Не потому ли моя мать иногда говорила отцу в экипаже:
   - Надеюсь, ты будешь держать себя прилично? Я готов  поклясться,  что
слышал такие слова. Я никогда не думал об этом, но слышал их  наверняка.
И почему у меня из головы не выходит фраза, которую  я  тоже,  очевидно,
слышал, хотя и не могу сказать, при каких обстоятельствах.
   - Все мужчины думают только о своих грязных делах...
   Это сказала моя мать. Кому? Не знаю. Но она это сказала. Она  ненави-
дела самцов.
   Если бы я мог, обладая такими глазами и ушами, как теперь, вновь  пе-
режить одно из тех воскресений!..
   Мой отец, который не любил долго сидеть, наверное, томился  на  своем
стуле. У нас, в Арси, он был самым крупным фермером и  отказался,  когда
его хотели избрать мэром: Что бы он ни сказал, все его одобряли. А кроме
того, физически он был самым сильным.
   Здесь самым сильным был этот противный человечек с искривленной  сто-
пой, потому что он принадлежал к семье Тессонов. Никто не смел ему  про-
тиворечить. Он это знал. Он, вероятно, нарочно заставлял моего отца выс-
лушивать чудовищные грубости.
   Разве в этой комнате, всегда темной, несмотря на высокие окна,  между
моим отцом и Элизой не возникали странные флюиды?
   - А что если мы сядем за стол?
   С этими словами тетя Элиза вставала, чтобы помочь Гильому  слезть  со
стула. Моя мать взглядом напоминала каждому из нас:
   "Помните, что я вам сказала: по одному куску пирога! И не больше двух
кусков сахара в кофе! "
   Это было настолько традиционно, что мы даже не думали об этом.  Я  не
забыл, что вкус кофе, который мы пили в Сен-Жан-д'Анжели, совеем  другой
вкус, чем у нашего.
   Почему лицо моего отца в то воскресенье было краснее, чем обычно? Моя
мать бросала на него значительные взгляды. Он стоял и столкнулся бы  го-
ловой с люстрой, если бы под ней не было круглого стола. Мой  дядя  Тес-
сон, который никогда не пил с нами кофе, обычно сидел в своем кресле,  в
то время как мы ели.
   - Почему вы не садитесь, Артюр? - удивилась тетя Элиза.
   Моя мать кашлянула - Отец не знал, куда девать свое большое  тело,  и
голос у него был неестественный, когда он вдруг бросил:
   - Послушайте, Тессон, вы не хотите, пока они сидят, зайти на  минутку
к вам в кабинет?
   Впоследствии я часто вспоминал об этом. А также атмосферу на ферме на
предыдущей неделе. Обычно родители ложились одновременно с  нами,  сразу
после ужина, но в те дни они не тушили лампу. Я слышал, как открывали  и
закрывали выдвижной ящик комода, где хранились документы. Сквозь сон  до
меня часто доносился шепот.
   - ...прейти на минутку к вам в кабинет...
   Тетя быстро подняла голову и нахмурилась. Я подумал,  что  она  будет
протестовать. Моя мать, напротив, застыла, словно не хотела  знать,  что
происходит вокруг нее. На мгновение жизнь в столовой словно приостанови-
лась, до тех пор, пока Тесеон не проворчал:
   - Так давайте сейчас... Пошли! Пружины его кресла  заскрипели,  когда
он вставал. Откуда взялось это впечатление торжественности, этот тоскли-
вый страх, из-за которого у меня прошла всякая охота есть? Я  огляделся,
и комната показалась мне огромной, ледяной, мебель - застывшей  вдалеке,
предметы во дворе, за стеклами окон, драматически  неподвижными.  Правда
ли, что я чуть не пошел за отцом? Неужели я почувствовал, что он подвер-
гается опасности? Взгляд матери пригвоздил меня к стулу. Тетя говорила с
досадой:
   - Ну, как хотите!
   И в этих словах тоже заключалась угроза.
   - Берите пирог, Франсуаза!
   Двое мужчин уже успели выйти из комнаты  и  направились  в  этот  та-
инственный кабинет.
   - Почему вы не берете целый кусок? Война началась. Тетя Элиза  гневно
взглянула на мою мать, которая резала пополам кусок пирога.
   - Спасибо! Мне не хочется есть...
   Мать смотрела на  Гильома,  которому  тетя  положила  большой  кусок.
Гильом знал, чем это ему грозило, и готов был заплакать. За этим скрыва-
лось что-то такое, чего я не понимал. Тетя догадывалась.
   - В чем дело? - резко спросила она, глядя то на мою мать, то на  бра-
та.
   - Слишком много, - послушно пробормотал брат.
   - Ничего... - отвечала моя мать Элизе.
   - Это твоя мать не велела тебе есть, правда? Брат  всхлипнул.  Он  не
знал, кому угодить. Он был красный как рак, и я видел, что глаза его на-
полнены слезами.
   - Послушайте, Элиза... - начала моя мать.
   - Мне нечего слушать. Вы думаете, я не понимаю? Конечно, покупной пи-
рог недостаточно хорош для Малампэнов.
   - Элиза...
   Не помню, не заплакал ли я тоже, до того атмосфера была тяжелая.  Пи-
рог был здесь, огромный, толстый, в самом деле грубый, купленный у мест-
ного булочника. Этот пирог не в первый раз вспоминается мне как  кошмар.
О нем говорили на обратном пути. - Если женщина даже не  занимается  хо-
зяйством, она могла бы по крайней мере сама готовить печенье. Этот ужас-
ный пирог каждый раз камнем ложится мне на желудок. Когда-нибудь у детей
будет от него понос...
   - Ты не хочешь пирога? - угрожающе спросила тетя Элиза у Гильома.
   В гневе она говорила с ним как со взрослым. Она возлагала на всех нас
ответственность за немой афронт, который она только что получила.
   - А ты, Меме?
   Моя сестра отвечала своим ангельским голоском:
   - Хочу, тетя.
   - А ты, Эдуар?
   Я сделал знак, что хочу или что не хочу, сам не знаю.
   - Вы что, боитесь своей матери? Когда-нибудь вы будете с удовольстви-
ем есть его, покупной пирог! Хотелось бы только, чтобы это не  произошло
раньше, чем вы думаете!
   - Послушайте, Элиза...
   - Если вы приезжаете к людям только затем, чтобы вытянуть из них  де-
нег, вы могли бы хоть не плевать в тарелки... Раз пирог вам не нравится,
оставьте его!..
   Деньги... Какие деньги? Разве правда, что мы приезжали за деньгами?
   Никогда я не ощущал такой тоски. Я не понимал. Я представлял себе от-
ца в кабинете наедине с дядей Тессоном... Деньги... Но почему нам  нужны
были деньги? Разве у нас не было самой богатой фермы и самой лучшей  ко-
ляски в Арси?
   Моя мать сидела неподвижно. Я не смел посмотреть ей в лицо, но, уста-
вившись в скатерть, я видел, как она вытащила из сумки  свой  надушенный
воскресный платок и вытирала им глаза.
   Тетя Элиза ела так, как будто она одна ела за всех, с размаху налива-
ла себе кофе, попадая на блюдце.
   - Это все-таки уж слишком... - с полным ртом  ворчала  она  себе  под
нос. Потом бросила мстительный взгляд на дверь, казалось говоря: "Подож-
дите, вот узнаем, что делается с той стороны! "Одно неоспоримо: то,  что
моя мать Не уехала, что она осталась на своем месте, молчала, потом взя-
ла кусок пирога со своей тарелки и неохотно принялась за него.
   - Есть люди, которые посылают свою дочь в монастырь и которые...
   Это были словно последние волны бури, куски фраз все  более  неясных,
которые тетя Элиза произносила, не вдумываясь в них.
   - Высморкай нос! - приказала мать Гильому.
   Это был сигнал к перемирию. Начали мешать кофе в чашках.  Ели  молча,
наблюдая друг за другом. Моя сестра своими белыми и тонкими пальцами де-
ржала чашку и пирог так деликатно, как будто это были драгоценности.
   В конце коридора отворилась и закрылась дверь. Потом послышались  ха-
рактерные шаги дяди, донеслись слоги разговора. В свою  очередь,  откры-
лась дверь столовой. Двое мужчин молча сели на свои места, и обе женщины
несколько секунд не смели расспрашивать их взглядами.
   Не знаю, ни когда, ни как мы уехали. Лампы были зажжены, шторы опуще-
ны. Дым сигар образовал голубое облако немного ниже люстры, и когда отец
вставал, голова его оказывалась выше этого облака.
   Вероятно, со стола убрала служанка. Я этого не помню. Щеки у меня го-
рели. Брат снова переворачивал страницы книги с картинками,  которые  он
уже знал наизусть. Что они могли сказать друг другу? Мы попрощались в то
время, как на улице уже было темно. Когда завернули за угол и кобыла по-
бежала рысью, отец, конечно, начал что-то говорить, но мать прошептала:
   - Не сейчас...
   Из-за нас! Приехав домой, мы все переоделись, и моя  мать,  в  нижней
юбке, иногда подходила посмотреть за супом. Эжен, наш работник, вышел из
коровника, когда мы садились за стол, и, как обычно, вытащил из  кармана
свой нож. Это был нож с роговой ручкой и с очень тонким лезвием,  потому
что Эжен почти каждый день забавлялся тем, что точил  его  на  точильном
круге.
   Между тем мой отец и мать обменялись в спальне  несколькими  словами.
Оба успокоились. Приняли равнодушный вид. Во время обеда сестру расспра-
шивали о монастыре и об одной ее подруге  из  Сен-Жан-д'Анжели,  которая
была в том же пансионе.
   Мой брат и я спали в одной комнате, смежной с кухней. У брата еще бы-
ла кровать с решетками. Комнату разделяла перегородка, не доходившая  до
потолка, и моя сестра, когда она ночевала дома, по  субботам  и  воскре-
сеньям, спала за этой перегородкой. На следующий день я услышу, как  она
будет вставать в половине седьмого, в темноте, чтобы сесть в поезд, иду-
щий в Ла-Рошель. У нас был обычный очаг, но обед варили на эмалированной
плите. На стол не клали скатерть, как у Тессонов. Его покрывали  клетча-
той клеенкой, и я вспоминаю две бутылки с красным вином, грубые  стопки.
Отец, как и работник, пользовался ножом, который вытаскивал из кармана и
клал на стол возле своей тарелки. После еды, прежде чем сложить его,  он
вытирал нож куском хлеба.
   Теперь меня удивляет одна подробность. Мать утром и вечером доила ко-
ров. Но при этом я никогда не видел ее небрежно одетой, как обычно быва-
ют одеты женщины в деревне. В моих глазах она никогда не была похожа  на
крестьянку, и я не могу теперь сказать, надевала ли она сабо, когда  шла
в коровник. Если да, из-за сабо она не теряла своего аккуратного вида.
   Это не воспоминание детства, более или менее неточное и неясное.  Ка-
кой она была, такой она и осталась. На улице Шампионне, где она занимае-
тся хозяйством, мне никогда не случалось застать ее в халате, и  она  не
вышла бы купить котлетку на углу своей улицы, не надев шляпу и перчатки.
   Есть в ней еще что-то - это, наверное, не изменилось, и я не способен
точно определить, что именно, но из-за этого мне не пришло бы  в  голову
задавать ей некоторые вопросы.
   И это объясняет мне, почему отец молчал во время еды. Напрасно я ста-
рался: я не могу вспомнить никакого настоящего разговора за столом. Ино-
гда отец задавал вопросы работнику, а мать как будто их не слышала.
   Почему, уже когда я был женат, отцом семейства, я не пропустил ни од-
ного дня, кроме отпуска, чтобы не заехать на улицу Шампионне? А ведь эти
визиты не доставляют мне никакого удовольствия; и я уверен, что моя мать
тоже не очень им рада. И все-таки ни я, ни она ни за что бы  от  них  не
отказались.
   Мой отец так же неловко чувствовал себя за семейным столом, как  я  в
квартире на Монмартре.
   А в то воскресенье он чувствовал себя более чем неловко. Он был  нес-
частен, унижен. Он стеснялся своего большого тела, своих тяжелых плеч  и
даже своей физической силы, огромной, как у животного.
   Может быть, он стеснялся того, что он всего лишь Малампэн и что  отец
его, вечно пьяный, был садовником в одном имении  в  Сент-Эрмин  и  имел
право приходить к нам только натощак. Однажды утром  я  видел,  как  моя
мать заставляла старика дыхнуть, чтобы она могла проверить, не выпил  ли
он!
   Жена только что вернулась. Она молча разделась. Смерила Било темпера-
туру, и мне это почему-то стало неприятно.
   - Вакцина подействовала? - спросил я.
   - Да! Морен видел Жана и сказал, что опасности нет.
   Мы оба немного смущены, сами точно не зная почему. Между нами никогда
не было споров. Не прав был я Мне следовало выйти,  чтобы  проветриться,
или просто поднять шторы и вдохнуть воздуха. На улице, наверное, солнце.
Ведь сейчас июнь.
   - Ты впрыснул сыворотку?
   - Нет еще.
   Я лучше нее знаю, когда надо впрыскивать. Это мой сын.  Все  утро  он
смотрел, как я пишу. Он не спит. Он еще долго не будет спать. И  теперь,
когда мы оба возле него, он смотрит на меня, только на меня.
   - Ты не ел? - спрашивает жена; она  готовится  принять  дежурство.  Я
вздрогнул... Нет... Да... Почему я подумал  о  том  пироге  и  даже  по-
чувствовал во рту его вкус?
   - Роза приготовила тебе завтрак... Я позавтракаю после...
   Это нелепо: если бы я посмотрел на нее, она бы почувствовала какое-то
недоверие, даже враждебность в моих глазах! А Роза обслуживает меня  не-
ловко; она так испугана при мысли о заразе, что сомневается, не уйти  ли
ей от нас!
   Я спрашиваю ее:
   - Почему вы подали старое бордо? Она отвечает:
   - Это мадам!
   Чтобы подбодрить меня! Не пойти ли мне извиниться перед ней? Но изви-
ниться за что?
 
 
   III
 
   Одна деталь влечет за собой другую, и так через посредство Жамине,  о
котором я совсем забыл, я только что вспомнил одну дату, пока единствен-
ную. Это не дата воскресенья у Тессонов, не следующий день и,  вероятно,
не вторник. Это и не четверг [1], потому что "прогулять" четверг не дос-
тавило бы мне удовольствия.
   По всей вероятности, среда. "Прогулять" - это, очевидно,  значило  не
пойти в школу, но это значило и другое, и  нелегко  было  соединить  все
благоприятные условия для "прогула". У меня тогда уже была большая голо-
ва, и, конечно, в то время она  казалась  непропорциональной  моему  ма-
ленькому телу.
   - Никогда не знаешь, что Эдуар ворочает в своей  огромной  голове,  -
любила говорить моя мать.
   Нужно заметить, что моего брата звали как мою сестру - Меме, но никто
и не подумал называть меня уменьшительным именем. Я носил черные шерстя-
ные чулки, сабо, черный сатиновый передник и ранец на спине. От школы  в
Арси меня отделял километр плохой грязной дороги между двумя рядами кус-
тов (эти кусты навсегда остались для меня кошмаром), и по этой дороге  я
всегда ходил один, потому что никто из школьников не  жил  вблизи  нашей
фермы.
   Смешно вспоминать, как я шел, большеголовый, с серьезным лицом,  сос-
редоточенный,  никогда  не  спешил,  останавливался,  чтобы  рассмотреть
что-нибудь, хмурясь и размышляя.
   В семье часто повторяли:
   - Надо спросить у Эдуара!
   По поводу чего угодно. Например, за пятьсот метров от нас стояла  из-
бушка. Муж работал на железной дороге. Жены, которую звали Ла Татен, по-
чти никогда не было видно. Справляться о ней приходили к нам. И если был
дома, то всегда отвечал я.
   - Она пошла к своей дочери в Сен-Жан...
   Или же:
   - Она в поле, рвет траву для кроликов...
   Казалось, я наблюдал за всем, регистрировал все в своей большой голо-
ве. Теперь я знаю, что это одновременно и правда, и ложь. На самом  деле
я по-своему развлекался. Я привык к одиночеству. В школе, потому  что  я
всегда ходил туда один, у меня не было товарищей. Нет,  я  не  наблюдал!
Меня поражал какой-нибудь предмет, муха, пятно на стене, и тогда начина-
лись длинные истории, которые я рассказывал сам себе.  Я  создавал  свои
радости, мелкие ежедневные удовольствия; например, в классе,  когда  мне
случалось сесть возле печки, я постепенно краснел от тепла и почти засы-
пал.
   "Устраивать прогул" - это было верх  блаженства.  Мне  это  удавалось
редко, приблизительно раз в зиму, когда я заболевал гриппом, потому  что
у нас существовала традиция болеть гриппом каждую зиму и все  болели  по
очереди, включая мать, сестру, которая тогда оставалась дома целую неде-
лю. Мне вспоминается другая деталь, которую я записываю на  всякий  слу-
чай. Когда я бывал дома, не в дни "прогулов", то я, как и все,  сидел  в
кухне, потому что только ее и отапливали. И  я  никогда  не  садился  на
стул.
   - Ты всегда сидишь на полу, снашиваешь штаны! Да, на полу, возле  вы-
сокой печки, которая, если смотреть на нее снизу, казалась еще более мо-
нументальной, а огонь производил большое впечатление. И это было не все.
Для полного счастья были необходимы еще другие  условия.  Я  устраивался
так, чтобы собрать кое-какую провизию: кусок  шоколада,  яблоко,  пряник
или печенье. При случае я добавлял к этому несъедобные, но не менее дра-
гоценные вещи: двухцветный карандаш, о котором я давно мечтал,  металли-
ческую коробку, полную пуговиц... Сидя на полу, прислонившись  спиной  к
стене, выбеленной известкой, я раскладывал свои сокровища и  мог  прово-
дить таким образом целые часы, иногда откусывал яблоко, которое медленно
сосал, или клал на язык крошку шоколада, кусочек пряника.
   Мать ходила по кухне, и я видел главным образом ее юбки. И  неизбежно
мое спокойствие нарушалось Гильомом, который старался  ворваться  в  мои
владения. Я защищался. Вмешивалась мать:
   - Что, мне придется запереть вас в разные комнаты? Отдельная комната,
чудесное одиночество-это был "прогул", и тогда он возник, как и в других
случаях, неожиданно. Погода была серая. Шел дождь. Уже давно коровы  мы-
чали в стойлах, и мой утренний сон был особого вкуса,  характерного  для
дней "прогулов".
   - Наверное, у меня грипп.
   Никто не удивился. В такое время года это было возможно.
   - Не вставай. Я принесу тебе слабительное...
   Не только слабительное-настойку, которую я  терпел,  несмотря  на  ее
горький вкус, - но и все аксессуары гриппа в семье Малампэн: эмалирован-
ный ночной горшок, его ставили на кусок старого ковра; забавную  кероси-
новую печку, больше похожую на огромную лампу,  над  которой  возвышался
барабан из листового железа; с ее помощью можно было топить комнату, где
не было печки.
   - А ты не дразни своего брата и попытайся не заразиться гриппом.
   Влажный компресс на шее... На ночном столике банка, расписанная розо-
выми цветами, а в ней лимонад... Я знал, что в полдень мне дадут  пирож-
ное с кремом на коричневой тарелке, которой пользуются, только  когда  у
кого-нибудь грипп. Весь день дверь, ведущая в кухню, останется приоткры-
той...
   Любопытно, что каждый раз, когда я решал устроить "прогул", у меня  и
в самом деле начинался грипп, во всяком случае, поднималась температура,
язык был обложен, глаза блестели, и я видел странные сны: было ощущение,
что все распухало, красное одеяло, подушка, голова, живот и особенно ру-
ки, которые становились огромными. До меня доходили звуки  из  кухни,  а
также из коровника, из конюшни, из каретного  сарая,  куда  в  тот  день
из-за дождя отец поставил мотор, чтобы напилить дров. Я слышал, как зуб-
чатое колесо, скрипя, захватывало кору, и представлял себе опилки,  сна-
чала коричневые, потом белые, кремовые, тонкий и ровный надрез и,  нако-
нец, падающее полено. Я различал стук  посуды  и  действующий  на  нервы
треск маленькой пружины заводного поезда, который и  катал  на  кухонном
столе.
   Я не ошибся, когда сказал, что это было в среду. Теперь я в этом уве-
рен, потому что около девяти часов мать принялась гладить, а она  всегда
гладила по средам. Время от времени она просовывала голову в  полуоткры-
тую дверь и, глядя не на меня, а на горшок, спрашивала:
   - Еще не подействовало?
   Моя кровать, кровать красного дерева, была очень высокая, с двумя на-
битыми пером матрацами и одеялом, в которых я тонул. Я вспоминаю  коров;
Эжен их водил к водопойному желобу, - угол его  я  мог  видеть  в  окно;
из-за дождя Эжен натягивал себе на голову куртку и при этом немного  пу-
гал меня, потому что рукава куртки висели и казалось, что у него  четыре
руки.
   В памяти у меня множество дыр, но я ясно вижу эту картину и знаю так-
же, что сидел на горшке, серьезный и терпеливый, когда  на  дороге,  как
собака, затявкал рожок. Утюг ритмично толкал гладильную  доску,  и  мать
недовольно вздохнула, услышав тонкий звук рожка.
   Это был Жамине со своим невероятным автомобилем. Что  меня  удивляет,
так это только то, что мать не втолкнула моего брата в комнату и  тотчас
же не закрыла дверь, потому что, когда Жамине приходила  фантазия  поси-
деть у нас, она поспешно выставляла детей из кухни.
   Почему его называли Жамине, я этого никогда не знал, и мне никогда не
приходи