я часть  моих
часов проходила в школе, другая часть - за приготовлением уроков, и, на-
конец, много времени у меня уходило на копирование почтовых открыток ак-
варелью.
   Что господствует надо всем, так это воспоминание о легком, бесплотном
существе: тетя Элиза ходила взад и вперед по дому  и  по  жизни,  словно
дух. Она смеялась, улыбалась, становилась серьезной, сердилась, но всег-
да оставалась какой-то словно воздушной. Она скоро, почти сразу же,  за-
была, что я, в сущности, еще ребенок, и говорила со мной как  со  взрос-
лым, говорила целыми часами, или, скорее, я думаю,  что  она  беседовала
сама с собой в моем присутствии.
   - Не знаю, продолжать ли нам нанимать работниц,  которые  целый  день
ничего не делают, да еще воруют... Я знаю, дом у нас  большой,  но  если
будет уборщица только на два часа каждое утро... Какую же грязь мы  раз-
водим, если нас только двое? Белье я отдаю в стирку...
   Она говорила, говорила. Хотя она неподвижно сидела  на  стуле  или  в
кресле, чувствовалось, что ее дух порхает повсюду и никак  не  может  на
чем-либо остановиться.
   - Ты должен есть много! Понимаешь, я не хочу, чтобы твоя мать говори-
ла, что ты у меня худеешь. Завтра мы пойдем в аптеку,  взвесим  тебя.  Я
непременно хочу, чтобы к тому времени, когда твои родители  приедут,  ты
прибавил в весе на два или три кило.
   Я не вдумывался в это, но никогда по-настоящему не считал  ее  взрос-
лой. Может быть, в моем отношении к ней было что-то покровительственное?
   - Что вы дома едите вечером? Суп?
   - Суп и сыр.
   - Твоя мать кладет в суп сметану?
   - Смотря в какой суп...
   У нее было иначе. Тетя любила поесть, но  только  определенные  вещи,
например консервы из омаров. Мы ели также огромное количество  пирожных,
а между завтраком и обедом - шоколадные конфеты и карамель.
   - Ешь, Эдуар! Дома у тебя этого не будет! В твоем возрасте нужно  на-
бираться сил...
   Случалось, что она ощупывала меня,  как  цыпленка,  чтобы  проверить,
крепче ли становятся мои руки, плечи.
   - Когда ты приехал, ты был совсем дряблый...
   Сначала она отдала меня в коммунальную школу, не  раздумывая,  потому
что эта школа была близко от дома; в памяти у меня остался только огром-
ный двор, огороженный решеткой.
   Больше месяца мне пришлось прозябать на своей скамье, словно личинке,
и учитель, зная, что я пришел из сельской школы, не трудился  заниматься
мною. Но скоро заметили, что я всегда приготовлял уроки и усваивал  все,
что говорил учитель.
   Я представляю себе, какой я был в то время. Несколько  лет  назад,  в
Безек-Конк, во время отпуска, я встретил на пляже толстого парня сангви-
нического типа, который назвал меня по имени, потом представил мне  свою
жену, когда она выходила из  моря.  Это  был  Бушар,  сын  сапожника  из
Сен-Жан-д'Анжели, ставший теперь хозяином гаража где-то в Иль-э-Вилэн.
   - ТЫ помнишь карамельки?
   Я их не помнил. Тетя имела привычку в тот момент, когда  я  уходил  в
школу, набивать мне карманы шоколадом и конфетами, особенно  карамелька-
ми. Так как я был напичкан ими, то быстро насыщался. Я не знал своих со-
учеников, не умел играть в игры, которыми они занимались  на  переменах.
По словам Бушара, я медленно слонялся по двору один, качая своей большой
головой, останавливаясь перед каким-нибудь мальчиком, как в деревне  ос-
танавливался перед деревом или птицей. Казалось, я раздумывал, взвешивал
все за и против, и, наконец, подходил и протягивал карамельку со  слова-
ми:
   - Это тебе!
   По мнению Бушара, мой поступок никак не означал попытки сближения или
просто любезность. Он помнит, что я говорил  серьезно,  торжественно  и,
казалось, исполнял какой-то таинственный ритуал.
   Уже на следующий год я стал одним из лучших учеников  своего  класса,
но не из тех учеников, которыми интересуются учителя. Во мне не было ни-
чего привлекательного. Я учился без пылкости, без фантазии, учился тяже-
ловесно. Я запоминал уроки, потому что невольно запоминал все.
   Также я запоминал и фразы тети Элизы, но я убежден, что  не  придавал
им никакого значения, и что они меня не задевали.
   Мои родители приезжали иногда по воскресеньям. Я не радовался их  по-
сещениям, и, может быть, эти визиты мне были, скорее, неприятны.
   Дома, вероятно, дела шли плохо. Отец и мать были озабочены. Тетя  за-
кармливала моего брата пирожными, потом заводила его в угол, чтобы напи-
хать ему полные карманы.
   - Вот. Съешь завтра.
   Это находило на нее временами. Она жалела мою мать. Вздыхала:
   - Моя бедная Франсуаза!..
   И ей тоже она давала плитки шоколада или старые  брюки  своего  мужа,
чтобы скроить из них штаны для Гильома.
   - Нет, нет! Возьми их... Здесь они никому не нужны...
   Потом, на другой день или еще когда-нибудь, она заявляла:
   - Когда твоя мать приходит ко мне, то лишь для того, чтобы  попросить
денег или унести что-нибудь с собой...
   Слово "деньги" все время слышалось в ее речах. Оно  преследовало  ее.
Вечером она обходила все двери, запирала их на ключ и вздыхала:
   - Тот, у кого есть деньги, всегда подвергается опасности.
   Эти фразы врезались мне в память, как первые уроки, которые заучивают
наизусть в школе и которые можно повторить пятьдесят лет спустя.
   - Люди зарятся на мои деньги...
   Иногда, когда кончали обедать, она, положив локти на стол,  спрашива-
ла, глядя на меня затуманенным взором:
   - Ты-то хоть меня любишь? Из-за меня, а не из-за моих денег?
   Я заметил, что после того, как она поест, особенно вечером, тетя глу-
боко вздыхала и охотно разнеживалась. От нее исходили как  будто  теплые
испарения, и я это понимаю только теперь, вспоминая количество поглощав-
шейся пищи и бутылку вина, которую мы выпивали вдвоем.
   - Пей! Это придает силы...
   Она обязательно хотела придать мне силы.
   - Не стоит говорить твоей матери, что мы едим. Если она спросит тебя,
варю ли я суп, отвечай, что варю. Понимаешь?
   Тетя не любила суп, еще меньше любила его готовить,  и  мы  наедались
омарами, консервированными паштетами, ветчиной, холодными курами и  кон-
дитерскими изделиями. От этого у нас тяжелела голова, так же как от  ви-
на, и кололо в глазах. И тетя рассказывала мне о своих делах, как взрос-
лому мужчине.
   - Это ужасно для женщины - остаться одной в моем возрасте! Кому дове-
риться? Все зарятся на мои деньги, а твоего бедного дяди больше  нет,  и
некому мне посоветовать...
   Вначале она не слишком часто об этом говорила.  Но  потом  это  стало
просто наваждением.
   - Я ничего не понимаю в счетах, которые он оставил, и  если  бы  мсье
Дион не согласился заняться моими делами... Мсье Дион появлялся в  тече-
ние периода, продолжавшегося, как мне кажется, месяца два или три.  Нас-
колько я могу судить, он был первым или вторым клерком у  нотариуса,  но
после рабочего дня он по своей инициативе приходил к моей тете и пытался
разобраться в ее делах.
   Это был высокий рыжий человек, с пористой кожей, словно высеченный из
одного куска; от него плохо пахло.
   - Нам нужно быстро поесть, потому что сегодня вечером придет мсье Ди-
он...
   Они оба работали в кабинете, а я оставался в столовой. Однажды  вече-
ром мне показалось, что я слышу шум в передней. Я подошел к двери и отк-
рыл ее. Было темно, но ощущалось чье-то присутствие. Кто-то кашлянул.
   - Где же выключатель? - прошептала тетя.
   Она нашла его. Она была вся красная. Юбка ее сидела сзади не так, как
следует, и на мгновение мсье Дион лихорадочно повернулся ко мне  спиной.
Он перестал приходить, но не после этого, а тремя неделями  позже  резко
прекратил свои визиты.
   - Я не могу доверять никому! Деньги! Всегда деньги!  Если  бы  только
мой бедный Тессон...
   И однажды, когда отец зашел к ней один  после  полудня,  она  заявила
мне:
   - Твоя мать нарочно посылает его, когда нужно, чтобы я помогла ей.
   Я покраснел, подумав о мсье Дионе.
   Было ли это инстинктивной попыткой  ускользнуть  от  тяготившей  меня
действительности? Долго, серьезно, с терпением, которым  чаще,  чем  это
принято думать, обладают дети, я проводил все перемены, с начала до кон-
ца, глядя на футболистов.
   Так называли десятка два мальчиков, у которых был  футбольный  мяч  и
которым оставляли часть двора; и учитель старшего класса тоже  занимался
их играми, порой присоединяясь к той или другой команде.
   Я старался скрыть свою зависть, которую ясно выдавало мое  поведение.
Я не хотел никого расспрашивать о правилах игры и иногда часами думал  о
некоторых ударах мяча. У меня не было товарищей. Я был  совсем  один.  И
вот однажды, когда составляли команды и не хватало  одного  мальчика,  я
вышел вперед, полный того, что сейчас кажется мне важностью. - Если  хо-
тите, я буду играть, - сказал я.
   - Ты умеешь играть?
   - Да.
   Тогда я бросился играть, как будто бросился к жизни.  Это  уникальное
воспоминание, его невозможно передать словами. Мне было жарко. Я  сильно
дышал. Я бежал изо всех сил, в висках у меня  стучало,  глаза  блестели;
все мое существо было возбуждено до такой степени, что я не видел преде-
лов игры, не видел двора, видел только учителя старшего класса, от кото-
рого зависела моя судьба, потому что это он должен был решить, буду ли я
играть или нет.
   Я и сейчас чувствую, как, словно вибрация гонга, дрожь  охватила  все
мое тело, когда прозвенел звонок.
   В следующие дни я играл. Я пошел в школу  в  четверг  после  полудня,
чтобы опять играть. Я знал, я чувствовал, что буду самым сильным,  самым
ловким, что я бегал уже быстрее всех, что...
   Потом вдруг, в одно утро, приблизительно две недели спустя, когда ра-
здался звонок, я стоял пошатываясь посреди опустевшего двора, в то время
как ученики строились в ряды, прежде чем войти в  классы.  Чей-то  голос
позвал:
   - Малампэн!
   У меня был плохой вкус во рту, и все кружилось, все исчезало  вокруг.
Меня перенесли к директору. Положили на пол. Пришел доктор, который  все
время повторял:
   - Мой бедный малыш...
   Потом он говорил с директором. Он спросил:
   - Кто это?
   - Он живет у своей тетки, на улице Шапитр... У которой исчез муж...
   Доктор проводил меня. Я помню, как мы шли вдвоем  по  улице  в  такое
время, когда я должен был находиться в классе.
   - Понимаешь, бедняжка, что в жизни нельзя гнаться за всем одновремен-
но...
   Он позвонил. Тетя недоумевала, что случилось. Он рассказал ей всю ис-
торию, потом с меня сняли рубашку и он прослушал меня.
   - Этот мальчик сейчас в разгаре роста, а легкие у него не очень креп-
кие. Вы хорошо сделаете, если на днях приведете его ко мне, чтобы я  как
следует его посмотрел... Он написал рецепт. В течение некоторого времени
меня заставляли пить сладкие микстуры и я должен был ходить  к  доктору,
но я этого уже не помню.
   С тех пор тетя повторяла мне:
   - Помни, что сказал доктор: никаких резких упражнений.
   И она еще больше пичкала меня, так что, когда я садился у печки после
обеда, у меня кружилась голова.
   По ночам я часто просыпался, слыша чьи-то шаги, и вначале мне  стано-
вилось страшно. Я кричал, тетя сразу же зажигала лампу и спрашивала:
   - Ты ничего не слышал? Это внизу, в кабинете. Уже не в первый раз...
   Она боялась и потому садилась возле меня, иногда  подолгу  сидела  на
краю моей кровати, накинув на плечи шаль.
   Нужно было, чтобы прошли долгие годы да еще чтобы я закончил медицин-
ское образование, и только тогда такая короткая фраза смогла помочь  мне
поставить диагноз:
   - Видишь ли, твой бедный дядя слишком много знал!..
   Я был убежден, что эго правда. Я старался угадать, что знал мой дядя,
какой ужасной тайной владел этот хромоногий, но  не  смог  расспрашивать
тетю. Это была запрещенная священная тема.
   - Они устранили его, потому что он слишком много знал...
   Не странно ли, что на меня, которому так много уже было известно, это
производило впечатление и что в конце концов я поверил в заговор  против
Тессона?
   Иногда я сомневался, не было ли это вначале игрой со  сто  роны  моей
тети. Да, я думал, что вечером, после того как она хорошо выпила, хорошо
поела и, размягченная, в испарине, скучала, глядя на часы,  в  то  время
как я был погружен в чтение, она развлекалась тем, что создавала  вокруг
нас атмосферу фантастики.
   Например, она говорила:
   - Когда я резко поворачиваюсь к его креслу, мне кажется, что он сидит
в нем, что он будет в нем сидеть, что однажды мы неожиданно  увидим  его
здесь, что он будет сидеть спокойно, со своей таинственной улыбкой...  А
разве я не играл, когда делал вид, что боюсь? Я смотрел на плохо освеще-
нное кресло и вздрагивал, делал усилие, чтобы увидеть дядю.
   - Ты не знаешь, какой он был!.. Он был не такой, как другие... Я  на-
ходилась где-то в доме, совсем одна... И вдруг  я  оборачиваюсь  и  вижу
его, он стоит за мной, хотя я уверена, что не видела и не  слышала,  как
он вошел...
   Это была эпоха мадам Карамашй. Потому что было несколько эпох:  эпоха
мсье Диона, когда он приходил по вечерам и они  погружались  в  разборку
счетов; потом мадам Гризар, приличная женщина, вдова офицера,  приходив-
шая после полудня со своим вязанием. Я не знаю, сколько времени  продол-
жались посещения мадам Гризар, но я вижу ее и  чувствую  запах  вишневой
настойки и помню, что всюду валялись незаконченные вышивки и клубки шер-
сти.
   - Какие все люди хитрые! Она приходила сюда только затем,  чтобы  уз-
нать, как идут мои дела, и если бы я ей позволила, она  стала  бы  зани-
маться помещением моих денег.
   Несколько недель спустя  настала  очередь  мадам  Карамашй,  огромной
итальянки с чудесными глазами, которая могла часами  разглагольствовать,
сидя в кресле и даже не пошевелив своим толстым мизинцем.
   Тетя встретила ее в мелочной или в молочной лавке... Не знаю, что она
делала в Сен-Жан-д'Анжели, но у этой женщины были в  жизни  "несчастья".
Она гадала на картах. Иногда она приносила бутылку пенящегося асти.
   - Когда-то она была очень богатой. У нее было до пяти слуг. Ее  разо-
рили сутяги...
   Вот слово, которое я, вероятно, не забуду:  сутяги.  Потому  что  оно
упоминалось и при гадании на картах:
   - Почтальон... Письмо... Сутяга...
   Тетя затаив дыхание ждала продолжения. Что не помешало ей на  следую-
щей неделе выставить мадам Карамашй за дверь, обвинив ее в том,  что  та
пыталась ее обокрасть. Она с одинаковой легкостью давала и отбирала  на-
зад. Работницы в первые дни уходили из дома нагруженные, с полным перед-
ником. Но потом тетя говорила мне:
   - Еще одна попрошайка! Она улыбается мне только для того, чтобы я  ей
что-нибудь дала...
   И наконец:
   - После ее ухода из шкафа исчезла плитка шоколада. Я уверена, что это
она! После всего, что я надавала ее детям...
   И тетя становилась несчастной, возмущенной.  Она  бушевала,  грубила,
упрекала людей в том, что она для них сделала.
   Не знаю, было ли это постепенное охлаждение или резкий разрыв, потому
что я вспоминаю о посещениях моих родителей, как о визитах чужих  людей.
Я даже не интересовался больше отцом, потому что меня стесняло  воспоми-
нание, или, вернее, мое воображение, - я представлял его себе  в  темном
коридоре в той позе, в которой я видел мсье Диона.
   - Если бы ты остался у своих родителей, из тебя  бы  вышел  маленький
крестьянин. А я хочу, чтобы ты стал кем-то значительным. Кем бы ты хотел
стать? Если бы я была мужчиной, я хотела бы стать нотариусом, потому что
они обкрадывают других вместо того, чтобы обкрадывали их. Когда я только
подумаю, что не могу понять, в каком состоянии мои дела! Они нарочно все
запутывают. Знают, что я всего лишь бедная женщина...
   Однажды, когда мы, как обычно, обедали вдвоем и груша  звонка  висела
между нами, она вдруг спросила меня:
   - Скажи мне, Эдуар... Я знаю, ты был маленьким... Ты слышал когда-ни-
будь, какую сумму Тессон одолжил твоим родителям?
   Помнится, я очень побледнел. Я ответил так, как будто лгал:
   - Нет!
   А ведь я не лгал. Я даже не был уверен в том, что  дядя  одолжил  нам
деньги. Родители никогда не говорили об этом при мне.
   Что меня пугало, так это тетя, ее манера  вдруг  сказать  что-нибудь,
задать вопрос, как будто она была необычным  существом,  как  будто  она
угадывала прошедшее или будущее. У меня в голове мешалось все: ее  стра-
хи, о которых она мне говорила, звуки, которые ей слышались, то, что она
всегда ожидала увидеть Тессона в его кресле, люди, устранившие моего дя-
дю за то, что он знал слишком много, и карты мадам Карамашй, с  их  поч-
тальоном и сутягой.
   - Я уверена, - спокойно заявляла она, - что твои родители меня  обжу-
лили. Но ничего. Им же хуже, потому что они не получат ни гроша из моего
наследства. Почему тетя говорила о своем наследстве, когда она была  мо-
ложе моего отца и ровесницей моей матери?
   - Все меня обжуливают. Думают, я ничего не замечаю, потому что я доб-
рая. А ты тоже будешь меня обжуливать?
   - Нет, тетя.
   - А я все-таки не оставлю тебе наследства, потому что тогда его  при-
берут к рукам твои родители. Понимаешь? Они воображают, что имеют  право
на эти деньги. Они всегда считали меня чужой,  интриганкой,  но  теперь,
когда им нужны деньги, они подлизываются ко мне...  В  особенности  твоя
мать... Она водит твоего бедного отца за нос...
   Я пугаюсь теперь, когда прошло столько времени, соединяя в одно целое
фразы, который тетя произносила мягким, призрачным голосом, устремляя  в
одну точку свой всегда блуждающий взгляд.
   - Если бы твоя мать не была такой гордячкой,  они  давно  бы  продали
свою ферму и арендовали бы более скромное предприятие...  Пока  был  жив
Тессон, они считали, что когда-нибудь получат наследство...
   Угадала ли она правду? Возможно, но я отдаю себе отчет в том, что это
не имело значения, что она была неспособна надолго остановиться  на  ка-
кой-нибудь мысли.
   Она "плыла", добрая и непостоянная, напичканная омарами  и  сластями,
немного пьяная от вина, и мне приходилось невольно делить с ней ее  оце-
пенение.
   У нее появился новый "сутяга", на этот раз настоящий  нотариус,  мэтр
Гамаш, к которому она ходила несколько раз в неделю. Окна его дома, воз-
ле школы, были украшены зелеными стеклами.
   - Я кое-что сделала для тебя. Вложила в банк небольшую сумму на  твое
имя, с которой ты, во всяком случае, сможешь продолжать образование...
   На мое имя! Пожалуй, в течение целого года эти слова  гипнотизировали
меня. Я напрасно старался угадать их смысл. Я недоумевал, почему,  каким
образом небольшая сумма была положена на мое имя, и  это  почти  внушало
страх.
   - Не стоит говорить об этом твоей матери, когда она приедет. Она уст-
роится так, чтобы все "переделать"...
   Однажды к дому подъехал автомобиль, из него вышла Ева. Вел машину мо-
лодой человек, который поехал дальше. Сестры помирились. Ева ночевала  в
спальне своей сестры, и в доме царил запах ее сигарет. Потом  они  опять
поссорились. Я слышал, как Ева визжала:
   - Ты с ума сошла, понимаешь? Если бы существовало правосудие, я знаю,
где ты была бы сейчас! Дверь так резко захлопнулась, что вылетело стекло
и разбилось на мелкие осколки.
   В том году я поехал домой провести там двухнедельные каникулы. Я пло-
хо помню это время. Дома было скучно, безжизненно. Отец  всегда  работал
на улице и когда заходил в дом, то ворчал по всякому поводу. Мать  тоже,
казалось, изменилась, стала больше похожа на ту, какая она  теперь,  чем
на ту, которую я знал раньше. Сестра разыгрывала взрослую девушку и  за-
давала таинственные вопросы, которых я не понимал. Брат Гильом  проводил
все дни в деревне. Продали половину коров, а новый батрак был грязнее  и
нахальнее прежних.
   Бывают ли у детей периоды "оцепенения"? Я много раз проходил мимо ку-
чи отбросов и не обращал на нее никакого внимания. Ни за чем  не  наблю-
дал. Я скучал. Больше всего меня удручало, что в доме не было  для  меня
подходящего места, где бы я мог устроиться со своей  коробкой  красок  и
почтовыми