Не может быть, чтобы я болел так долго. А между тем я не ходил в шко-
лу. Вода ушла, оставив повсюду грязь, неописуемые нечистоты и в руны жи-
вотных. Может быть, еще не кончились рождественские каникулы?  Я  совсем
не помню, как в том году прошло Рождество и Новый год.
   Однажды почтальон принес какую-то зеленоватую бумагу не в конверте, а
просто сложенную и заклеенную почтовой маркой, такие бумаги мы  получали
по поводу налогов, и в связи с ними начинались мрачные переговоры. Я уже
почти спал, когда мать вошла в комнату и приготовила мой лучший  костюм,
который вечером клали на стул вместе с бельем и носками, когда на следу-
ющий день уезжали куда-нибудь рано утром. Одевались при свете лампы. Мо-
его брата одели по-будничному, но его посадили в коляску вместе с  нами.
Эта подробность, вполне объяснимая, поразила меня. Не помню, что я вооб-
разил, но я был недалек от того, чтобы приписать моим родителям преступ-
ные замыслы на наш счет. Мир был сырой и холодный. Еще не рассвело.  Мне
завернули шею и нижнюю часть лица толстым шарфом, и мать сказала,  сажая
меня на скамейку:
   - Сиди спокойно!
   Остановились в Арси, и моего брата оставили у старушки, матушки Рено,
которая приходила к нам хозяйничать во время родов матери. - Почему меня
взяли с собой в Сен-Жан-д'Анжели? До сих пор  не  могу  себе  объяснить.
Или, вернее, я думаю, что со времени  посещения  нас  полицейскими  мать
всегда боялась, как бы я не сказал что-нибудь лишнее.
   На рассвете мы приехали в город. В какой-то  момент  отец  обернулся,
чтобы поправить что-то в коляске, и я почувствовал запах спиртного.
   Мы остановились перед вокзалом. Я опять испугался. У меня было ощуще-
ние, что от меня хотят избавиться.
   - Входи!..
   Не в вокзал, а в кафе, еще освещенное, но в котором уже никого не бы-
ло. Мы сели за липкий стол. Мать развернула пакет с бутербродами, и  нам
подали кофе, к которому отец прибавил рома.
   - Постарайся у тети вести себя хорошо.
   Так, значит, меня везли к тете? Время от времени отец смотрел на свои
большие серебряные часы. Вскоре мы вышли из коляски на улице  Шапитр,  и
отец выпряг кобылу, тетя Элиза вышла на крыльцо, мать кинулась к ней,  и
они, всхлипывая, бросились в объятия друг к другу.
   - Моя бедная Элиза!
   Я заметил, что кто-то выглядывает из-за занавески: сестра тети Элизы,
которая тогда к нам не вышла.
   - Можно ненадолго оставить у тебя мальчишку?
   Тетя Элиза взяла меня за руку. Мои родители ушли куда-то пешком.  Они
направились во Дворец правосудия, наконец их туда вызвали.
   Насколько я могу судить, прошло приблизительно три недели с тех  пор,
как исчез дядя. Почему следствие так долго тянулось? Не  надо  забывать,
что дело шло только об исчезновении. Многие могли думать, что он  просто
сбежал из дому, тем более что ходили слухи о его сомнительных нравах.
   Что до тети Элизы, я потом узнал, что она не сделала никакого заявле-
ния. Была ли это апатия с ее стороны? Может  быть,  она  тоже  некоторое
время думала, что он сбежал? Не боялась ли она, что он ее как-то  скомп-
рометирует? А возможно, ее сестра, которая боялась полиции, посоветовала
ей молчать? Не нужно также забывать истории с завещанием, засунутым  под
ноготь указательного пальца, которым дядя вертел со свирепым видом;  эту
историю могли знать не мы одни. А теперь о завещании больше не говорили,
и тетя Элиза оставалась единственной наследницей! Утро, проведенное мною
в доме на улице Шапитр, запомнилось мне больше других.
   Я не знал, почему я здесь. Мои утренние страхи еще не совсем  рассея-
лись. Когда я вошел в столовую и увидел женщину, которую заметил в  окне
за занавеской, я и вправду испугался.
   Я никогда не видел существа, подобного ей. На ней был халат  ярко-го-
лубого цвета, болтавшийся на ее худом теле. Голые ступни  были  обуты  в
шлепанцы, которыми она шаркала по паркету. Наконец, она беспрерывно  ку-
рила сигареты.
   - Ты хочешь есть? - спросила меня тетя Элиза. Чего бы ты хотел?
   И тут, без причины, она поцеловала меня, прижала к своей теплой  гру-
ди, так что я всем телом почувствовал ее таинственную  теплую  женствен-
ность.
   - Я поел, тетя!
   - Где ты поел?
   Я покраснел. Вспомнил яблочный пирог. Не хотел признаться, что мы ос-
танавливались в кафе и ели там бутерброды.
   - Не знаю.
   - Вот видишь, ты совсем не ел! Садись сюда... Ты любишь мед?
   Она была полна того плаксивого расположения ко мне,  которое  женщины
считают своим долгом выражать после постигших их  несчастий.  Не  знала,
чем только меня накормить. Целовала без причины. Говорила:
   - Как подумаешь о твоем бедном дяде!..
   И до сегодняшнего дня я все еще поражен тем, что именно здесь, в этом
доме, возле этой женщины, мои родители оставили меня на то  время,  пока
ходили во Дворец правосудия.
   Я рассматривал немало гипотез. В противоположность  тому,  что  можно
было предположить, мне редко случалось, можно сказать, никогда, хладнок-
ровно раздумывать об этих событиях. Но иногда в сознании у меня возника-
ли картины, и даже довольно неожиданные.
   Как, например, отец и тетя Элиза в объятиях друг друга  в  той  самой
комнате, и эту картину я редко, но несколько раз видел во сне.
   Это было возможно! Я бы даже сказал, что неясно желал их близости. Но
из-за этого поверить, что Элиза поручила моему отцу избавить ее от  Тес-
сона... Я думаю, что объяснение проще и больше соответствует духу семьи,
атмосфере, в которой мы все жили. Я уверен, что моя жена, жизнь  которой
была еще более связана с ее семьей, поняла бы меня.
   Между прочим, не по этой ли причине Жанна проводит несколько часов  в
неделю за тем, что она называет "своею почтой"? Крупным  косым  почерком
она пишет страницу за страницей родственникам, которых никогда не видит,
друзьям детства. Не знаю, что она может им сказать, но для нее это  свя-
щенный долг, такой же, как известить друзей и знакомых о каком-то семей-
ном событии.
   Это скорее дисциплина, чем ложь. Семья есть семья, и в тех  или  иных
обстоятельствах мы обязаны поступать так-то и так-то.  Например,  у  нас
целовались не один раз, и не два, а три; раз - в левую щеку, второй  раз
- в правую, потом еще раз в левую.
   Если разражалось несчастье, значит, надо было вести себя,  как  ведут
себя в случае несчастья. А в этом случае семья обязана  забыть  ссоры  и
ненависть.
   Мне вспоминается и такой случай. Единственная сестра моей  матери,  о
которой целые годы мне ничего не говорили, а если говорили, то лишь  не-
домолвками, вышла замуж за официанта из кафе. Эта пара жила в  Нанте,  и
если мать писала тете Анриет, она никогда даже не намекала на этого офи-
цианта. Но когда у него была операция (не знаю из-за какой болезни), моя
мать, не раздумывая, поехала в Нант. Правда, после этого, когда мой дядя
поправился, уже не было речи о нем ни в письмах, ни в разговорах.
   В течение последующих недель мы так часто, как никогда раньше,  виде-
лись с тетей Элизой. Я полагаю, это были те недели, когда шло следствие.
И тетя Элиза принимала нас с нежным и теплым, как ванна,  расположением.
В буфете всегда лежала плитка шоколада с орехами специально для меня.
   Может быть, мои родители боялись чего-то? Может быть, тетя  Элиза  со
своей стороны боялась, что заподозрят ее?
   Это утро, проведенное в тесной близости с двумя чужими друг другу же-
нщинами, не было похоже ни на какое иное. А кроме того, оно было отмече-
но значительным событием. Не помню, в какой момент моя тетя и ее  сестра
поднялись во второй этаж, положив мне на  колени  книжку  с  картинками,
обычно предназначавшуюся моему брату. Я слышал шаги, голоса у  себя  над
головой. Было темно, как всегда в этом доме, скучно. Я впервые вышел  на
лестницу. На площадку, к моему удивлению, проник  луч  солнца.  Одна  из
дверей была открыта в  залитую  солнцем  комнату,  ослепительно  светлую
из-за стен, выкрашенных белой краской. Это была ванная. Я увидел голубой
халат, халат Евы, она возилась с газовым водогреем, который ей никак  не
удавалось наладить, а тетя стояла рядом с ней, совсем обнаженная.
   Она обернулась и увидела меня. Прошептала:
   - Зачем ты сюда пришел? - Подошла и закрыла дверь.
   Мы обедали на улице Шапитр. Тетя Ева (тетя Элиза велела мне  называть
ее так) надела строгий костюм, из-за которого  она  казалась  еще  более
странной, как будто собралась в путешествие. Говорили о  следователе,  и
моя мать утверждала:
   - Это очень хорошо воспитанный человек...
   Расспрашивали ли моих родителей об их финансовых делах?  Возможно.  В
таком случае, должно быть, отвечала мать, отец смотрел на нее с восхище-
нием. Правда ли, что их в самом деле подозревали в  убийстве?  Это  тоже
вполне возможно. Интересно, какое впечатление произвела моя мать на сле-
дователя? Он, наверное, удивился ее хладнокровию. Понял ли он, что  гла-
вой семьи была она, что мой отец ничего не значил возле нее?
   Обо всем этом я мало что знаю, но подозреваю,  что  мой  брат  Гильом
знает больше, может быть из уст матери.
   Мы ели голубей с зеленым горошком. За столом говорили о моей  сестре.
Мать сказала:
   - Я хочу, чтобы она оставалась в Ла-Рошели, пока все это не кончится.
   Почему она то и дело поглядывала на меня, словно хотела угадать,  что
происходило здесь утром? Почему, напротив, отец и  тетя  Элиза  избегали
смотреть друг на друга?
   - Мне нужно дать этому мальчишке что-нибудь на память о его дяде...
   И после обеда мы пошли в кабинет, огромный и пустой. Тетя Элиза поис-
кала вокруг себя. Я-то мечтал только о часах, о золотых  часах,  которые
Тессон время от времени вытаскивал из кармана (это была почти церемония)
и медленно открывал их двойную крышку. Потом он нажимал пружину  и  часы
звонили. В тот день я не подумал, что часы исчезли вместе с дядей.
   - Что мне ему дать?.. Посмотрим...
   - Не ищите, Элиза, - вежливо протестовала мать. В другой раз, успеет-
ся.
   Но тетя упрямо искала вокруг с какой-то тоской, наконец схватила веч-
ное перо.
   - Его перо!.. Он будет вспоминать о дяде...
   - Это слишком!.. Посмотри, Эдуар!.. Поблагодари тетю Элизу...
   Я стеснялся поцеловать ее после того, как  видел  совсем  обнаженной.
Мне было особенно неловко, когда она прижала меня к груди.
   Мои родители весь день не вспоминали о вечном пере, Приехав домой,  я
попытался наполнить его. Ручка прежде писала лиловыми чернилами, но  они
высохли. Я очистил ее с тщательностью, с которой всегда делаю всякую ру-
чную работу, но когда я попытался наполнить ее, мне это не удалось.
   Да... Нет!.. Когда Било поправится (я стучу по дереву), я  куплю  ему
золотые часы со звоном. Его мать снова посмотрит на меня и не поймет.
 
 
   VI
 
   Она спросила с деланным равнодушием:
   - Ты уходишь?
   Нет, моя старушка, или, скорей, моя милая. Дело просто в том, что се-
годня утром я почувствовал запах закрытого помещения, жара, пота,  исхо-
дившего от моей кожи. Я принял ванну, и солнечные лучи падали  на  меня,
когда я в ней лежал. Я тщательно побрился. Надел темно-синий костюм, во-
ротничок, галстук, манжеты и ботинки.
   В тот момент, когда надо было обуться, я колебался,  но  почувствовал
потребность ощутить на ногах что-то другое, а не вялую мягкость домашних
туфель.
   Вот и все! Морен тоже ошибся. - Ты уходишь?
   Слыша ее, можно было подумать, что это я больной. Я  не  ухожу,  нет!
Сейчас Било спит глубоким сном. Еще нельзя утверждать,  что  он  спасен,
потому что самые серьезные осложнения  наступают  часто  около  десятого
дня. Во всяком случае, сыворотка подействовала.
   Сейчас они смотрят на меня почти напряженно. С неба падают  солнечные
лучи и проникают повсюду. Застекленная дверь в гостиной, ведущая на бал-
кон, широко раскрыта. На тротуаре напротив я вижу торговца вином в синем
переднике, который опрыскивает водой свою маленькую террасу, чтобы  сог-
нать пыль. Я совершенно ясно слышу все звуки с улицы: несколько  дней  я
не выходил из закрытой комнаты с опущенными шторами, и мне кажется, буд-
то мои уши вдруг раскупорились.
   В противоположность моей одежде на Жанне серая блуза, которую она ку-
пила позавчера, чтобы заниматься в ней уборкой; голова  у  нее  повязана
куском серой материи, и только что я видел ее на кухне в резиновых  пер-
чатках. Она ходит взад и вперед, открывает и закрывает двери, устраивает
сквозняки, приносит и уносит щетки, совки и ведра.
   Звонок у дверей. Открывает она, потому что у нас до сих пор нет прис-
луги. В голубоватом сумраке передней я вижу работника прачечной, который
каждую неделю приходит за грязным бельем. Моя жена вместе с ним наклоня-
ется к большой куче, и они считают белье.
   Раздается еще звонок, на этот раз телефонный. Я беру трубку.
   - Алло!
   - Алло! Это квартира доктора Малампэна? Попросите, пожалуйста, к  те-
лефону мадам Малампэн.
   Это моя мать. Я узнаю ее голос, хотя он и изменен микрофоном. Я гово-
рю:
   - У телефона Эдуар.
   И тут я как будто нарушил заведенный порядок. В передней жена  подни-
мает голову. Мать, на другом конце провода, не знает что сказать.
   - Жанны нет дома?
   - Она занята.
   Ничего особенного не произошло, я знаю. Вообще ничего  не  произошло.
Жена, у которой хозяйство отнимает много времени, решила не ходить  каж-
дый день к Жану на улицу Шампионне. И они условились, что моя мать  поз-
вонит утром около одиннадцати часов. Так как Жанна все любит  делать  по
правилам, моя мать должна взять такси и поехать с мальчиком на  Елисейс-
кие поля, откуда позвонить нам и, наконец, пойти с ним в Булонский лес и
погулять там час или два.
   Почему в Булонский лес? Потому что воздух на Монмартре никуда не  го-
дится и слишком много неухоженных детей бегают там по улицам: от них мо-
жно заразиться Бог знает какими болезнями!
   - Било лучше?
   - Да...
   - Вот хорошо... Жан тоже молодцом... Скажи Жанне, что я ей скоро поз-
воню...
   Трудно поверить, но я впервые слышу голос матери по телефону. У  нее,
следовательно, такое же впечатление, она  меня  узнает,  но  не  совсем,
чувствует, что я далеко от нее, и не находит других слов, кроме:
   - Ну ладно!.. Так вот... до свидания...
   Жена покончила с грязным бельем, человек из  прачечной  ушел,  и  она
стоит возле меня.
   - Она ничего не сказала?
   Тут происходит нечто приятное, нечто характерное для нас: я, освещен-
ный солнечным пятном, улыбаюсь. Жанна считает себя обязанной тоже  улыб-
нуться, как вы улыбаетесь из вежливости  незнакомому  человеку,  который
приветствует вас на улице. Она тут же спрашивает меня,  что  я  хочу  на
завтрак.
   Задавала ли она себе вопрос, почему я на ней женился? А если  задава-
ла, то как она на него ответила? Теперь мы живем здесь, оба  очень  милы
друг с другом, предупредительны, в этой  квартире,  которая  принадлежит
нам и в которой сегодня много воздуха из-за открытых окон и легких скво-
зняков, плывущих во всех направлениях.
   Сегодня как раз, с самого утра, я думаю о том, что выбрал жену словно
по каталогу. Она не может догадываться об этом. Да оно и не нужно.
   Но это правда. Она всегда напоминала мне объявления, составленные  со
многими сокращениями:
   "Отл. дев. прекр. восп. образ, хор. игр. на р. люб. б. дом. ищ. госп.
чт... "
   "Отличная девушка, прекрасно воспитанная, образованная, хорошо играет
на рояле, любит быть дома, ищет господина, чтобы... "
   Такую как раз я и хотел бы. Я не случайно упомянул каталог.  Когда  я
решил жениться, я думал об этих каталогах с добрыми и веселыми  молодыми
женщинами на обложках, одетыми в вязаные кофточки  или  платья,  которые
они изготовили сами, по выкройкам из шелковой бумаги.  Я  вспоминал  эти
трогательные Заглавия:
   "Письма Бабетты", "Советы тети Моники"...
   Поэтому совершенно сознательно, можно даже сказать цинично, я  отпра-
вился на бульвар Бомарше, где приемы моего учителя Филлу походили на те,
которые описываются в романах для молодых девушек; "... вышла  бы  замуж
за господина, деликатного, чиновника или свободной  профессии,  любящего
детей..." Я таким и стал. В течение тринадцати лет я был точно  тем  му-
жем, о котором Жанна могла мечтать; вплоть до того, что она иногда  даже
тайком с тревогой наблюдала за мной.
   Впрочем, я был таким еще прежде, чем познакомился с ней. Если я  выб-
рал медицину, а не какую-нибудь другую профессию, то не потому ли, что я
хотел во что бы то ни стало создать себе и  интеллектуальное  и  матери-
альное благополучие, которое она обеспечивает лучше всех других  профес-
сий.
   Такое же рвение коллекционера я вносил в мельчайшие проявления  нашей
жизни, в проведение наших отпусков в Бретани, в скромных обедах, которые
мы иногда устраивали, в вечерах с бриджем, в моей одежде;  и  обстановка
нашего дома, фон нашего существования тоже могли быть выбраны по катало-
гу, включая даже безделушки.
   Когда родился Жан, я купил фотоаппарат, и у нас теперь есть  фотогра-
фии детей во всех возрастах, некоторые из них увеличены  и  вставлены  в
рамки под стекло.
   Я добрый. Все больные согласны с тем, что я добрый. Я не  берусь  ут-
верждать, что это доброта искусственная. Я терпеть не могу боли,  а  тем
паче не могу видеть боли других. Я делаю невозможное, чтобы избавить  от
нее моих больных, а главное, избавить их от страха-этой еще более  прон-
зительной боли.
   В больнице охотно повторяют:
   - С доктором Малампэном вы ничего не почувствуете...
   И никто, ни моя жена, ни мои коллеги, не предполагают, что  я  только
делаю вид. Но не нужно преувеличивать, Слова слишком точные всегда преу-
величивают. Сравнение будет точнее. Больной, привыкший к своей  болезни,
в особенности больной, страдающий острыми приступами, который знает, что
приступ может начаться в любой момент,  живет  осторожно,  шагает  тихо,
всегда готов сжаться, съежиться.  Он  чувствует,  что  его  боль  где-то
здесь, близко, не знает, как она набросится на него, и хитрит, не  дове-
ряет, нащупывает, как будто надеется обмануть судьбу.
   Совсем как у меня, у него иногда должно быть впечатление, что мир не-
прочен, и он задает себе вопрос, действительно ли предметы так же  плот-
ны, как кажется, правда ли что голоса, которые он слышит, в  самом  деле
принадлежат людям, открывающим рот.
   - Завтрак подан! - объявляет Жанна; она сняла рабочую одежду и,  под-
ражая мне, надела довольно кокетливое платье.
   Я ем. Ем много. Ем столько, что один раз она бросает на меня удивлен-
ный взгляд, и, чтобы я не заметил этого, улыбается. Завтрак еще не  кон-
чился, как я уже думаю о своей тетради и  радуюсь,  что  нужно  опустить
штору.
   Но я должен сказать, я обязательно хочу сказать, потому что в душе  и
по совести я уверен, что скажу правду: события, о которых  я  повествую,
не послужили ПРИЧИНОЙ ТОГО, ЧТО ПРОИЗОШЛО ПОТОМ.
   Впрочем, что произошло? Когда рассказываешь о себе, то легко  начина-
ешь верить и заставляешь верить других в какую-то исключительную судьбу.
Что до меня, то я убежден: тысячи, сотни тысяч людей хитрят  с  судьбой,
так же как и я, играют комедию, хотят казаться такими или иными,  потому
что считают, что в данном случае это более подходит и менее опасно.
   В общем, что я делал, если не втайне  следовал  семейному  инстинкту,
тому самому, который сделал моего дядю  нотариусом  в  Сен-Жан-д'Анжели,
тому самому, который толкнул мою разорившуюся мать  к  буржуазной  жизни
или, во всяком случае, к ее ложной видимости. Такой я сейчас, такой я  и
был до событий в Арси. Доказательством может служить то, что,  например,
школа всегда казалась мне такой же нереальной, как и моя теперешняя ква-
ртира. Я почти не помню своих соучеников. И удивляюсь, как я мог провес-
ти столько часов, столько сотен часов в этом деревенском классе,  непро-
ницаемом для внешнего мира.
   Почему я ничего не сказал, никогда не задал ни одного вопроса  матери
или отцу? Почему и потом, когда это было так легко, я никогда не пытался
узнать? Я, правда, знаю. В конце концов я вернулся