
   - Папа!
   Мне ответил голос матери из спальни, где она одевалась, собираясь ид-
ти в церковь:
   - Что тебе надо? Отец запрягает кобылу.
   Может быть, способный ясно запомнить  некоторые  впечатления,  я  при
этом уже понимал все? Может быть, я был уже осторожным? Гильом часто по-
вторял мне, а он, конечно, словно эхо вторил словам матери,  потому  что
сам, собственно говоря, не знал меня:
   - Ты всегда был фальшивый!
   Почему фальшивый? Я знаю, что это слово для него  значит.  Был  ли  я
фальшивым? Была ли фальшь в тяжелом взгляде, каким я смотрел на мать,  и
в том, как я холодно принимал ее поцелуи? Меня упрекали, что я не плакал
в то воскресенье, а также и в субботу. Разве они знают? Да разве  сам  я
знаю?
   Я не знаю, опускал ли я голову, но морально я ее опускал, я был пода-
влен ощущением возмездия. Вот еще одно слово, которое  трудно  написать.
Потому что о каком возмездии могла идти речь? За мою вину? Потому что  я
ничего не сказал? Потому что я не заявил полицейскому:
   - Это было не в среду.
   Потому что я никогда не говорил о манжете и запонке  с  рубином?  Или
потому, что я замкнулся в себе, затаил то, что знаю, и  холодно  смотрел
на мать? Это сложнее, это более по-детски, и, став взрослым, я уже,  что
удивительно, не могу это выразить. Так среди угрызений совести,  которые
меня душили, было одно, касавшееся только меня,  грязное  и  мучительное
воспоминание о том, как я смотрел на девочку, присевшую на краю дороги.
   А также об ужасной лжи, которую я допустил на второй год своего  пре-
бывания в школе. Нам чаще всего продавали подержанные книги. И  вот  мне
досталась грязная и растрепанная грамматика, а я мечтал о новой, в твер-
дой обложке, с гладкими и хрустящими страницами.
   В один прекрасный день я сказал учителю - в висках у меня стучало:
   - Моя мать просит вас дать мне новую грамматику!
   Он передал ее мне. Я страдал из-за этой грамматики, она была  слишком
красивая, я не смел показать ее дома. Я боялся того дня, когда, в  конце
триместра, родителям пришлют счет за потраченное на меня в школе.
   Считается, что дети спят, несмотря ни на что, однако же я не спал не-
сколько ночей, прежде чем принял героическое решение - я подошел к  учи-
телю во время перемены и пробормотал:
   - Моя мать велела мне вернуть вам грамматику.
   Он взял ее обратно. Почуял ли он правду? Теперь уж он, конечно, умер,
но я не забыл своего проступка и этого унижения.
   Я сгорбившись сидел в коляске. Ничто уже не  могло  измениться.  Могу
поклясться, что я ни на кого не сердился.
   Я опять сидел в нашей коляске, но не отдавал себе отчета,  что  рядом
со мной сидит брат, и мне было так безразлично все, что могло  случиться
сейчас, что сегодня я даже не способен сказать, была ли с нами моя сест-
ра.
   Эдме вышла замуж за колбасника в Ла-Рошели. Я видел ее  дом  однажды,
когда ездил в ту сторону, чтобы рассечь спайки. Вывеска из  голубоватого
мрамора. Мой зять, которого я не видел, построил виллу в десяти километ-
рах от города, возле Шателайона.
   Он уже умер. Гильом утверждает, что Эдме в очень  хороших  отношениях
со своим первым приказчиком, который давно был ее любовником. Они  проц-
ветают. Эдме стала толстой и розовой. У нее есть дочь, которая учится на
литературном факультете в Бордо. Они переписываются.  Время  от  времени
видятся. Гильом в курсе всего этого. Связи между ними не порваны, и они,
так сказать, еще принадлежат к одному и тому же телу.
   Сегодня утром моя мать растерялась, потому что я подошел к телефону и
она не знала, что же сказать. И она инстинктивно придумала:
   - Я скоро позвоню Жанне...
   Жанне, которая никогда не была в Арси и которую я выбрал по каталогу!
   Гильом также утверждал:
   - Ты был очень рад, что уехал из дома! Потому что, как  они  говорят,
это позволило мне получить образование, а Гильом был вынужден  зарабаты-
вать на жизнь уже в шестнадцать лет.
   В ногах у меня стояла плетеная корзина с моими вещами, она колола мне
икры. Может быть, сияло солнце, но я его не видел. Я не знал, почему по-
являлись деревни на фоне темной зелени лугов и болот... У  изгородей  по
две вместе стояли лошади, положив головы друг другу на шею и  глядя  Бог
знает на что... Люди, одетые в черное, женщины, быстро направлявшиеся  в
церковь, девушки и парни, смеявшиеся без причины... И так вдоль всей до-
роги, километр за километром; иногда возникала ферма вроде нашей,  белая
и одинокая, среди грязной зелени, с  разбросанным  вокруг  навозом...  В
Сен-Жан-д'Анжели коляска остановилась перед  кондитерской.  Мать  вышла.
Она вернулась с большим пакетом пирожных. На девушке, которая ее  обслу-
жила и которую я видел со своего места, через витрину, был белый накрах-
маленный передник, такой же передник, какие,  должно  быть,  носила  моя
мать, когда была продавщицей в мелочной лавке.
   Ворота, двор были те же, но теперь там цвели розы. Цветы не  вызывали
во мне никаких воспоминаний, кроме булыжников и черной земли под  куста-
ми, кроме крыльца и восьми стекол двери, над которой висел фонарь.
   - Входите, - говорила тетя. - Если бы вы знали, как я рада!..  Я  так
одинока.
   Она держала меня за плечи, заставляла идти перед ней. Она уже  завла-
девала мной. Моя мать предупреждала брата:
   - Хорошенько вытирай ноги! Она  рассыпалась  в  медовых  любезностях.
Среди других пирожных она принесла одно миндальное, потому что  тетя  их
любила, и ни та, ни другая, казалось, не вспоминали о  яблочном  пироге.
Только отец не знал, куда ему приткнуться.
   В этом доме он потерял свои пропорции, свою  солидность.  Он  казался
неловким, колебался, на какой стул или кресло сесть.
   - Садитесь... Я сейчас велю приготовить вам по чашке хорошего кофе...
Когда я думаю, что еще не так давно мой бедный Тессон...
   Моя мать и все остальные посмотрели на кресло дяди так же, как свяще-
нники, которые кланяются с фамильярными и машинальным  уважением  каждый
раз, когда проходят мимо алтаря.
   - Я чувствую себя такой одинокой в этом большом доме!
   Тут, все без исключения, также добросовестно посмотрели на меня.  По-
том наступило молчание, и тетя Элиза вздохнула.
 
 
   VII
 
   Они, должно быть, составили целый план, шептались под дверями, делали
друг другу знаки у меня за спиной, с этой неловкой наивностью  взрослых,
играющих в тайну. В общем, они достигли цели, потому что я оказался один
в столовой, перед еще накрытым столом; и они постарались положить мне на
тарелку большой кусок торта, который я никак не мог докончить.
   Их выдала кобыла, которая фыркала, пока ее запрягали. Тетя Элиза была
во дворе, в темноте, с ними. Я не успел соскользнуть со стула, как воро-
та закрылись (я впервые слышал из дома стук ворот,  закрывающихся  вече-
ром). Я остался на стуле, с пальцами, вымазанными в креме. Когда  верну-
лась тетя Элиза, я смотрел на лакированную грушу, висевшую на шнуре зво-
нка под люстрой. Она несколько раз пыталась поцеловать  меня  и  сказать
мне фальшивым голосом что-то глупое:
   - Ты храбрый маленький мужчина, правда? Да нет, конечно! Я знаю,  что
ты храбрый! Я знаю, мы прекрасно уживемся. Правда,  Эдуар?  Надеюсь,  ты
меня не боишься? Скажи! Ты меня не боишься?
   Она говорила, говорила, а я мрачно и тупо смотрел на  нее.  Потом  мы
поднялись на второй этаж. Чтобы по вечерам ходить по этому сложному  до-
му, полному разных уголков, неожиданных дверей и стенных  шкафов,  нужно
было управлять целой серией выключателей, которые я  всегда  путал,  тем
более что многие из них помещались слишком высоко для меня.
   - Видишь, мой маленький Эдуар! Это моя спальня. А ты будешь спать со-
всем близко, и я оставлю дверь открытой между нами. Так ты не будешь бо-
яться.
   В моей спальне до меня, давно когда-то, жили много детей, потому  что
кроме обычной постели, которую приготовили для меня, там было две крова-
тки с решетками и колыбель, а на шкафу много картонок для шляп, нагромо-
жденных до самого потолка.
   - Хочешь, я помогу тебе раздеться?
   - Нет.
   Потом, так как я не хотел быть с ней слишком любезным, я сказал:
   - У меня нет ночной рубашки.
   Она пошла достать ее из корзины с моими вещами, и по  тому,  как  она
разбиралась в моем белье, было видно, что у нее никогда не было детей.
   - Ты не хочешь пописать?
   - Нет!
   Во всяком случае, не в ее присутствии. В этот  вечер  мне  совсем  не
пришлось этого делать, потому что, когда я остался один и мне это  пона-
добилось, я не посмел встать.
   Я не плакал; я оставался спокойным и упрямым, лежал с открытыми  гла-
зами. Я слышал, как тетя  раздевалась,  ложилась  в  постель  в  большой
спальне, тушила свет. Через продолжительное время мое  сердце  забилось,
когда я понял, что она осторожно встает и в темноте, босиком, подходит к
полуоткрытой двери. Она прошептала:
   - Ты спишь?
   Я потянул носом, и, подумав, что я плачу, она повернула выключатель и
спросила, наклонившись над моей кроватью:
   - Ты плачешь?
   - Нет.
   - Ты боишься? Хочешь ко мне в постель?
   - Нет.
   Я думаю, не пожалела ли тетя Элиза в тот вечер, что взяла меня к  се-
бе.
   По мере того как мои воспоминания, в общем, становятся более точными,
как, например, воспоминания этого периода, они много теряют в том, что я
хотел бы назвать их материальностью. Конечно, в связи с домом  на  улице
Шапитр я вспоминаю запахи, звуки, блеск солнца на разных  предметах,  но
это не образует той плотной и теплой среды, которая окружала меня в  Ар-
си.
   Впрочем, такого окружения я никогда больше не чувствовал, и, конечно,
выйдя из родного гнезда, его теряешь уже навсегда. Все потом  становится
более ясным, но менее материальным, как на фотографии.
   Был ли я несчастлив у тети Элизы? Был ли счастлив? Не знаю. Месяцы  и
годы путаются; мне трудно определить, что произошло в начале моего  пре-
бывания у нее и что произошло в конце, а кроме того, больша