плохого.
   - Подпишитесь здесь, - произносит она.
   В кабинете, облицованном светлым вощеным деревом, стоят женщина и му-
жчина. Женщина простоволосая, худая, без  возраста,  бесформенная  из-за
шести - или семимесячной беременности. Она пугливо смотрит вокруг себя и
беспрестанно поворачивается к мужу, одному из тех крестьян, которые при-
езжают в Париж и становятся чернорабочими.
   - Где я должен подписаться?
   Он недоверчив. Смотрит на меня, недоумевая, какую роль я здесь играю.
Он не умеет даже держать перо.
   - Только фамилию?
   У жены в руках узелок с одеждой и вещами, и я знаю, что это означает.
Узелок завязан четырьмя углами, и я вижу в просвете что-то ярко-голубое,
шелковое, и узнаю куклу, которую когда-то принес сюда после полудня.
   - Это все? - грубо спрашивает мужчина, толкая женщину к двери.
   Я бросаю вопросительный взгляд на мадмуазель Берту. Она понимает. Она
знает, что я заметил куклу. Утвердительно кивает головой:
   - Позавчера... Она почти не страдала... Не выпускала из рук  куклы...
А как у вас, доктор?
   Ей хочется рассеять облако. В первый раз она не совсем поняла. Конеч-
но, я думаю о своей маленькой пациентке с одиннадцатой  кровати,  но  не
как обычно, не так, как думает мадмуазель Берта. Я только что  видел  ее
отца и ее мать, опять беременную, уж в который раз? И я  думаю  об  этом
мужчине и об этой женщине...
   - Вы знаете, я спрашиваю вас, как дела, но мне все  известно,  потому
что я позволила себе каждый день звонить  доктору  Морену.  Оказывается,
ваш сын храбро сопротивлялся и теперь он вне опасности.
   Любопытно для врача, когда  с  ним  говоря  так,  как  будто  он  сам
больной. Можно подумать, что она хочет все для меня смягчить. Я удивлен,
увидя цветы на своем письменном с юле. Их, конечно, Ставят  туда  каждый
день. Но разве не трогательно, что они стоят там даже когда меня нет?
   - Хотите сделать обход?
   Она вынула один из моих халатов из стенного шкафа. Разворачивает нак-
рахмаленное полото.
   - У нас много новеньких... Надо позвать Жербера. Жербер - это практи-
кант. И вот мы втроем переходим от кровати к кровати.
   Разве не странно; я вернулся домой точно в то время, как и в  обычные
дни, и не помню, чтобы я поднимался на лифте или искал ключ  в  кармане!
Чудо, что он там оказался, ведь я не собирался выходить. Словом, я осоз-
наю только тот момент, когда поворачиваю ключ в замке и думаю, что у нас
нет работницы. Я кладу шляпу на вешалку. Пересекаю  переднюю,  гостиную,
которая в часы приема больных служит комнатой ожидания.
   Я не нарочно старался идти бесшумно. Может быть, я бессознательно хо-
тел подражать легкости воздуха в тот день?  Я  останавливаюсь.  Меня  не
ждут. Не знают, что я здесь. Комната Било открыта. Жена в мое отсутствие
подняла шторы. Я делаю шаг на цыпочках, чтобы посмотреть и вижу  кровать
и в ней моего сына, сидящего с подушками за спиной.
   Они ничего не подозревают. Думают, что они одни. Он доверчиво улыбае-
тся, улыбается блаженно и прищуривает глаза, его улыбка настолько обезо-
руживает, что его никогда невозможно бранить.
   На ночном столике нет склянок с лекарствами. Кажется, что  в  комнате
уже нет болезни, что ее прогнали, как прогоняют пыль или  дым.  Мне  для
этого уже не нужно делать шага, только немного нагнуться вперед, и я ви-
жу другое лицо, лицо Жанны.
   Она прищуривает глаза точно также, как Било!
   Она улыбается так же, как он. Улыбается, как будто у нее нет  возрас-
та, - улыбка в чистом виде.
   Вначале я не понимаю, что они делают. Но нет! Било  шевелит  пальцами
одной руки, моя жена хватает их ртом и покусывает, а он пугливо  убирает
пальцы. Он смеется. Она тоже смеется.
   Они не слышали, что я пришел. Они слышат только друг друга. Било смо-
трит на нее, как будто она - это весь мир, и Бог, и он сам вдобавок, как
будто она это-все, это безопасность, это радость. Правда ли, что я помо-
рщился, что я..?
   Жанна взяла его мизинец в зубы, вернее в губы, и ее глаза...
   Ее глаза вдруг изменились, зрачки остановились, потускнели. Все успо-
каивается. Все гаснет. Она поднимает голову. Смущенная, она меняет позу.
Спрашивает:
   - Ты здесь?
   Я покашливаю. Смотрю в сторону. Я не могу смотреть на них.  Не  знаю,
что я говорю, но говорю что-то очень быстро, потому что мне нужно  гово-
рить очень быстро. Я верчу в руках какой-то предмет. Я  пытаюсь  закрыть
окно, потому что это дает мне возможность выиграть время. И вдруг я  ис-
пугался, меня охватила паника, я думаю, что оставил на с голе тетрадь.
   Жанна, стоя передо мной, спрашивает:
   - Ты ходил в больницу?
   Как она это угадала? Почему это доставляет ей удовольствие?
   - Да! Поскольку я уже дошел до нее...
   Прочла ли она? Не прочла? Я хочу  задать  ей  какой-нибудь  наводящий
вопрос, чтобы догадаться. И я глупо спрашиваю:
   - Никто не приходил?
   Может быть, она поняла, а может быть, отвечает нарочно, чтобы успоко-
ить меня:
   - Только Морен... Он был здесь больше часа... Он очень  доволен,  что
болезнь приняла такой оборот...
   Видит ли она, какие у меня широко раскрытые глаза, и я не  знаю,  что
делать и куда деваться, и не смею войти в комнату Било, как будто  одним
своим присутствием боюсь что-то разбить там? Моя ли это вина? Что я знаю
о ней?
   Я делаю все, что могу. Вот уже двенадцать лет, нет, что я говорю? Вот
уже двадцать лет, тридцать лет, как я хожу на цыпочках, как я едва  смею
глубоко вздохнуть. Потому что я понял, что все  хрупко,  непрочно,  все,
что нас окружает, все, что мы принимаем за действительность,  за  жизнь!
Богатство, разум, спокойствие... И,  конечно  же,  здоровье!..  И  чест-
ность...
   Были дни, когда, если бы я позволил себе...
   Это не имеет ничего общего с Тессоном, с моим отцом, с моей  матерью,
с моей тетей, со всеми Рекюле, сколько их есть на свете.
   Я знаю... Я чувствую...
   И вот уже меня мучит мысль, что Жан у моей матери, и  я  хочу  скорей
ощутить, что он здесь, с нами.
   Нужно, нужно обязательно как можно быстрее сомкнуть круг.
   Нужно ходить на цыпочках, осторожно...
   Нужно смиренно наметить границы, решительно заявить себе:
   - Это мое... Это у меня дома... Это я навсегда.
   Я знаю, что чувственность у Жана пробуждается раньше обычного  и  что
возникает риск...
   Я поговорю с ним.
   И на следующей неделе я сделаю рентгеновский снимок моей жене,  из-за
ее двенадцатиперстной...
   А я сам... Я часто думал о внезапной смерти отца. Ясно, что  если  он
умер от...
   Иначе было бы слишком легко! Как тогда, когда я думал, что достаточно
купить новую машину и запустить ее в ход, и ты сразу станешь обладателем
юга и солнца.
   Разве тетя Элиза, выйдя замуж за своего уродливого  старого  Тессона,
чтобы...
   И моя мать, которая...
   Мой отец...
   Солнце наискосок разрезает гостиную надвое. Жена бросилась  в  кухню,
где у нее тушится рагу.
   Било, один в своей кроватке, произносит:
   - Что ты мне принес?
   И я не знаю, как ответить. Мне стыдно. Моей маленькой больной с один-
надцатой кровати я принес куклу. Я нахожу ответ. Я не смею его произнес-
ти. Это бессмысленно. Это принадлежит к целой куче  рухляди,  которую  я
хотел бы выбросить.
   - Себя!
   И я объясняю, завидуя тому взгляду, который был у него для  матери  и
которого у него нет для меня, в то время как глаза его задают мне точные
вопросы:
   - Мы проведем большие каникулы на юге...
   Я хватаюсь за дерево, хотя это глупо. Я обещаю себе сжечь  свою  тет-
радь и знаю, что не сделаю этого.
 
 
   ПРИМЕЧАНИЯ
 
   1. По четвергам во французских школах не было занятий.