одну дверь, они очутились в большом дворе; вокруг
громоздились больничные постройки. Вдалеке, в утренней мгле, белели чепцы
сестер-монахинь, направлявшихся в церковь.

- Почему вчера вы ничего не сказали привратнику?

- Не знаю... Торопился туда...

Мегрэ отлично его понимал. Действительно, что скажешь недоверчивому,
несговорчивому привратнику? Ясно, мальчик поспешил в ризницу.

- Вы войдете со мной?

- Да.

В церкви было тепло и уютно. Больные в светло-серых халатах - кто с
забинтованной головой, кто в лубках на перевязи, кто с костылями - уже
сидели на скамьях, поставленных рядами. Сестры-монахини, расположившиеся на
хорах, составляли какую-то одноликую массу и, словно охваченные религиозным
экстазом, низко склоняли головы в белых чепцах.

- Пойдемте за мной.

Им пришлось подняться на несколько ступеней и пройти мимо алтаря, где уже
мерцали свечи. Справа находилась ризница из темного дерева; высокий,
изможденный священник уже надел почти все облачение; стихарь из тонких
кружев ждал маленького певчего; рядом стояла сестра-монахиня.

Вот здесь, именно в этом месте, вчера, задыхаясь, с подкосившимися ногами,
остановился Жюстен. Вот здесь он крикнул:

"Сейчас на улице Святой Катерины убили человека!"

Маленькие деревянные часы показывали ровно шесть часов - колокола вновь
зазвонили. Жюстен сказал сестре, подававшей ему стихарь:

- Это комиссар полиции...

И Мегрэ остался, а мальчик взбежал по ступеням к алтарю.

- Жюстен очень набожный мальчик, он ни разу нам не соврал,- рассказывала
Мегрэ сестра-монахиня, ведавшая ризницей.- Случалось, он не приходил на
мессу... Он мог бы сказать, что был болен... Ом же откровенно признавался,
что у него не хватило духа подняться спозаранку в такой холод или что ему
приснился плохой сон и он не выспался...

А священник, только что отслуживший обедню, посмотрел на комиссара своими
светлыми стеклянными глазами святого:

- Почему вы думаете, что мальчик выдумал всю эту историю?

...Теперь Мегрэ знал, какие события разыгрались накануне в ризнице. Жюстен,
стуча зубами, исчерпав все доводы, был в нервном припадке... Но запаздывать
с обедней нельзя, и сестра-монахиня из ризницы, предупредив старшую,
заменила Жюстена.

И только минут через десять старшая сестра догадалась позвонить в полицию.
Конечно, надо было бы сразу же приехать в церковь, ибо все почувствовали -
что-то произошло. Но дежурный сержант ничего не мог понять.

- Какая старшая сестра? Старшая над чем?

Тихо и неторопливо-как говорят в монастырях- ему снова сказали, что на
улице Святой Катерины совершено преступление. Однако прибывшие агенты
ничего не нашли - ни жертвы, ни преступника...

В половине девятого утра Жюстен, будто ничего и не случилось, пришел, как
обычно, в школу, а уже в половине десятого в класс ввалился приземистый,
кряжистый человек, по виду боксер. Это был инспектор Бессон, известный
своей грубостью.

Бедный мальчуган! Добрых два часа его допрашивали в мрачном здании
комиссариата, где невозможно было продохнуть от табачного дыма - вытяжка
почему-то не действовала. Причем допрашивали его не как свидетеля, а как
обвиняемого.

Все три инспектора - Бессон, Тиберж и Валлен - по очереди старались
засадить его под арест, пытаясь добиться хоть каких-то расхождений в его
свидетельских показаниях. В довершение всего за сыном явилась мать. Она
сидела в приемной вся в слезах и, всхлипывая, повторяла без конца:

- Мы честные люди и никогда не имели дела с полицией.

Мегрэ, проработавший почти всю ночь, приехал в комиссариат только к
одиннадцати.

- Что здесь творится? - спросил он, увидя голенастого, нахохлившегося
Жюстена. Он не плакал, только лихорадочно поводил глазами.

- Парень хочет оставить нас в дураках. Издевается над нами. Настаивает,
будто видел на улице труп и даже убийцу, убежавшего при его приближении.
Однако четыре минуты спустя по той же улице прошел трамваи, и кондуктор
ничего не заметил... На улице-полнейший порядок и никто ничего не слыхал...
Наконец, когда через четверть часа на место происшествия прибыла полиция,
оповещенная какой-то сестрой, на тротуаре ничего не было - ни единого
пятнышка крови...

- Зайдите ко мне в кабинет, дружок. И Мегрэ оказался первым в тот день, кто
не назвал Жюстена на "ты". Первым он обошелся с ним не как с фантазером и
упрямцем, а как с маленьким мужчиной, Он заставил его пересказать всю
историю и держался спокойно, просто, не перебивая рассказа и не делая
замечаний.

- Вы будете по-прежнему прислуживать в церкви?

- Нет. Больше я не буду туда ходить. Очень уж страшно...

А ведь это, право, была большая жертва. Конечно, мальчуган был набожен. И
он вкушал поэзию первой мессы в таинственной тишине храма. Но, кроме того,
за каждую обедню ему платили,- правда, пустяки, но вполне достаточно, чтобы
скопить немного денег. Ведь ему так хотелось иметь велосипед, а родители не
могли сделать такой роскошный подарок.

- Я попросил бы вас еще разок сходить туда завтра утром.

- Да я побоюсь пройти той же дорогой...

- Пойдем вместе. Я подожду вас около вашего дома. Скажите, вы сможете
проделать все точно, как и в тот день?

Вот почему так и случилось, что Мегрэ в семь утра вышел из ворот больницы,
раздумывая, как ехать - трамваем или машиной.

С сине-зеленого неба сыпался пронизывающий ледяной дождь. Несколько
прохожих брели вдоль домов, подняв воротники пальто и сунув руки в карманы.
Лавочники поднимали ставни витрин. То был самый заурядный, спокойный
квартал, какой только можно себе представить.

И именно здесь, в этом квартале, какой-то проходимец, хулиган ранним утром
напал на прохожего, обобрал его и всадил ему нож в грудь,- именно здесь
случилось чрезвычайное происшествие. По словам мальчика, убийца убежал при
его приближении и было тогда якобы без пяти шесть.

В шесть часов прошел первый трамвай, и кондуктор утверждает, что он ничего
не видел. Возможно, он был рассеян или засмотрелся в другую сторону. Но
ведь пять минут седьмого агенты, завершавшие ночной обход, проходили по
тому же тротуару и тоже ничего не приметили.

В семь или в восемь минут седьмого капитан кавалерии, живущий в одном из
трех домов, указанных Жюстеном, вышел из дому и направился в казармы.

Он также ничего не видел. Наконец, двадцать минут седьмого моторизованный
наряд полиции, высланный комиссариатом квартала, не нашел и следа жертвы.

А вдруг в этот минутный разрыв тело погрузили в легковую машину или в
грузовик?.. Мегрэ не спеша, хладнокровно перебирал в уме всевозможные
гипотезы и отбрасывал все, что казалось ему неверным. Кстати говоря, в доме
номер сорок два жила больная женщина. Муж ее бодрствовал всю ночь. Его
слова кое-что подтверждали:

- Мы слышим все, что происходит на улице, и я невольно все замечаю, потому
что жена очень больна и вздрагивает при малейшем шуме. Постойте... Только
она заснула, ее разбудил трамвай. Утверждаю, что ни одна машина не
проезжала по улице раньше семи. Первой была та, что забирает мусорные ящики.

- А больше вы ничего не слышали?

- Кто-то пробежал.

- До трамвая?

- Да, потому что жена спала, а я как раз в эту минуту собирался приготовить
кофе на плитке.

- Бежал один?

- Пожалуй, скорее, бежали двое...

- Не скажете, в каком направлении?

- Шторы были опущены... Они скрипят, когда их раздвигаешь, поэтому я и не
взглянул.

То был единственный свидетель, показывавший в пользу Жюстена. В двухстах
метрах отсюда находился полицейский пост, но дежурный агент не видел машины.

Можно ли допустить, что убийца, убежав, через несколько минут вернулся за
своей жертвой и унес ее, но привлекая ничьего внимания?

Досаднее всего то, что появился новый свидетель, который только пожимает
плечами, когда ему говорят об истории с мальчиком. Место, которое указал
Жюстен, находилось как раз напротив дома шестьдесят один. Инспектор Тиберж
побывал там накануне, а Мегрэ, который никогда и ничего не оставлял
непроверенным, теперь, в свою очередь, позвонил в дверь. Было лишь четверть
восьмого, но комиссар решил, что сюда можно явиться и в такой ранний час.

Усатая старуха, приоткрыв дверной глазок и расспросив Мегрэ с пристрастием,
впустила его в квартиру, где приятно пахло свежим кофе.

- Пойду узнаю, сможет ли вас принять господин судья...

Весь дом занимал судья в отставке, живший па ренту. Жил он один, если не
считать служанки. В комнате, выходившей окнами на улицу-должно быть,
гостиной,- послышалось шушуканье, потом старуха вернулась и сердито бросила:

- Входите... да ноги вытирайте, пожалуйста, вы ведь не в конюшне.

Нет, это не была гостиная, а довольно большая комната, смахивающая и на
спальню, и на рабочий кабинет, и на библиотеку, и, пожалуй, на сарай,
потому что здесь были свалены в кучу самые неожиданные предметы.

- Вы пришли за трупом? -с издевкой спросил кто-то, и комиссар даже отпрянул.

Голос доносился со стороны камина - около него, в глубоком кресле, сидел
высохший старик. Ноги его были закутаны пледом.

- Снимайте пальто. Я очень люблю тепло, а вы здесь долго не вытерпите.

И в самом деле: старик держал каминные щипцы, которыми он орудовал,
умудряясь извлекать из поленьев яркое пламя.

- А я-то думал, что с моих времен полиция усовершенствовалась и научилась
остерегаться свидетельских показаний детей. Дети и девушки - вот самые
опасные свидетели, и когда я был судьей...

Он был одет в теплый халат, и, хоть в комнате было жарко, шея его была
обмотана широким шарфом.

- Итак, напротив моего дома, говорят, совершилось преступление. Не правда
ли?.. А вы, если не ошибаюсь, знаменитый комиссар Мегрэ, которого послали в
наш город для реорганизации оперативной группы? - проскрипел старикашка.

Весь он был какой-то озлобленный, неприятный, полный едкой иронии и
вдобавок вел себя крайне вызывающе.

- Итак, милейший комиссар, вы обвиняете меня в заговоре с убийцей, и я с
глубочайшим сожалением сообщаю вам, как я вчера уже сказал вашему молодому
инспектору, что вы на ложном пути. Вам, конечно, известно, что старики спят
мало, что есть даже люди, которые всю жизнь очень мало спят... Так было с
Эразмом[1] и с господином, известным под именем Вольтер[2].

И он с явным удовольствием посмотрел на полки, забитые книгами и
поднимавшиеся до самого потолка.

- Так было со многими, да, впрочем, откуда вам знать... Короче говоря, в
течение последних пятнадцати лет я сплю ночью не больше трех часов и вот
уже десять лет с лишним, как ноги отказались служить мне... Впрочем, мне и
ходить-то некуда. День и ночь торчу я в этой комнате, окна которой, как вы
можете убедиться, выходят прямо на улицу. С четырех часов утра я уже сижу в
кресле, с ясной головой, поверьте мне. Я мог бы даже показать вам книгу,
которую я вчера утром штудировал... Впрочем, речь в ней шла о греческом
философе, а это, полагаю, вас мало интересует. И если бы событие, вроде
того, о котором рассказывает вам мальчишка, наделенный весьма живым
воображением, произошло под моим окном, уверяю вас, я бы это заметил...
Ноги у меня, как я уже говорил, не те, что прежде... Но на слух я пока не
жалуюсь... Наконец, я от природы довольно любопытен и интересуюсь всем, что
творится на улице, и, если вам угодно, могу в точности указать время, когда
каждый продавец проходит мимо моего окна, направляясь в лавку.

И он с торжествующей улыбкой смотрел на Мегрэ.

- В таком случае, вы, разумеется, слышите, как Жюстен проходит мимо вашего
окна? - спросил комиссар с ангельской кротостью.

- Ну конечно.

- Видите и слышите?

- Не понимаю!

- В течение полугода, а пожалуй, и больше в шесть часов утра уже светло...
Ведь мальчик - как летом, так и зимой - поет в церковном хоре с шести часов
утра...

- Я видел, как он проходит мимо.

- Отлично! И поскольку дело касается события ежедневного и регулярного, как
первый трамваи, вы несомненно должны были обратить на это внимание.

- Что вы хотите этим сказать?

- А то, что, например, если заводской гудок ревет ежедневно в один и тот же
час или один и тот же человек проходит перед вашими окнами с точностью
часов, то вы, естественно, говорите себе: "Ага, сейчас столько-то времени".
А если в положенный час гудок молчит, то вы отмечаете: "Сегодня
воскресенье". А если человек не пройдет, вы говорите: "Что-то с ним
случилось, уж не заболел ли?"

Судья смотрел на Мегрэ маленькими, живыми и коварными глазками, явно
намереваясь позлить или проучить его.

- Все это я знаю...- пробурчал он, похрустывая иссохшими пальцами.- Я был
судьей, еще когда вы под стол пешком ходили.

- Когда певчий проходил...

- Я слышал его шаги. Вы хотите, чтобы я признал именно это?

- А если он не проходил?

- Могло случиться и так. Но могло быть и иначе.

- А вчера?

Может быть, Мегрэ ошибался? Но ему показалось, что старый судья насупился и
что на лице его застыла почти неуловимая злобная гримаса. Разве старики не
сердятся, как дети? Разве не находит на них такое же ребячливое упрямство?

- Вчера?

- Да, вчера.

Вопрос повторяют, чтобы выиграть время и принять решение.

- Я ничего не заметил.

- Ни того, что он прошел мимо.

- Нет...

- Ни того, что не проходил?..

- Нет...

В одном случае из двух он лгал - для Мегрэ это было ясно. Он продолжал
допытываться:

- Никто не пробегал мимо ваших окон?

- Нет.

На этот раз тон был уверенный: старик не лгал.

- Вы не слышали никакого необычного шума?

- Нет.

Все то же решительное и как будто торжествующее "нет".

- Ни шагов, ни шума, какой слышишь, когда человек падает, ни хрипа?

- Ровно ничего.

- Благодарю вас.

- Не за что.

- Зная, что вы были судьей, я, разумеется, не спрашиваю вас, готовы ли вы
повторить сказанное под присягой.

- Когда вам угодно,- с каким-то радостным нетерпением заявил старик.

- Прошу извинить за беспокойство, господин судья.

- Желаю вам успеха в расследовании, господин комиссар.

Старуха явно подслушивала за дверью; она стояла на пороге и, проводив
комиссара, закрыла за ним дверь.

В эту минуту, окунувшись в повседневную жизнь мирной улицы, Мегрэ испытывал
странное чувство. Ему казалось, будто его мистифицировали, и в то же время
он поклялся бы, что судья солгал ему только раз - промолчав.

И вместе с тем ему временами чудилось, что он близок к разрешению
необычайно странной, трудноуловимой и неожиданной загадки, что для этого
надо сделать лишь ничтожное усилие, но сделать его он-увы!-не может. И
снова вспоминался мальчишка, и снова возникал перед глазами сморщенный
старик. Что же их связывало?..

Потом, неторопливо набив трубку, он направился домой.

Глава II
ОТВАР МАДАМ МЕГРЭ И ТРУБКА КОМИССАРА

Ворох простынь и одеял зашевелился, высунулась рука, и на подушке появилось
красное потное лицо - лицо комиссара Мегрэ.

- Дай-ка мне термометр! - буркнул он.

Госпожа Мегрэ склонилась над шитьем, приоткрыв оконную штору и пытаясь
что-то разглядеть в потемках. Она со вздохом встала и повернула выключатель.

- Я думала, ты спишь. Ведь не прошло и получаса, как ты измерял температуру.

Зная по опыту, что возражать бесполезно, она встряхнула градусник и сунула
ему в рот.

Однако он успел спросить:

- Никто не приходил?

- Ты бы услышал. Ведь ты же не спал.

Видимо, на несколько минут он все же задремал. И разбудил его проклятый
бесконечный перезвон, вырвавший его из оцепенения.

Жили они теперь не у себя дома, не в Париже, а в провинциальном городе.
Мегрэ предстояло пробыть здесь не меньше полугода, и госпожа Мегрэ не могла
допустить, чтобы муж питался в ресторанах, поэтому недолго думая
последовала за ним. Вот тогда-то они сняли меблированную квартиру в верхней
части города.

Обои в цветочках, громоздкая мебель, скрипучая кровать. Зато их соблазнила
эта тихая улочка, где, по словам хозяйки госпожи Данс, не пробежит и кошка.
Правда, госпожа Данс забыла добавить, что первый этаж был занят молочной и
поэтому тяжелый запах сыра царил во всем доме.

Не сказала она и о том, что дверь молочной снабжена была не звонком или
колокольчиком, а каким-то хитрым аппаратом из металлических трубок, который
всякий раз - стоило открыть дверь - издавал протяжно-унылый перезвон. Мегрэ
узнал об этом только сейчас, когда днем остался дома.

- Сколько? Тридцать восемь и пять?

- Сейчас у тебя тридцать восемь и восемь...

- А вечером будет тридцать девять.

Мегрэ был в ярости. Он злился всякий раз, когда болел, и сейчас мрачно
посматривал на госпожу Мегрэ: ведь она ни за что не выйдет из комнаты, а
ему так хотелось бы выкурить трубочку.

Дождь все лил и лил, мелкий, моросящий дождь, что тихо и тоскливо стучит в
окошко, создавая впечатление, будто живешь в каком-то аквариуме. Лампочка
без абажура, висящая на длинном шнуре, заливала комнату ярким светом. И
нетрудно было представить себе бесконечные пустынные улицы, освещенные окна
домов, людей, метавшихся из угла в угол, словно рыбки в аквариумах.

- Ты сейчас выпьешь еще чашку отвара... Это, вероятно, была уже десятая,
считая с полудня. Теперь ему снова нужно было хорошенько пропотеть, чтобы
простыни превратились чуть ли не в компресс. Он подхватил грипп в то
холодное утро, когда ждал Жюстена у школы, а может- тогда, когда блуждал по
улицам. Вернувшись в десятом часу в свой кабинет и машинально помешивая
угли в камине, он почувствовал озноб. Затем бросило в жар. Брови
покалывало. Поглядев на себя в огрызок зеркала, висевший в туалете, он
увидел перед собой большие блестящие глаза.

Да и трубка не имела обычного вкуса, а это было плохим признаком.

- Скажите, Бессон, вы могли бы продолжить следствие по делу певчего, если я
случайно не приду после полудня?

И Бессон, воображающий, что он хитрее других, ответил:

- Неужели, шеф, вы думаете, что можно всерьез говорить о каком-то деле
певчего? Да хороший следователь давным-давно поставил бы на нем точку!

- И тем не менее вы будете наблюдать за улицей Святой Катерины. Поручите
это своим агентам, ну хотя бы Валлену...

- На тот случай, если труп вдруг объявится прямо перед домом судьи?

Мегрэ чувствовал себя скверно, спорить не стал и с трудом отдал последние
распоряжения.

- Составьте для меня список обитателей этой улицы. Это нетрудно сделать...
улица не длинная.

- Допрашивать опять мальчишку?

- Нет...

...И вот сейчас его снова окатила горячая волна. Он чувствовал, как по телу
бегут капли пота; есть не хотелось, клонило ко сну, но заснуть мешал
бесконечный раздражающий перезвон медных трубок в молочной.

Он был в отчаянии: разве можно сейчас болеть! Раздражало и то, что госпожа
Мегрэ неотступно стерегла его, не разрешая выкурить трубку. Хоть бы на
минутку сходила в аптеку за лекарствами! Но она, конечно, уже запаслась
всем необходимым.

Да, он был в отчаянии и все же иногда, закрывая глаза, чуть ли не с
наслаждением испытывал какую-то необычную легкость и, забывая о грузе лет,
предавался давним ощущениям, пережитым когда-то в детстве.

И будто вновь видел юного Жюстена, его бледное, но решительное лицо. Все
возникающие перед ним образы - расплывчатые и нечеткие - не были связаны с
повседневными делами и, однако, чем-то настойчиво напоминали о настоящем.
Странно, но он мог бы, например, описать почти в точности комнату Жюстена,
хотя никогда ее и не видел,- железную кровать, будильник на ночном столике.
Вот мальчик протягивает руку, бесшумно одевается... Все его движения
отработаны до автоматизма...

А вот и первый удар колокола - значит, уже без четверти шесть... Нужно
вставать... А вот и далекий звон из больничной церкви... Внизу, у лестницы,
мальчик натягивает башмаки, приотворяет дверь, и в лицо бьет холодное
дыхание утреннего города.

- Знаешь, мадам Мегрэ, он никогда не читал детективных романов.

В шутку они как-то - уже давно - стали называть друг друга по фамилии -
Мегрэ и мадам Мегрэ, привыкли к этому и, пожалуй, даже забыли, что у них,
как у всех, есть имена.

- И газет не читает.

- Право, лучше бы ты заснул... Он уныло