открытками, которые я срисовывал целыми днями.
   Я повидал Жамине, но не слушал, что он говорил, и теперь  недоумеваю,
точно ли это, или только плод фантазии, что его дочь после того, как ро-
дила, вышла замуж за местного мельника.
   Не знаю, в Руане или в Фура тетя Элиза провела эти каникулы. На  этот
раз  не  понадобилось  всей  семьи,  чтобы   свезти   меня   обратно   в
Сен-Жан-д'Анжели. Отец посадил меня вперед, рядом с собой; это был база-
рный день, и два барана блеяли в задней части коляски за скамейкой.
   Я упустил возможность поговорить с ним, посмотреть на него.  Он  нес-
колько раз останавливался в дороге, чтобы выпить стаканчик  и  время  от
времени щелкал кнутом. Мог ли я предвидеть, что в последний  раз  был  с
ним наедине?
   - Входи, Артюр, - сказала ему тетя.
   Она поцеловала меня три раза, по правилам, безучастно, и я был  пора-
жен тем, что запах в доме изменился.
   - Что ты выпьешь? Рюмочку куэнтро? Я поднял глаза. Тетя  уже  открыла
буфет, возилась с рюмками. - Не знаю, каково твое мнение, а я думаю, что
Эдуару пора перейти в лицей.
   Пробел у меня в памяти. Отец и тетя разговаривали долго. Может  быть,
когда-то они были любовниками или желали стать ими. Об  этом  теперь  не
было и речи. Отец отяжелел, потерял энергию. Тетя порой  поглядывала  на
часы.
   - Ты можешь успокоить свою жену, которая всего боится, я обо всем по-
думала, и я устроила так, чтобы небольшая сумма...
   Поцеловал ли я отца, когда он уезжал? В кухне я  заметил  присутствие
новой работницы, которую звали Розина и которая с любопытством меня раз-
глядывала. Я спросил у нее:
   - Кто должен прийти?
   - Почему вы спрашиваете?
   - Потому что накрыто на троих.
   - Да мсье Рекюле, конечно!
   Позже тетя смущенно объяснила мне:
   - Это очень приличный, очень честный господин, даже слишком  честный,
потому что если бы он не был таким, он добился бы большего. Он занимает-
ся моими делами. Он приедет сегодня вечером, и на будущей неделе мы  по-
везем тебя в лицей...
   Она вздрогнула, услышав стук молотка у входа. Поправила волосы,  бро-
сила взгляд на накрытый стол.
   - Я хотела бы, чтобы ты был с ним любезен... Он тебя уже очень любит.
   Что я воображал? Не знаю, но я был разочарован. Вошел человек,  кото-
рый был копией мсье Диона, но брюнет, ему было лет сорок,  он  тоже  был
как бы высечен из одного куска, с жесткой шевелюрой и, усами, выходящими
из-под ноздрей, полных волос.
   - А вот и наш юный друг! - сказал он, крепко пожав мне руку.
   Потом он нагнулся, взял руку тети и приложился к ней губами.
   Я был потрясен.
 
 
   VIII
 
   Это было похоже на то, как скребется мышь, и тем труднее было опреде-
лить, где это происходило; что застекленная дверь на балкон  была  опять
открыта, так же как и все двери в квартире. Я был одет точно так же, как
и накануне. Я сидел на том же месте, в том же солнечном  пятне  и  почти
ждал, что, как вчера, прозвучит телефонный звонок матери. Это  привычка,
которую я сохранил с детства - пытаться точно  воспроизвести  счастливые
или просто легкие мгновения. Кто знает, может быть, здесь  что-то  более
сложное и более глубокое: не есть ли это бессознательная попытка воссоз-
дать, повторяя незначительные детали, привычку, традицию, я чуть не  на-
писал: прошлое семьи.
   Жанна занималась уборкой, как и накануне. Мы  оба  были  довольны  и,
случалось, улыбались друг другу. Моя жена первая определила этот мышиный
звук: письмо, которое кто-то пытался просунуть под дверь и которое  про-
ходило с трудом - мешал ковер. Ни я, ни она не шевелились.  Мы  смотрели
на угол белой бумаги, боровшейся с сопротивлением, уступая, складываясь,
сдвигаясь влево, наконец, увеличиваясь.
   Потом Жанна взяла письмо, подала его мне и вздохнула:
   - От твоего брата!
   Она сказала это не язвительно, так что посторонний мог  бы  подумать,
что письмо от моего брата могло быть самым обыкновенным письмом.
   "Дорогой Эдуар,
   Я не решаюсь подняться к тебе, потому что я тоже отец семейства, и не
имею права подвергать моих ребят опасности заразиться.  А  все-таки  мне
абсолютно необходимо поговорить с тобой. На сей раз  это  в  самом  деле
серьезно. Я тебя жду внизу.
   Любящий тебя брат Гильом".
   Я протянул письмо жене. Сначала она ничего не сказала. Покоряясь обс-
тоятельствам, я взял с вешалки шляпу, и только, когда поворачивал  ручку
двери, Жанна спросила:
   - Ты взял бумажник?
   Точно такое же утро, как и накануне, то же солнце, те же полосы  тени
на своем месте и даже терраса виноторговца, обрызганная водой.
   Я посмотрел по сторонам. Помню, что проходил молодой человек, он снял
пиджак и нес его на руке, рубашка его образовала яркое пятно.
   Но голос моего брата донесся из тени, из узкой лавки виноторговца,  -
чего я должен был ожидать.
   - Я иду! Признаюсь, мне было неприятно, противно. Я знаю это  бистро,
потому что оно находится против моих окон.  Его  хозяин  доставляет  нам
дрова и уголь. У хозяйки зоб. Нет ничего бесчестного в том, чтобы...
   Я понимаю, почему мне неприятно. Сейчас нет и десяти  часов  утра,  и
хотя Гильом быстро проглотил содержимое своей рюмки, я все-таки  увидел,
что там было, узнал опаловый цвет. Он не алкоголик. Но  если  ему  нужно
подождать хотя бы пять минут, он обязательно зайдет в маленький  кабачок
вроде этого и выпьет рюмку чего-нибудь. Он там чувствует себя как  дома.
Сразу же на равной ноге с хозяином или хозяйкой, с клиентами, кто бы они
ни были.
   Он выходит, вытирая губы, он смущен и считает нужным солгать:
   - Мне надо было позвонить по телефону.
   Потом сразу спрашивает с серьезным видом:
   - Как малыш?
   - Хорошо.
   - Надеюсь, он спасен? Мне говорила мама. Оказывается, это Морен...
   Мы идем рядом. Гильом, все еще из чувства долга, продолжает:
   - Это было таким ударом для моей жены! Если бы ты не запретил  прихо-
дить к тебе, из-за заразы...
   Все это абсолютно фальшиво, но Гильом счел бы себя обесчещенным, если
бы не выразил волнения. Его жена терпеть нас не  может,  всех  нас,  мою
мать, Жанну и меня, а заодно и моих детей. Она знает, что силой вошла  в
нашу семью и что мы не мечтаем встретиться с ней.
   Это история, которая должна была случиться именно с Гильомом.  Я  за-
был, в каком городе он проходил военную службу; кажется, это было в  Ва-
лансьене. Однажды вечером он встретил где-то на улице  местную  девушку.
Девушка забеременела. Ее отец и братья, рабочие на заводе, угрожали, что
"они ему покажут", если он не женится на ней. Я не знаю никого так агре-
ссивно вульгарного, как эта женщина; за детьми она плохо ухаживает,  хо-
зяйство в беспорядке, в квартире крик с утра до вечера.
   - Что ты хотел мне сказать?
   - Послушай, Эдуар... Я полагаю, ты меня знаешь, ты знаешь, что я нес-
пособен на подлость...
   Давно уже я так не радовался солнцу и жизни, как сейчас, когда я  иду
по этому тротуару, вдоль этой стенки, пестрящей разноцветными афишами, и
мне трудно принимать своего брата всерьез. Неспособен на подлость? А по-
чему бы и нет?
   - Продолжай, - говорю я немного устало. И, к сожалению,  добавляю:  -
Сколько?
   - Ну вот! Всегда деньги! Ты сразу же думаешь о них! Ты и  твоя  жена,
вы считаете меня нищим...
   Если он будет продолжать, он заплачет. Я его  знаю.  Он  возмущается,
потом разнеживается, то плачет, когда ему это надо, а может быть, апери-
тив подступает ему к глазам. А все-таки Гильом похож на меня, хотя воло-
сы у него светлее, он объемом больше меня, черты у него более  неопреде-
ленные. Мне всегда неприятно, когда я смотрю на брата и думаю: неужели я
такой же расхлябанный?
   - Клянусь, мне пришлось заставить себя обратиться к тебе, и  если  бы
не мои дети, ты никогда больше и не услышал бы обо мне...
   Он неухоженный. Башмаки у него потрепанные. Если  я  буду  спорить  с
ним, он с горечью напомнит, что ему не повезло, как мне, что  он  жил  с
матерью в нужде, в то время как я спокойно заканчивал свое образование.
   Я долго пытался помочь ему. Несколько лет назад я устроил его в  одну
лабораторию помощником лаборанта, но две недели спустя его уже не  могли
там выносить, потому что он жаловался, что к нему высокомерно  относятся
химики, менее компетентные, чем он.
   - Говори быстрее, - мягко сказал я.
   - Тебя ждет больной?
   - Нет! Я иду в больницу...
   Я сказал это так, просто чтобы не ходить взад и вперед перед домом.
   - Я тебя провожу... У нас в театре произошла ужасная драма...  Вчера,
подсчитывая деньги с представителем Общества актеров, мы обнаружили  не-
достачу...
   Он колеблется. Он колеблется, какую цифру назвать. Значит, Гильом, по
своему обыкновению, врет. Он украдкой поглядывает на меня, стараясь уга-
дать, до какого предела можно дойти.
   - ...две тысячи! Ответственность на мне. Если в полдень этой суммы не
будет...
   Ему уже полегчало. Самое трудное для него прошло. Так как я не проте-
стовал, он считает, что две тысячи франков уже у него в руках, тем более
что я шарю в своем бумажнике. Но я достаю оттуда только пять бумажек  по
сто франков.
   - Это все, что я сейчас могу сделать...
   Он не смеет радоваться слишком открыто. Он говорит:
   - Я попытаюсь устроиться, получить отсрочку для уплаты остального.
   Он провожает меня еще.
   - Скажи, Гильом...
   - Что?
   - Скажи...
   Мы остановились на краю тротуара, чтобы пропустить машины, и я решил:
   - Ничего!
   - Что ты хотел у меня спросить? Ты знаешь, Эдуар, ты можешь мне дове-
рять, я готов умереть за тебя... если у  тебя  какие-нибудь  неприятнос-
ти...
   - Нет! Ничего...
   Я просто хотел узнать у него подробности смерти отца, о том, что про-
исходило в то время в Арси. Потому что я знаю только, от чего умер отец.
И я чуть ли не лучше знаю мсье Рекюле, чем того  человека,  который  дал
мне жизнь.
   Началась ли у меня в лицее, где я состоял на полном пансионе, остава-
лся и на ночь, какая-то более личная жизнь? Или это был  возраст,  когда
ведешь растительное существование? Все, что я знаю об этом периоде  моей
жизни, я помню плохо, с пробелами и, конечно, не точно.
   Мсье Рекюле не сразу поселился у моей  тети.  Они  оба  хотели  поже-
ниться, но существовали препятствия из-за факта исчезновения Тессона.  В
конце концов тетя, несмотря на свой страх  перед  общественным  мнением,
взяла мсье Рекюле к себе в дом, якобы в качестве  жильца,  и  официально
поселила его в маленькой комнатке, на третьем этаже.
   Когда мне случалось ночевать в доме, он фактически спал над моей  го-
ловой, я слышал, как он шагает по полу, и удивлялся,  почему  он  больше
часа ходит взад и вперед по комнате, прежде чем лечь в постель.
   Однажды тетя сообщила мне, как великую тайну:
   - Несколько недель ты нас не увидишь...
   Они уехали вместе. Я получил открытку из Ниццы, с изображением мола и
казино, раскрашенную в невиданные голубые и розовые  тона.  На  обратной
стороне было написано: "Твои дядя и тетя тебя целуют".
   Они поженились. Тетя Элиза, вернувшись, призналась мне в этом и,  на-
конец, мсье Рекюле перешел в большую кровать. Почти сразу же тетя  стала
нервной, встревоженной. С этих пор она начала пудрить лицо  и,  конечно,
делала это плохо, потому что пудра придавала ей "лунный" вид. Она прихо-
дила ко мне в лицей.
   - Не надо говорить твоему дяде, что ты меня видел... Вот! Положи быс-
тро в карман... Никому не говори...
   Она совала мне конфеты или несколько монет. Оглядывалась назад, слов-
но боясь, что за ней следят.
   - Это не такой человек, как другие... Потом ты поймешь... Когда я ду-
маю о моем бедном Тессоне...
   Я не могу упрекнуть ни в чем особенном моего нового дядю. Он принимал
меня хорошо, со свойственной ему серьезностью. Однако же его темные бле-
стящие глаза с длинными ресницами всегда внушали мне страх, и теперь мне
кажется. Бог знает почему, что он чем-то напоминал Ландрю.
   Правда, есть одно воспоминание, которое могло бы объяснить  мне  мно-
гое, но оно нелепое, и тем более нелепое, что я стыдился его и  старался
забыть. Это было ночью во время каникул, которые я проводил на улице Ша-
питр, где у меня по-прежнему была своя комната. Вероятно, около полуночи
я услышал шепот, шум и заметил свет под дверью. Тогда я подошел к ней  и
посмотрел в замочную скважину. Я увидел своего дядю в  рубашке  и  тетю,
тоже в рубашке.
   - Проси прощения, шлюха, - ворчал он. - Я хочу, чтобы ты просила про-
щения! На колени! Быстрее! А теперь ползи!
   Я был слишком взволнован. Я мог бы поклясться, что мсье Рекюле не се-
рдился, что он говорил холодно, довольно спокойно, хотя и мрачным  голо-
сом.
   - Простите... Я падаю на колени... Я несчастное существо  и  заслужи-
ваю, чтобы меня побили. Но он вдруг спросил:
   - Ты ничего не слышала?
   Он оставил тетю на коленях посреди паркета и направился к двери в мою
комнату, все так же в рубашке, с усами, образовавшими очень темное пятно
посреди его лица. Я бросился в постель и укрылся с  головой.  Моя  жизнь
проходила не здесь, и еще меньше в Арси... Время от времени мать навеща-
ла меня, иногда вместе с отцом, и я чувствовал, что дела у них плохи, но
не старался узнать точнее. Что до моей тети, то она становилась все  бо-
лее непоседливой, все более взволнованной. Ее блуждающий  взгляд  смущал
меня. Сам я не смотрел ей в глаза, потому что  не  мог  забыть  сцену  в
спальне.
   - Если бы ты знал, мой бедный Эдуар! Я искупляю свои грехи. Я живу  в
аду... Этот человек меня бьет... Когда-нибудь он меня убьет.
   И, без перехода, с глухой радостью, продолжала:
   - Но он будет за это наказан!
   И всегда эта непостоянность; ее мысль напоминала некоторых птиц,  ко-
торые садятся куда попало, но на одну секунду, чтобы сейчас же пересесть
на другое место и улететь оттуда.
   - Потом, когда ты станешь нотариусом, ты  отомстишь  за  всех  нас...
Кстати... Я забыла. Принесла тебе карамельки... Спрячь их...
   Зачем их прятать?
   Однажды, несколько месяцев спустя, она плакала, всхлипывала, с покра-
сневшими глазами на мертвенно-бледном лице.  Как  будто  девочка,  очень
быстро выросшая, или скорее чудовищная кукла, но какая-то бесплотная.
   - Это ужасно, Эдуар!.. Если бы я рассказала, мне  бы  не  поверили...
Подумали бы, что я сумасшедшая...
   В тот момент, когда я совсем не ожидал этого, она подняла юбки и  по-
казала мне полное белое бедро, на котором виднелись тени.
   - Видишь? Это он бьет меня! Когда я подумаю, как мы были счастливы  с
тобой вдвоем...
   В это время мне было, должно быть, двенадцать лет. Я не мог этого по-
нять. Тем более я был захвачен врасплох, подавлен быстротой, с какой ра-
звивались события, В один из четвергов я пришел на улицу  Шапитр.  Дверь
была не заперта. На пороге я увидел кого-то незнакомого, но  не  обратил
на это внимания. В вестибюле, у подножья лестницы, в странной позе стоял
мсье Рекюле. Опершись двумя руками о стену, он  охватил  ими  голову,  а
спина его резко вздрагивала; он плакал, издавал настоящие громкие крики.
   - Иди сюда, Эдуар!..
   Это моя мать открыла дверь в столовую и звала меня в комнату.  У  нее
тоже были красные глаза. Я заметил толстую мадам Карамаши с чашкой  кофе
в руках. Над нами в спальне тети ходили,  там  как  будто  шла  какая-то
борьба.
   - Почему ты не в лицее? - спросила мать, очевидно думая о другом.
   - Сегодня четверг...
   Она не закрыла дверь в вестибюль. Из спальни шум перешел на лестницу.
Рыдания мсье Рекюле стали громче и теперь напоминали зов какого-то зверя
ночью в лесу.
   Я увидел нелепое зрелище; женщину, мою тетю, которую насильно уводили
мужчины, а она вырывалась из их рук и цеплялась за стены,  за  наличники
дверей, за что попало. Моя мать отвернулась. Мадам  Карамаши  заплакала.
Наконец захлопнулась дверца машины. Автомобиль, которого я  не  заметил,
когда пришел, отъехал от дома.  Мать  перекрестилась  и,  поколебавшись,
объявила:
   - Твоя бедная тетя сошла с ума! Пришлось положить ее в больницу.
   Мсье Рекюле не вошел в столовую. Он предпочел спрятаться  в  каком-то
уголке.
   - Ты не должен больше сюда приходить... - приказала мать. -  Тебе  не
нужно видеть этого человека... Он больше не твой дядя...
   Мы поели. Все семейные драмы кончаются едой. Мадам Карамаши  осталась
с нами. Меня не хотели ни во что посвящать, но я слышал обрывки разгово-
ра: речь шла о мсье Рекюле, который бил мою тетю и так дурно с ней обра-
щался, что она сошла с ума. Мне даже кажется, что на  него  была  подана
жалоба и началось следствие. Потом, несколько недель спустя,  стало  из-
вестно, что тетя умерла в сумасшедшем доме. Не знаю, почему меня не взя-
ли на похороны. Не знаю также, где похоронена тетя Элиза.
   Удивительно то, что она выполнила все, что говорила. По завещанию она
оставила мне некоторую сумму (если не ошибаюсь, двадцать тысяч франков),
предназначенную исключительно для оплаты моих занятий, пока мне не испо-
лнится двадцати одного года. Так как она ненавидела "сутяг", то эту сум-
му она доверила директору лицея, которому поручила следить за моим соде-
ржанием.
   А остаток состояния Тессона пошел в Общество  покровительства  живот-
ных. Был длинный процесс. Но кончилось тем, что бедная тетя Элиза, мерт-
вая, одержала верх над живыми. Почти в это самое время  директор  вызвал
меня к себе в кабинет, заставил меня сесть, принял  серьезный  и  добрый
вид и торжественно сказал мне:
   - Теперь, когда вы уже взрослый мужчина...
   Я уже знал. Не могу уточнить почему, но я знал. Я мрачно  смотрел  на
него.
   - Наберитесь мужества, подумайте...
   Я не шевельнулся. С неподвижным взглядом я позволил ему договорить до
конца. Мой отец умер, внезапно, не дома, а у своего брата Жамине,  кото-
рого он зашел проведать.
   - Он не страдал. Он выпил стакан белого вина  со  своими  друзьями...
Уронил стакан и упал вперед, как будто в него ударила молния.
   Когда я пришел туда, когда увидел его на кровати, я не мог поцеловать
его. Мне было страшно. И, признаюсь, я поторопился уйти из дома.
   Вот на что всегда намекает мой брат.
   - Ты не знал тяжелых моментов в жизни нашей семьи!
   Это правда. Я не захотел их знать. Я знаю, что они, моя мать и  брат,
завязли в финансовых затруднениях, что были  отвратительные  сцены,  что
моя мать несколько раз приходила умолять директора лицея отдать ей часть
причитающейся мне суммы.
   Все наше имущество продали с молотка. Была зима.  Начался  еще  более
тяжелый период, о котором в семье никогда не говорят, разве что  намека-
ми.
   Правда ли, что моя мать нанялась в прислуги? Однажды, во время ссоры,
Гильом произнес это слово; но вообще говорили:  "Экономка",  давали  по-
нять, что мать жила в Ньоре у  старых  людей,  которые  скорее  были  ее
друзьями. Потом надо было найти незначительную сумму,  двенадцать  тысяч
франков, и на это пошли недели. Дело шло о гарантийном взносе, требующе-
мся, чтобы создать кооператив. Дело сладилось. Это был  маленький  дере-
венский магазинчик в Домпьере, две витрины с  пряностями  и  крупами,  а
внутри стояли в ряд бочки: красное вино, белое, керосин. Когда дверь от-
крывалась, звонил звонок и моя мать появлялась из кухни  с  покорившейся
судьбе, мучительной улыбкой и спрашивала покупательницу какую-нибудь де-
вочку с бидоном или сеткой:
   - Что ты хочешь?
   Меня же уже не считали членом семьи, мне никогда не было места в этом
доме, и мне как-то неловко вспоминать о нем.
   Вот что важно: я не заметил, как прошел весь путь, как прошел  вести-
бюль, где вечно царит сквозняк, я могу поручиться, что  дружески  кивнул
швейцару, толкнул застекленную дверь, прошел длинный коридор, выложенный
плитами. Удивленный, радостный голос произнес:
   - Доктор Малампэн!
   Это мадмуазель Берта, моя ассистентка, вся в белом, с вечным пером  в
руке. Она хотела бы поговорить со мной, расспросить, но  сначала  должна
была выполнить свою задачу. Но она, по крайней мере,  смотрит  на  меня,
убеждается, что я здоров, что лицо мое не выражает ничего