рного дуба.

Не успел молодой человек уйти, как к директору явился посыльный и, вручив
ему сверток точно такого же размера, исчез.

Наконец в пять часов в "Отель Друо" явился сам Валь, сияющий, и на глазах у
оторопевшего директора распаковал картину, наделавшую столько шума.

Сцену эту невозможно описать! Перед директором оказались теперь не один
Рембрандт, а целых три, совершенно одинаковых, в одинаковых рамах, так что
сам Валь уже не мог отличить свою картину от двух других.

Немедленно уведомили полицию. Начались поиски молодого человека, принесшего
первое полотно; искали посыльного, который доставил второе. Тесный мирок
картинной галереи Друо был взбудоражен.

К несчастью, в поисках лучшей экспозиции картины уже перевешивали с места
на место, и владелец Рембрандта клялся, что отныне не может с уверенностью
сказать, какая из них подлинная.

Три дня критики и наиболее известные антиквары толпились в выставочном
зале. Мнения разделились. Чтобы помочь спорящим, на каждую раму наклеили
ярлычок: номер один, номер два, номер три.

Одни отстаивали подлинность номера первого, другие - номера второго; у
номера третьего было мало защитников.

Аукцион, естественно, отложили на неопределенное время. Следствие
продолжалось. Но ни молодого человека, ни посыльного найти не удалось...

Жозеф Леборнь, улыбаясь, пододвинул ко мне увеличенную фотографию подписей,
проставленных под тремя картинами.

- А экспертиза?..- спросил я. Леборнь расхохотался:

- Какая наивность! Вы что же, никогда не сталкивались с подобного рода
делами? Недавно в Германии произошел скандал с поддельными полотнами Ван
Гога. К делу привлекли десять экспертов, но между ними не было единодушия.
После ожесточенных споров каждый из экспертов остался при своем мнении. Два
года назад а Америке прогремела другая афера - фальсификация Рафаэля.
Эксперты за счет владельца картины прокатились в Лондон, Берлин, Париж и
Рим. По откровенному сообщению печати Соединенных Штатов Америки, в
сдержанности уступающей нашей, экспертиза превратилась в настоящий митинг:
эксперты колотили друг друга зонтиками.

- А рентген?

- Еще больший повод для споров. В нашем случае по всем трем картинам был
получен один и тот же результат.

- Анализ полотна под микроскопом?..

- Ничего не дал.

- А тщательное изучение трех подписей?

- Посмотрите сами... И попытайтесь сделать выводы.

- Где находилось полотно до того, как его доставили в галерею Друо?

- Какое полотно?

- Разумеется, то, которое принес Валь. Подлинное.

- В квартире Валя, на авеню Суффрен. Оно даже не висело, а было заперто в
маленькой комнате, рядом с кабинетом хозяина.

- И долго пролежало там?

- Лет пятнадцать. С того времени, как Валь откопал свой шедевр на каком-то
провинциальном аукционе. Картина была грязная и закоптелая, едва можно было
различить, что на ней изображено, а подпись и вовсе стерлась. Но у Валя
тонкий нюх. Он реставрировал портрет... Однако никому, кроме самых близких,
не говорил о своей находке. Считанным людям выпало счастье полюбоваться ею.
Валь же постоянно твердил: "Буду есть сухой хлеб, а Рембрандта не продам".

- Чем занимается этот Валь?

- Официально ничем. Он вечно толчется в "Отеле Друо", но широким размахом
не отличается. Что-то покупает, что-то перепродает...

- И все-таки он решил расстаться со своим Рембрандтом?

- Он выдает замуж дочь.

- Стало быть, он женат?

- Вдов. Его единственной дочери двадцать два года. Жених ее - комиссионер
по продаже драгоценных камней.

- Валь богат?

- Живет довольно скромно. Две служанки, недорогая квартира. Единственное
его богатство, как утверждает он,-Рембрандт, с которым ему так не хотелось
расставаться. Вот почему он рвал и метал, вот почему, стоя перед тремя
полотнами, клялся, что разорен, и даже пытался покончить жизнь
самоубийством.

- Каким образом?

- Принял веронал, но при первых признаках отравления дочь вызвала врача, и
его спасли.

- Итак, аукцион не состоялся?

- Состоялся. Спустя три недели. А до того велись бесконечные споры,
производились всякого рода экспертизы, и обычные и контрольные. Были
напечатаны разноречивые заключения, а специалисты затеяли между собой
острую полемику. В первую очередь заподозрили будущего зятя, поскольку он
был единственный, кого допускали к картине. Но тот доказал, что не имеет к
этому делу никакого отношения. Пришлось даже допросить двух-трех ни в чем
не повинных оценщиков.

- А что представляют собой служанки?

- Одна - стара, ничего не знает, кроме своей кухни, на все вопросы отвечает
что-то нечленораздельное и вообще производит впечатление выжившей из ума.
Вторая служанка - молодая девушка из Люксембурга. Следствие установило, что
она спала в каморке на шестом этаже, о существовании картины понятия не
имела и никогда никого не приводила в квартиру хозяина.

- Чем кончилось дело?

- Аукцион - один из самых памятных - все-таки состоялся. Завсегдатаи "Отеля
Друо" собрались все, как один. Из Берлина и Амстердама приехали
коллекционеры и любители живописи.

Три портрета висели рядом, представляя собой небывалое зрелище, ибо
совпадали до мельчайших деталей. Валь был совершенно убит. Он подходил то к
одной, то к другой группе посетителей и десятки раз, вновь и вновь,
рассказывал о своем несчастье.

"Я разорен,- твердил Валь.- Бандиты украли приданое моей бедной дочери. И
все-таки картина здесь... здесь она, а я даже не могу ее опознать..."

- И нашлись покупатели?

- Цены на аукционе были бешеные. Самое забавное во всем этом, что картин
было три. Следовательно, две из них никакой ценности не представляли.
Аукцион напоминал скорее лотерею. Стоимость полотна номер один достигла без
малого двухсот тысяч франков. Ко всеобщему удивлению, в одном из
покупателей узнали агента крупного американского коллекционера. Вот это и
подстегнуло всех. Стоимость картины номер два достигла суммы в триста тысяч
франков. Никто не сомневался в том, что покупатель один и тот же; очевидно,
он решил приобрести все три полотна, чтобы таким образом завладеть и
подлинником. Это ему дорого обошлось. В "Отеле Друо" нет места сантиментам.
Присутствовавшие на аукционе сразу поняли, что, уплатив даже такие огромные
деньги, американец совершил бы неплохую сделку. Покупать две картины было
бессмысленно. Необходимо за любые деньги купить все три. Страсти
разгорелись. Цена третьей картины достигла четырехсот тысяч франков, затем
полумиллиона, перевалила этот головокружительный предел и была отдана за
семьсот тысяч франков тому же американскому агенту. Беднягу даже пот
прошиб. Три полотна, из которых только одно было подлинное, обошлись ему в
миллион двести тысяч франков.

- Но в конце концов дознались, какое из трех подлинное?

- Нет, конечно! Теперь все три красуются рядом в галерее богатого
американца, который ими немало гордится.

- Значит, тайна так и осталась неразгаданной?

- Для всех, кроме двух людей.

- Кто же они?

- Автор мистификации и... я.

- Вы видели эти полотна?

- Нет. Я только распорядился сделать фотоснимки, которые вы держите в
руках...

- Какая же из них подлинная? - спросил я, снова взглянув на подписи.

- Подлинной нет,- ответил Леборнь.- Все три портрета - подделка.

Я раскрыл рот от удивления, а Леборнь продолжал:

- Представьте себе человека, который решил попытать счастья. Антиквар этот,
в общем, птица не крупного полета, но он хотел одним махом сорвать миллион.
Не испугавшись подлога, он в один прекрасный день фабрикует означенного
Рембрандта, вернее, трех сразу, совершенно схожих между собой. Он никому не
показывает их, ограничиваясь лишь разговорами. Но один из этих
автопортретов он все же демонстрирует кое-кому из близких в полумраке
своего кабинета. Так рождается легенда об уникальном творении Рембрандта -
картине, которая не продается. О ней именно потому и заговорили, что она не
продавалась. И еще потому, что Валь не разрешал никому из любителей
живописи даже взглянуть на нее.

Время шло. Картина, став предметом бесконечных толков, обрела жизнь. Отныне
она у всех на устах!

Неожиданно Валь объявляет о своем решении продать картину. Ему якобы нужно
дать приданое дочери. Но он стонет. В душе у него смерть.

Роковой час пробил! А что, если эксперты, налюбовавшись неизвестным
полотном, установят фальсификацию? Но Валь не растерялся. Имея в своем
распоряжении еще два полотна, он добился того, что экспертов уже не
спрашивают: "Эта картина подлинная?" А спрашивают: "Какая же из этих трех
действительно принадлежит кисти Рембрандта?"

И завязался бой. Такова уж натура человеческая. Конкуренты неизбежно должны
были сцепиться. Они ожесточенно дрались и за номер один, и за номер два, и
за номер три, который тоже имел своих защитников.



   Жорж Сименон.
   Маленький портной и шляпник


     Перевод Надежды Нолле
      Файл     с     книжной     полки    Несененко    Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/


        МАЛЕНЬКОМУ ПОРТНОМУ СТРАШНО, И ОН ЦЕПЛЯЕТСЯ ЗА СВОЕГО
     СОСЕДА, ШЛЯПНИКА

     Кашудас,  маленький  портной  с  улицы  де Премонтре,  боялся.  То  был
неоспоримый факт. Тысяча человек, точнее, десять тысяч человек - поскольку в
городе было десять тысяч жителей тоже, не  считая малолетних детей, боялись,
но большинство в этом не признавались, не смели признаться даже собственному
отражению в зеркале.
     Прошло  уже несколько минут, как Кашудас зажег электрическую  лампочку,
которую он с помощью куска проволоки подтягивал и закреплял прямо над  своим
рабочим  местом.  Еще не  было  четырех  часов пополудни,  но  на  улице уже
начинало темнеть наступил ноябрь. Шел  дождь. Уже две недели, как лил дождь.
В освещенном  сиреневым светом кинотеатре в ста  метрах от  мастерской, куда
доносилось  треньканье  звонка,  во   французской   и   иностранной  хронике
показывали  людей,  плывущих по улицам  на  лодках, одинокие  фермы  посреди
бушующих потоков, несущих вырванные с корнем деревья.
     Все это важно. Все  важно.  Если б была не осень, если  б  не темнело в
половине четвертого, если б не лило  с неба с утра до вечера  и  с вечера до
утра так,  что  людям  не хватало сухой одежды, если б вдобавок ко  всему не
порывы ветра, проникающие в узкие улицы  и выворачивающие зонтики наизнанку,
как  перчатки,  Кашудас  не  боялся бы, да  и вообще ничего бы, наверное, не
произошло.
     Он сидел по турецки, как сидят портные - ведь это и есть его ремесло, -
на  большом столе, который он  за  тридцать лет  работы  отполировал  своими
ляжками,  целыми днями  восседая на нем Кашудас  располагался на антресолях,
прямо над мастерской.  Потолок здесь был очень  низкий.  Напротив, на другой
стороне улицы,  над тротуаром был подвешен огромный красный цилиндр, который
служил  вывеской  шляпнику.  Спустившись  ниже,  взгляд   портного  Кашудаса
проникал через витрину в магазин господина Лаббе.
     Магазин был плохо  освещен. Пыль, покрывающая  электрические  лампочки,
делала свет тусклым Стекло витрины давно никем не мылось. Эти детали не  так
уж  важны, но  и  они  играют  роль.  Шляпный  магазин  был  старым  шляпным
магазином.  А улица  -  старой  улицей,  которая некогда  являлась  торговой
артерией, в те далекие времена, когда современные магазины - стандартных цен
и  другие  -  со  своими сверкающими  витринами еще не появились поодаль, на
расстоянии  в пятьсот  метров. Так что  лавочки, сохранившиеся в этом  конце
плохо освещенной улицы, были старыми лавочками,  и возникал вопрос,  заходит
ли в них вообще кто-нибудь.
     Еще одна  причина для  страха.  Пришел его час.  В  определенный момент
Кашудас обычно начинал испытывать  смутное  беспокойство, которое  означало,
что  ему  пора  выпить  стакан  белого  вина,  что организм,  давно  к этому
привыкший, настойчиво требует свое.
     И  организм господина Лаббе тоже нуждался в этом. То был и  его  час. И
словно в подтверждение видно было, как  шляпник что-то говорит своему рыжему
приказчику   Альфреду,  натягивает  на   себя  тяжелое  пальто  с  бархатным
воротником.
     Маленький портной спрыгнул со стола, схватил  пиджак, повязал галстук и
спустился по винтовой лестнице, крикнул куда-то в сторону.
     - Я вернусь через пятнадцать минут.
     Это было  неправдой. Он всегда задерживался  на  полчаса, частенько  на
час, но уже многие годы неизменно возвещал, что возвратится через пятнадцать
минут.
     Надевая плащ, забытый и не востребованный каким-то клиентом, он услышал
звон,  донесшийся от дверей напротив. Господин Лаббе, подняв воротник, сунув
руки в карманы, направился к площади Гамбетта держась вплотную к домам.
     В  свою  очередь  звякнул колокольчик  и  у  двери маленького  портного
Кашудас устремился навстречу  хлестнувшему  его по  щекам  дождю,  приотстав
метров на десять от своего  уважаемого соседа. На улице, где  газовые фонари
стояли вдалеке друг  от  друга  и приходилось  то и дело  окунаться в черную
тьму, они были совершенно одни.
     Кашудас мог бы, сделав несколько  быстрых шагов,  догнать шляпника. Они
были знакомы.  Они здоровались,  когда  им случалось  одновременно открывать
ставни. Они говорили друг с другом в "Кафе де ла Пэ", где окажутся оба через
несколько минут.
     Тем не менее между  ними  существовали иерархические различия. Господин
Лаббе  был  господином  Лаббе,  а  Кашудас  -  просто Кашудасом.  Итак, этот
последний шел за шляпником, и ему было уже спокойней если бы на него  сейчас
напали, достаточно было крикнуть, чтобы призвать на помощь соседа.
     А если шляпник удерет со всех ног? При мысли об этом у Кашудаса мурашки
побежали  по спине.  Страх  перед  темными  углами, перед  кривыми улочками,
удобными для засады, заставил его шагать по самой середине улицы.
     Впрочем, идти надо было всего несколько минут. Конец улицы де Премонтре
- и вот уже площадь с ее огнями,  больше прохожих, несмотря  на непогоду,  и
обычно стоящий на своем посту полицейский.
     Оба мужчины, один за  другим, повернули налево. Третий дом - это и есть
"Кафе  де  ла  Пэ" с  его  двумя  ярко освещенными широкими  окнами,  с  его
успокаивающим  теплом,   завсегдатаями  на  привычных  местах  и  официантом
Фирменом, наблюдающим, как они играют в карты.
     Господин Лаббе снял  пальто, отряхнул. Фирмен, забрав  его у  шляпника,
повесил на вешалку. Кашудас вошел следом, но свой плащ повесил сам. И это не
имело значения. Это было естественно. Ведь он всего-навсего Кашудас.
     Игроки и  те,  кто следил за игрой, пожали шляпнику  руку, и он  уселся
позади  доктора.  Кашудаса  они   поприветствовали   кивком  или  вообще  не
поздоровались. Он нашел место у самой печки, и скоро от его брюк пошел пар.
     Вот из-за этих самых испаряющих влагу  брюк  маленький портной и сделал
свое открытие. Он довольно долго смотрел  на них, размышляя о том, что ткань
не  лучшего качества и  брюки  сядут. Затем  он взглянул  на брюки господина
Лаббе глазом портного, чтобы убедиться,  что они  из лучшего материала.  Ибо
господин Лаббе одевался, разумеется, не у Кашудаса. Никто  из тех, кто имели
обыкновение  приходить сюда в четыре пополудни и были гражданами  именитыми,
не  одевались  у  маленького  портного. Ему доверялась  починка  одежды  или
переделка - не больше.
     Пол  был устлан опилками.  Мокрые подошвы  оставили на  нем причудливые
узоры,  там и  сям комочки  грязи.  На господине  Лаббе были изящные туфли и
темно-серые, почти черные брюки.
     И вот на левом манжете виднелась маленькая белая точка. Если бы Кашудас
не  был  портным,  он,  может,  не обратил  бы на  нее внимания. Он,  верно,
подумал, что это нитка, а портные имеют привычку вытаскивать нитки. Если  бы
он  не  был  существом столь  приниженным, ему  бы  и  не  пришло  в  голову
наклониться.
     Шляпник  с  некоторым удивлением  наблюдал за его  движениями.  Кашудас
схватил  попавшую  в  манжет беленькую  штучку.  Это оказалась  не  нитка, а
крошечный клочок бумаги.
     - Извините... - прошептал Кашудас.
     Ибо он всегда извинялся. Кашудасы  извинялись во все  времена. Столетия
прошли с тех пор, как они, переброшенные,  словно тюки, из Армении в  Смирну
или Сирию, приобрели эту благоразумную привычку.
     Здесь  следует  подчеркнуть,  что, пока он  выпрямлялся, зажав бумажный
клочок между большим и указательным пальцами,  он ни о чем не думал. Точнее,
он думал. "Это не нитка..."
     Он  видел ноги и ботинки  играющих,  чугунные ножки мраморного столика,
белый  фартук  Фирмена.  Вместо  того чтобы бросить клочок бумаги на пол, он
протянул его шляпнику, повторив.
     - Извините...
     Ведь шляпник мог удивиться - что он там ищет в манжете его брюк.
     И  вот в то мгновение, когда господин Лаббе в свою очередь взял бумажку
- она была ничуть не  больше кружочка  конфетти, - Кашудас почувствовал, как
его словно  парализовало, а  затылок насквозь  пронизало  крайне  неприятное
ощущение озноба.
     Самое  ужасное, что он смотрел прямо на шляпника и что шляпник  смотрел
на него. Так некоторое время они не отрывали друг от друга взгляда. Никто на
них не обращал  внимания Играющие и остальные следили  за картами.  Господин
Лаббе  выглядел как  толстый  человек,  которого надули, а  потом постепенно
выкачали воздух. Он оставался по-прежнему внушительных  размеров,  но как-то
обмяк.  Его  расплывшееся  лицо  почти  не  меняло  выражения,  хранило  оно
неподвижность и сейчас, в эту важнейшую минуту.
     Он  взял  бумажку  и,  помяв  ее  пальцами,  скатал в шарик  не  больше
булавочной головки.
     - Спасибо, Кашудас.
     Об этом можно было  бы  спорить до бесконечности, и маленькому портному
пришлось размышлять  об  этом днями  и ночами: произнес ли шляпник эти слова
обычным тоном? С иронией? Угрозой? Сарказмом?
     Портной дрожал и  чуть не опрокинул свой  стакан, за который схватился,
чтобы скрыть замешательство.
     Не следовало больше смотреть на господина Лаббе.
     Это  было  слишком опасно. Речь шла о жизни и смерти. Если для Кашудаса
еще могла идти речь о жизни.
     Он  продолжал  сидеть внешне неподвижно,  однако ему  казалось, что  он
подскакивает на месте;  были моменты, когда ему приходилось сдерживаться изо
всех сил, чтобы не кинуться сломя голову бежать.
     Что бы произошло, если б он встал и крикнул:
     - Это он!
     Его  бросало то в жар то в холод! Тепло печки жгло ему  кожу, а он чуть
не  стучал зубами. Внезапно он вспомнил улицу де Премонтре и себя, Кашудаса,
охваченного  страхом  и  потому  держащегося  поближе к  шляпнику.  Так было
несколько раз.  Так было  и  всего  четверть  часа назад. На темной улице  -
только они вдвоем.
     А ведь это был ОН! Маленькому портному очень хотелось взглянуть на него
украдкой, но он не смел. Разве один лишь взгляд не мог стать ему приговором?
     И совсем уж нельзя  провести  рукой  по шее, чего ему  хочется до такой
степени,  что  это   становится  мучительным,   точно  сдерживаемое  желание
почесаться.
     - Еще вина, Фирмен...
     Снова  ошибка. Обычно он выжидал приблизительно с  полчаса, прежде  чем
заказать второй стакан. Что он должен сделать? Что он мог сделать?
     "Кафе де  ла  Пэ"  было  украшено зеркалами, где отражался уплывающий к
потолку  дым  от  трубок и сигарет.  Лишь господин Лаббе курил сигару, и  до
Кашудаса  иногда  доносился ее  запах.  Справа,  в  глубине,  около  туалета
находилась телефонная кабина. Не мог  ли он, сделав  вид, что направляется в
туалет, проникнуть в эту кабину?
     - Алло... Полиция?.. Он здесь...
     А если господин  Лаббе  войдет  в кабину вслед за ним?  Никто ничего не
услышит. Это всегда происходило  бесшумно. Ни одна жертва, ни одна из шести,
не  крикнула. Ладно, пусть то были старые женщины. Убийца покушался  лишь на
старых женщин. Потому-то мужчины храбрились, чаще  отваживались выходить. Но
что ему мешает сделать исключение?
     - Он здесь... Скорей приезжайте за ним...
     Между  прочим,  он  п