ло в голову спрашивать об этом. Раз он был братом моего отца, его
фамилия, как и у отца, должна была бы быть Малампэн,  потому  что,  нас-
колько мне известно, моя бабушка была замужем всего один раз.
   Если только... А ведь это возможно! Жамине был старшим,  быть  может,
он родился до замужества своей матери? Не  важно...  Он  держал  кафе  в
Сент-Эрмин, на расстоянии мили он нас.
   - Я запрещаю тебе говорить, как Жамине...
   - Ты такой же грубый, как Жамине...
   - Ты не умнее Жамине...
   Все это составляло часть лексикона Малампэнов. А Жамине действительно
был необычным человеком: рыжий, лохматый, с длинными усами,  с  одеждой,
как будто висевшей вокруг него, а главное, с  удивительными  глазами,  -
они смеялись, когда сам он не смеялся, - и с голосом, какого я с тех пор
никогда не слышал.
   Это был заклятый враг моей матери. Когда он ехал в город на своей ма-
шине, которая уже сбила несколько человек, он заворачивал к нам,  где  у
него не было никакого дела, причем он нисколько не  интересовался  своим
братом.
   Я остался на горшке, на котором охотно и  подолгу  сиживал.  Услышал,
как отворилась застекленная дверь кухни и знаменитый голос весело  крик-
нул:
   - Привет!
   Жамине шепелявил. Он плевался, когда говорил, свистел на  звуке  "ш",
растягивал слоги. Если бы я был в кузне, он обязательно ущипнул бы  меня
за ухо и, картавя, спросил бы:
   - Как поживает этот юный чудак? И у него это выходило так:
   - Чуууууак!
   Моя мать, не стараясь быть с ним любезной, спрашивала без церемоний:
   - Что тебе еще надо, Жамине? В конце концов, это  могло  быть  просто
прозвище, такое же необъяснимое, как Било?
   - Честно говоря, невестушка, я ездил к Валери, проздравить ее с  име-
нинами!
   Я почти уверен, что он сказал: я ездил  проздравить...  И  могу  пок-
лясться, что он сказал это нарочно. Он вел себя свирепо, в особенности с
моей матерью. Подолгу хлюпал носом, никогда не пользуясь  носовым  плат-
ком, и ему доставляло удовольствие плевать на землю длинной струей  слю-
ны, хотя он знал, что моя мать каждый раз едва сдерживает тошноту.
   - Кто это Валери? - Она продолжала работать утюгом, а  Жамине  уселся
верхом на стул.
   - Это одна девка из деревни Юто, к которой я хожу, когда мне  приспи-
чит.
   Три быстрых шага. Мать одним движением закрыла дверь кухни, а я  спо-
койно перенес свой горшок ближе к перегородке, чтобы лучше слышать.
   - Ты не можешь говорить поосторожнее при детях? Ты делаешь это нароч-
но?
   Она не обращала внимания на моего брата, считалось, что он не понима-
ет.
   - Ну и что, все равно они когда-нибудь все это узнают... Да вот, нап-
ример! Моя шлюха дочь...
   - Жамине!
   - Что? Я не имею права назвать свою дочь шлюхой, когда она  "в  таком
положении" и не может даже сказать, кто виновник?
   Я знал, что "быть в таком положении", значит, быть беременной. Но по-
чему при этих словах в сознании у меня возникала тетя Элиза,  у  которой
никогда не было детей? И почему я связывал ее с моим отцом?
   - Еще что придумал!
   На этом мои воспоминания останавливаются. Неясно  помню  звук  шагов;
это, конечно, отец услышал автомобиль Жамине и пришел на помощь  матери.
Наверное, он увел своего брата в сарай. Только что я из любопытства пос-
мотрел на календарь. Именины Валери 10 декабря. Значит, я  "загулял"  10
декабря, а сцена у Тессонов произошла в воскресенье  7  декабря.  Только
вечером, когда зажгли лампу, ту, у которой зеленый абажур, мать увидела,
что у меня на теле лишай. Моя жена ничего не понимает в том, что  проис-
ходит, и иногда я ловлю тревожный взгляд, который она бросает  на  меня,
когда думает, что я на нее не смотрю. Однако же я очень  мил  с  ней.  Я
спокоен. Я всегда был спокоен и отдаю себе отчет в том, что,  когда  мне
было семь лет, я с таким же спокойствием шел в школу с ранцем  на  спине
или пребывал в "загуле" около керосиновой грелки.
   В конце десятого дня Морен небрежно спросил меня:
   - Хочешь, я пошлю тебе сиделку? Наверно,  Жанна  говорила  с  ним  об
этом, когда провожала его в передней.
   Нет! Я теперь уже не устаю. Самое тяжелое кончилось... И  все-таки  я
стал благоразумным. Я завтракаю и обедаю в столовой. Только  что  принял
душ и открыл окно в ванной комнате. Я обещал завтра прогуляться по наше-
му кварталу. Хоть и жаль, но так будет лучше. Я уже привык к своему  об-
разу жизни, и мой день был как бы расписан по минутам. Я не нахожу слов,
чтобы передать таинственную близость, возникшую между мной и Било; и эта
близость тем более странная, что он не может говорить, а я со своей сто-
роны почти не открываю рта. Он смотрит, как я хожу взад и вперед. Он ви-
дит, как я пишу. Иногда я подскакиваю, потому что у меня такое впечатле-
ние, что он угадывает все, о чем я думаю, и тогда я становлюсь возле его
кроватки, улыбаюсь ему, и отворачиваюсь,  только  если  почувствую,  что
глаза у меня стали влажные.
   Есть одна тема, которой мы никогда не касаемся, ни с  Мореном,  ни  с
женой: десятый день!
   Мы думаем о нем все трое: "серьезные симптомы возникают обычно на де-
сятый день, внезапно, и заканчиваются неожиданной смертью".
   К счастью, уход за Било заполняет целые часы. Он создает особый  ритм
жизни. Шторы в комнате не поднимаются. Влажность, которая в ней  поддер-
живается, усиливает впечатление ирреальности.
   Сейчас я очень ненадолго посадил Било в ванну, чтобы вызвать реакцию.
И пока я держал его в руках голенького, я обнаружил, что у него тоже ог-
ромная голова и совсем маленькое мягкое тело молочного цвета.
   Жена приехала от Жана и сообщила, что она заметила Розу в  комнате  у
консьержки, они о чем-то таинственно беседовали. - Уверена, она не оста-
нется у нас! - заявляет Жанна.
   Она не жалуется, не хнычет. Если Роза уйдет, жена безропотно  возьмет
на себя ее обязанности. Она всегда безмятежно принимает события, заранее
с ними мирится. Быть может, она удивилась бы, растерялась, если  бы  нас
периодически не настигали катастрофы.
   Когда в прошлом году Било чуть не сломал мизинец, прищемив его  двер-
цей стенного шкафа,  она,  не  растерявшись,  перевязала  палец,  снесла
мальчишку в такси и повезла в клинику на улицу Варен. Когда она была де-
вушкой, разве не потратила она целые годы на то, чтобы ухаживать за сво-
им братом, который болел костным туберкулезом? Она поступает так,  вовсе
не думая, что жертвует собой ради кого-то. Она делает  это  естественно,
потому что жизнь в ее глазах всего лишь череда болезней,  неприятностей,
среди которых она сохраняет душевное равновесие и даже хорошее  настрое-
ние...
   Если бы я вел себя так же озлобленно - это слово сюда не подходит, но
я не нахожу другого, - как в первый день болезни Било, она стала бы счи-
тать меня тоже больным и примирилась бы с этим, начала бы  ухаживать  за
двумя больными вместо одного.
   Она спросила, видя, что я закрываю тетрадь:
   - Что ты делаешь?
   - Ничего. Кое-что... записывал...
   Она не настаивает, хотя мое поведение не кажется ей естественным. Ес-
ли я не уберу тетрадь, она заглянет в нее, не из любопытства,  но  чтобы
понять причину моей хмурости и в случае надобности помочь мне. Я заранее
знаю, как она будет реагировать. Она пожмет плечами. Только и  всего?  В
общем, ребячество! Для нее я - большой ребенок, на которого можно  расс-
читывать, только если нужно сделать пневмоторакс или рассечь спайку. Это
не очень важно, потому ли, что так уж у нас заведено раз и навсегда?
   Она даже поняла (не угадав причины) мою потребность быть одному с Би-
ло. Оставшись на некоторое время в комнате, где она навела порядок,  за-
кончив процедуры, требующиеся сейчас больному, она немного медлит, осма-
тривается вокруг, чтобы убедиться, что ничего не забыла, что нигде ниче-
го не валяется. Она смотрит и на меня, ожидая, быть может, что я задержу
ее, потом заявляет:
   - Пойду займусь бельем...
   Или стряпней. Или еще чем угодно! Роза пришла сказать нам, смущенная,
зная, что ей не поверят, о болезни своей матери и о том, что она  должна
вернуться в деревню. Жанна тут же достала из шкафа клетчатый передник.
   Когда все это было так давно, то самое трудное измерить время, проше-
дшее от одного события до другого.
   Я с уверенностью определил, в какое воскресенье произошла  история  с
пирогом, а в какую среду у меня обнаружили лишай. Это уже  сверх  ожида-
ний, и еще несколько дней тому назад я не поверил бы, что такое  возмож-
но.
   После тех двух дат начинается путаница. Дождь шел еще долгие дни, это
точно, потому что луга были залиты водой и позже на стене школы  отмети-
ли, до какой черты доходила вода во время наводнения.
   Было сыро и холодно. Керосиновая  печка  нагревала  мою  комнату,  но
сквозняк проникал через щели в оконных рамах, и однажды  отец  принес  с
рынка валики, которые сам заложил в щели. Я смотрел на него  все  время,
пока он работал. Мы были одни, а это случалось редко. Он не знал, что  я
наблюдаю за ним. Его лицо было резко освещено светом, льющимся из окна.
   Сейчас я покажусь сметным: на этот раз я обнаружил, что  нос  у  него
находился не совсем посреди лица. Это выражение, конечно, не точно.  Нос
у него был не прямой, а немного скошенный, что и  создавало  впечатление
асимметрии. И все-таки мне казалось, что у отца две разные половины  ли-
ца. Лицо его было очень мясистое, очень крепкое. И я тем более был удив-
лен, заметив, что его крупные глаза как бы встревожены - глаза человека,
не уверенного в себе.
   Связано ли это с тем, что глаза у него были светло-светло-голубые?  С
тем, что они выпуклые? Или с тем, что, прибивая валик, он боялся разбить
стекло?
   У меня, вероятно, был жар, и, возможно, кроме ангины я  действительно
болел гриппом. Наверное, я серьезно болен, если мать не позволяла играть
в детской и бранила его, когда он слишком шумел. Однако же мое  здоровье
не давало оснований тревожиться. И все-таки отец был встревожен. Сколько
времени требуется, чтобы заделать окна? Я думаю, не больше четверти  ча-
са. Следовательно, я накопил все эти впечатления в течение четверти  ча-
са. Эжен прошел мимо окон, опять с курткой на голове, из кухни доносился
запах супа с луком-пореем.
   Впервые я почувствовал что-то вроде разочарования, глядя на лицо сво-
его отца. Он не был таким решительным, таким мужественным, каким  я  его
считал. Он колебался. Он думал о неприятных для него вещах.
   Разве может быть неприятно взрослому человеку?  Что  может  заставить
колебаться такого мужчину, как отец?
   Работая, он два раза повернулся к моей кровати; оба раза  я  закрывал
глаза, и это было нечто вроде предательства, потому что я делал вид, что
не смотрю на него. Он вздохнул. Порой сильнее обозначалась складка между
его густыми бровями.
   Окно было узкое, с маленькими стеклами, какие бывают в старых  домах.
Стена толстая, с облупившейся штукатуркой. Снаружи шел яркий свет. И его
большая голова заполняла всю светлую часть, как будто портрет в рамке.
   Вошла мать. Она сказала что-то вроде:
   - Ты еще не кончил?
   Руки ее всегда должны были быть чем-то заняты, поэтому она машинально
поправила на мне одеяло и унесла грязную чашку.
   Было бы ужасно, если бы я ошибся, а это возможно, потому что, когда я
"был в загуле" и это совпадало с повышенной температурой,  мои  ощущения
бывали не совсем ясными. Но почему потом часто, засыпая,  я  видел  отца
таким же, как в тот день, и каждый раз я испытывал неприятное чувство.
   Не знаю, бывает ли это со всеми, но у меня есть набор, к счастью  ог-
раниченный, расплывчатых и гнетущих воспоминаний, возвращающихся ко  мне
периодически, когда я бываю в полубессознательном состоянии, когда засы-
паю с переполненным желудком, или по утрам, когда накануне  случайно,  -
но это бывает редко, - я слишком много выпил.
   Это одно из таких воспоминаний: отец не столь решительный,  не  столь
мужественный, как обычно, встревоженный и после появления матери  словно
стыдящийся самого себя. Это неудачное сравнение, но,  вероятно,  у  меня
было такое лицо, когда мать заставала меня за  каким-нибудь  запрещенным
занятием; так, например, когда я смотрел в окно на девочку трех или  че-
тырех лет, которая писала перед нашим домом. В течение  долгих  лет  это
воспоминание мучило меня как нечто самое постыдное.
   На ручке молотка была вырезана буква М! Зато я не мог бы сказать, как
был одет мой отец. В то время как я помню мельчайшие подробности  одежды
матери, отец для меня представляет нечто целое, как  незыблемая  статуя.
Кроме этого момента тревоги, смущения, колебаний... Этого момента, когда
мне показалось, что он боится матери... А может быть, он скрывал от  нее
что-то? Это меняло бы все и было бы еще более страшно!
   Для меня совершенно невозможно определить во времени  посещение  дяди
Тессона, даже с точностью до одной недели.  Я  напрасно  старался  заце-
питься за какую-нибудь подробность вроде именин Валери, отметивших посе-
щение Жамине. У меня все еще не прошел лишай, но это не  такая  болезнь,
продолжительность которой можно определить хотя бы приблизительно.
   Знаю только, что я уже не лежал в постели. Однако я не находился и  в
кухне, и эта подробность кажется мне странной, потому что моя  экономная
мать продолжала жечь керосиновую грелку в моей комнате, вместо того что-
бы устроить меня в кухне.
   Одеяло положили на пол, и из его мягкой красной массы получился чуде-
сный трон, на котором я воцарился. Красноватое пламя грелки  способство-
вало созданию вокруг меня фантастической атмосферы. Дверь оставалась по-
луоткрытой, потому что мать не теряла привычки наблюдать за мной.
   Вода все поднималась. Конечно, существует рациональный способ устано-
вить даты. В области есть метеорологическая  станция.  Там  могут  найти
ежедневные пометки уровня воды в том году. Точные данные. Но я знаю, что
не стану заниматься этим.
   Это началось с лужи, у нижней части каменного желоба, где поили лоша-
дей. Обычно эта лужа, трех или четырех метров  диаметром,  была  покрыта
водяной чечевицей, кроме того места, куда стекала вода через край желоба
и где виднелась ее черная поверхность.
   Мы называли ее лужей с головастиками. Однажды утром лужа так увеличи-
лась, что окружила весь желоб и чечевица образовала только темно-зеленую
полосу в середине. А дождь все не переставал. Эжен ходил взад и вперед с
курткой на голове и катал бочонки. Я не задумывался, для чего он это де-
лал, и понял только после. Их ставили на некотором  расстоянии  друг  от
друга, и они служили опорами для доски, по которой  можно  было  пройти.
Это возбуждало. Уводило от обычной жизни,  и  я  захотел  скорее  попра-
виться, чтобы ходить по этой доске.
   Однажды утром я услышал, что говорят о молоке. За  ним  приезжали  на
грузовике, который останавливался в сотне метров от дома, потому что  он
был слишком большой и не мог развернуться на нашей плохой дороге. Бидоны
с молоком носили на грузовик вручную.
   Они не приехали.
   - Они завязли около распятия, - объявил отец, который пешком ходил  в
деревню. Не этим ли объяснялась тоска, нависшая над домом?
   Я не хотел бы ошибиться ни за что на свете. Я знаю, что, сидя на сво-
ем красном одеяле, поджав ноги, с лицом, красным от  отблесков  огромной
керосиновой печки, я почти не участвовал в жизни семьи.
   Но почему мать давала мне шоколад, если я просил ее, - ведь обычно мы
не имели права на шоколад, когда болели гриппом? Почему она иногда  зак-
рывала дверь в кухню и таким образом отделяла меня от всего мира? И  по-
чему мой брат несколько раз проводил со мной послеобеденные  часы,  хотя
обычно нас разделяли во избежание ссор?
   Я был сыт по горло. Сыт по горло пищей, питьем, теплом, уютом и  меч-
тами. Никогда с тех пор мне не приходилось так наслаждаться своим  расп-
лывчатым существованием.
   Меня по-прежнему поили лимонадом. Меня заставляли  пить  слабительный
чай, а язык все еще был обложен. В полдень мне всегда давали пирожное  с
кремом, потом, около четырех часов, печенье со сладким молоком.
   Мать давала мне все, что я просил, как будто теперь это вдруг потеря-
ло значение.
   - Школу закрыли!
   Не помню, кто сказал это, почтальон или кто-либо другой.
   Факт, что пришлось закрыть школу,  потому  что  большинство  учеников
оказались запертыми у себя на фермах.
   Чем занимался весь день мой отец? Мне не  удается  установить.  Кроме
того раза, когда он заделывал окно, я не помню,  чтобы  мне  приходилось
видеть его чаще, чем обычно, хотя работать на  полях  стало  невозможно.
Луга были затоплены. Если бы отец пилил дрова, то он занимался  бы  этим
несколько дней подряд, а Эжен справлялся бы один с чисткой  коровника  и
конюшни.
   Он не выводил и коляску. Я бы поразился, если бы увидел, как она  пе-
ресекает поверхность воды, которая уже начала окружать  дом.  Во  всяком
случае, отца не было дома! Значит, он куда-то ходил! Но только не в  де-
ревню, потому что, кроме воскресенья, после утренней службы, он  никогда
не бывал в трактире.
   Есть еще другое свидетельство: он стал чаще бриться. В течение  всего
этого периода я не помню, чтобы вечером у него были шершавые  щеки,  как
бывало в обычные дни недели. Выходило, что он шел пешком в  Арси  и  там
садился на поезд. А куда он ездил? Зачем? А главное, почему по вечерам в
кухне очень долго не тушили свет?
   Почему мать однажды сказала ему:
   - Ты не умнее своего брата!
   Если она намекала на Жамине (а у отца не было другого брата), то  это
было ужасно.
   А я играл в корабль! Корабль - мягкое красное одеяло, а вода -  выло-
женный плитками пол вокруг меня. Брату приходилось платить за  место  на
судне и за то, что его доставят на землю. Он разобрал свой заводной  по-
езд, и его колеса служили нам монетами.
   В некоторых местах высоты бочонков не хватало и приходилось класть на
них еще бруски.
   Когда, каким образом и почему Тессон приезжал к нам,  а  главное,  на
велосипеде, что кажется просто невероятным? Однако же я  видел,  как  он
шел по доскам и брюки у него были защеплены штрипками. Я уверен, что ве-
лосипед был приставлен к вязу у дороги. Уверен также, что прежде, чем он
вошел в дом, мать закрыла дверь в мою комнату, не беспокоясь о том,  что
мы с братом делаем.
   Наступило долгое молчание, как будто они ждали чего-то,  и  теперь  я
думаю: "Где же был мой отец? "
 
 
   IV
 
   Потому ли драматические моменты становятся переносимыми, что их  соп-
ровождает отупение, бессвязность? Не знаю, и даже если расскажу о часах,
только что прожитых мною, я все-таки не могу ответить на этот вопрос.  Я
был один, наверное, часов в десять вечера, когда я  вдруг  нахмурился  и
поднял голову, потому что меня поразило неправильное дыхание Било.
   Я подошел осторожно, зная, что, как  только  протяну  руку,  начнется
драма. 47 биений! Я не смел отпустить его маленькую руку. Проглотил слю-
ну и вытер пот. Бог знает почему, я  не  сразу  разбудил  жену,  которая
только что легла. Мои движения были спокойные, точные, как  в  больнице,
когда я занимаюсь кем-нибудь из больных, но я двигался в каком-то ватном
мире и тупо повторял себе:
   - Я совершенно хладнокровен!
   Я заказал кислородные подушки. Пошел за ними в переднюю. Еще раз сос-
читал пульс: 44. Тут я ощутил неясную дурноту.  Испугался,  что  потеряю
сознание. Подошел к двери. Тихонько позвал:
   - Жанна!
   Она поняла тотчас же. Но я думаю, что она не заметила моего состояния
и приняла мое спокойствие за уверенность.
   - Ты не позвонишь Морену?
   - Да...
   Позвонил. Нарочно произносил банальные и ненужные фразы:
   - Простите, мадам... Мне неудобно вас беспокоить...  Это  Малампэн...
Да... Вы говорите, что вашего мужа нет дома? В Палэ д'Орсэ?..  Благодарю
вас... Надеюсь, это будет ложная тревога...
   Сколько сотен людей точно так же звонили и мне?
   - Алло! Палэ д'Орсэ?.. У вас банкет врачей, не правда ли?  Не  можете
ли вы позвать к телефону доктора Морена?.. Да... Очень срочно...